Начав читать серию рассказов из трактата Бава Батра Вавилонского Талмуда, в коих героем и рассказчиком представлен Раба бар бар Хана, продолжим следовать за этим героем вплоть до неожиданного эпилога.

Теперь наш рассказчик всякую историю предваряет формулировкой: «Ле диди хазей ли» («Я сам, собственными глазами, видел это!»). Эта формула, напоминающая присягу свидетеля в суде, должна сообщить элемент достоверности рассказу, в коем вымысел очевидно побеждает реальность.

Я сам видел, как Ормазд, сын Лилий, прыгал с купола на купол крепостных укреплений городской стены, в то время как всадник мчался вдоль стены, внизу, но не сравнялся с ним. А однажды взял он двух мулиц (да-да, именно так называются самки мулов), и установил их по обе стороны моста Ронгаг. И скакал с одной на другую, взявши в руки две чаши с водой, и переливал из одной в другую (в прыжке), и не пролил ни капли. И стал тот день «и восстанет бурный ветер и высоко поднимет волны» (Пс 107:26) Услышали о нем в Царстве и убили его. (ВТ, Бава Батра, 73б)

Эта энигматическая история идет сразу после рассказа о беседе волн, и, казалось бы, в ней наш герой-рассказчик продолжает повествовать о чудесах и дивах, открывшихся ему, искушенному путешественнику, в его странствиях. Хотя, судя по всему, Раба бар бар Хана не покидал в этом рассказе пределов древнего Ирана, как то следует из описания архитектурных деталей, и хотя название моста (через реку?) Ронгаг отождествить с известным нам местом не удается, создается впечатление, что действие происходит на брегах Тигра или Евфрата. Видение же открывшееся глазу нашего героя, который играет в рассказе роль пассивного наблюдателя, свидетеля, является в какой-то мере родственным тому, что было описано в предыдущем рассказе. Речь здесь идет об энтропии, разрушительные силы которой кроются под мирным обличьем природы или прячутся в опасных и забавных трикстерах, способных пробудить эти силы и спровоцировать природные катаклизмы, угрожающие цивилизации.

Трикстеру, известно, полагается быть существом лиминальным, живущим на стыке дикого и цивилизованного мира, созданием разумным, но пугающе диким. Наш же трикстер носит имя, которое говорит о многом. Его называют Ормазд, как доброго бога древней иранской религии, творца и источника света, но наш герой оказывается сыном женских демонов, называемых Лилин (ночные демоны), и не одного, а всех сразу. Есть в этом символическое снижение образа чужого бога. Его существование не отрицается, но из богом его разжалуют в демоны.
Этот Ормазд преуспевает в своей невозможной для человека эквилибристике, но, как следствие его забавных действий, в природе происходят катаклизмы и город оказывается в опасности, что незамедлительно требует вмешательства свыше (должны ли мы предположить, что «царство» — это божественная инстанция, или властью облечен земной правитель?), и демонического смутьяна безжалостно убивают.
Чем же он провинился? Видимо, магическая процедура переливания воды из одного сосуда в другой, совершаемая на бегу, в прыжке, в общих чертах повторяющая или пародирующая гидравлику низведения вышних вод к земле во время дождя, и привела к тому, что нормальное функционирование стихий нарушилось и разразилась буря. Манипуляция с сосудами, наполненными водой, напоминает иное действо, с иными, но похожими последствиями. Оно описано в книге Бундахишн, содержащей традиции древней иранской религии, пересказанные средневековыми зороастрийскими жрецами.

Здесь рассказывается об одном из добрых ангелов Ормазда, божественном Тиштрии. Он появляется с двумя чашами, наполненными благословенной влагой, и совершает с ними некие манипуляции, результатом которых становится благословенный дождь и правильная циркуляция воды в природе.

Талмудический рассказчик, не без умысла, создает забавный гибрид из доброго бога и важного ангела, превращая их в демоническое существо, которое вместо того, чтобы поддерживать круговорот воды в природе, наоборот, пытается нарушить процесс. А ведь известно любому знатоку мидраша, что сия циркуляция контролируется самим Творцом. Так коллизия между природой и цивилизацией, морем и сушей, городом и дикими просторами трансформируется в конфликт между талмудической культурой, представленной нашим рассказчиком, и иранской. Но рассказчик счастливо этот конфликт разрешает: элементы чужой культуры удачно прибраны к рукам и гебраизированы.

Оттолкнувшись от этого рассказа, редактор трактата Бава Батра, поведет нашего героя по дальним просторам, сначала по морям, а затем и по пустыне, а завершит их в том месте, где небо встречается с землей. Идею странствия мы обсудим позже, но раз уж мы занялись иранскими культурными трансформерами, нельзя не вспомнить иной рассказ, отвергнутый редактором Бава Батра, но проливающий новый свет на истории Бар бар Ханы. Видимо, все они — часть единого фольклорного цикла, который в трактат Бава Батра вошел не полностью.

Я сам видел, как Ридия стоял подобно быку утроенному. И вознес он голос свой и губы растопырил, а сам он стоял (занимая место) от подземной бездны и до высшей бездны. И сказал он высшей бездне: Излей свои воды! А затем сказал нижней бездне: Подними свои воды! И об этом сказано: Голос горлицы (тор) слышен (Песн 2:12).

В этом рассказе Раба бар бар Хана, использует все ту же фигуру убеждения «я сам видел», повествуя о не менее странных вещах. Огромное быкоподобное существо стоит в каком-то удаленном месте, занимая все пространство между небом и землей, и повелевает водам бездн встретиться в любовном акте изливания дождя. Восприятие дождя как свое рода эротической интеракции между небом и землей характерно и для палестинских мудрецов, но наш вавилонянин модифицирует эту модель весьма неожиданным образом. Между мужскими и женскими водами он вставил странного зооморфного медиатора. И даже намек на это, оказывается, есть в Писании! Не о горлице, как полагает толкователь, идет речь в этом стихе из Песни Песней, но о быке — ибо библейская лексема «тор» ужасно напоминает арамейское слово «тора», то есть «бык». Появление медиатора тем интереснее, что в недрах иранской мифологии живет некое огромное существо — трехногий осел. Не на него ли намекает слово «утроенный»? Ведь не мог же трехлетний бык так вымахать! Стоя в сердце мифического океана, этот осел возвышает голос, способствуя тем самым правильному порядку вещей: смерти злых тварей, жизни добрых, а также — круговороту воды.

Интересно, что наш мудрец, отвергая и демонизируя иные иранские мифологические фигуры, не чурается других, не столь антропоморфных, а потому более ему любезных. Они нужны ему, чтобы создать стройную картину мироздания. Появление подобных культурных гибридов, которые ничуть не хуже своих братьев «чистых» кровей, если таковые вообще существуют, — одна из самых интересных особенностей формирующейся культуры вавилонских мудрецов. И мы услышим еще не раз о впечатляющих просторах, населенных необычными существами, которые гармонизируют отношения не только между мужскими и женскими водами, но и между иранской и еврейской культурами.