Война

Утром 22 июня, после выпускного вечера, я шла сонная по коридору в ванную мыться. Навстречу бежала соседка Валентина Михайловна и кричала: «Война! Война! Включи радио!» Я подумала: «Что за чушь?» Спокойно помылась и, придя в комнату, сказала: «Пап, включи радио, Валентина что-то болтает о войне». Папа вскочил, включил «тарелку», а оттуда раздался голос Левитана. Он в который уже раз повторял о «вероломном нападении немцев на Советский Союз». Страха не было. Было удивление: «Как это?» Только что кончилась учеба, был выпускной праздник. Никто из нас, молодых, да и старших, не представлял себе, что будет, сколько продлится. <…>

Потом была эвакуация

Ехали в товарном вагоне, в котором с двух сторон по ширине располагались деревянные нары в два этажа. На каждых по две семьи. Уезжало учреждение, где работал отец — Министерство геологии. Направление — Урал! Ехали медленно с остановками в поле или лесу. Все выскакивали и быстро справляли естественные надобности. Иногда приходилось вскакивать в поезд на ходу, т.к. не было известно, сколько простоим. На станциях останавливались редко. Тогда запасались водой, едой. Что ели, совершенно не помню. Помню только, что было очень мало воды, ее очень экономили. Она была в общем баке. Запомнилось, как одна женщина поливала дочке на руки и приговаривала: «Нэлик, не жалей воды, мой уши». Все изнывали от жажды (неизвестно было, когда удастся пополнить запасы воды), но несчастные интеллигенты только молча переглянулись. Вот такое запомнилось, а как поезд бомбили под Москвой, совсем не помню.

//Л.Зайцева (справа) с подругой, 1949 год//

В эвакуации я закончила шестимесячные курсы медсестер. <…> Предложили поступать не в 1-й Мед. и не во 2-й, а в 3-й. Я и не знала, что такой есть. Оказалось, что до войны был стоматологический институт. Уезжал в эвакуацию в Рязань, а вернулся уже мединститутом, но со стоматологическим отделением. <…> По возвращении в Москву уже к началу учебного года получился недобор, и брали без экзаменов. Так я стала студенткой, получив при этом рабочую карточку. <…> Был предмет «О.М.Л.», т.е. основы марксизма-ленинизма. «О.М.Л.» не считался второстепенным предметом. Его изучали до четвертого курса, но отметка выставлялась на госэкзаменах. Одну нашу сокурсницу за плохую оценку по «О.М.Л.» послали работать на периферию без диплома (со справкой) с тем, чтобы она через год приехала, сдала «это» и получила диплом. Была такая шутка: в столовой по карточкам на мясные талоны давали омлет из яичного порошка. В меню он писался «омл». Вот мы и говорили: «Что на второе?» — «Основы марксизма». И наоборот: «Сегодня вторая пара — омлет».

В конце четвертого курса нам раздали анкеты с указанием мест, куда будут посылать на работу после окончания института. <…> Я выбрала Сахалин из-за романтики («Жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое…» — это из «Как закалялась сталь» Островского). <…> Помню, что ходили по музеям, чтобы побольше запомнить Москву. Не были мы уверены, что вернемся в столицу, — ходили на Красную площадь, взяли оттуда камешки, землю. Я камешки и обратно через три года привезла, потом уж они потерялись.

Сахалин

Моя комната была при медпункте. Из прихожей одна дверь вела в комнату, где Дуся-фельдшер принимала больных, и где предстояло принимать мне, другая — в мою комнату. В ней стояла железная японская кровать без матраса и сетки и прибитые к одной из стен доски, изображающие стол. Но это была моя комната, впервые в жизни. Матрасом потом стал мешок, набитый сеном и соломой. Ходить в темноте (а зимой темнело после 15 часов) считалось опасным, и женщины придумали носить в кармане черный молотый перец. В случае опасности предполагалось бросить его в глаза нападающего. Я тоже носила в кармане дубленки перец, но каждый раз путала, где у меня платок, клала его к перцу и потом чихала, «плакала». Вскоре меня все уже знали; в темноте я выставляла из-под пальто белый халат и, проходя мимо группы мужиков, слышала: «Люба-врач идет». Перец ни разу не понадобился.
Уже где-то через год, летом, когда я стала разбираться, что к чему, вернее, кто есть кто, вызвали меня в лагерь, в помещение, где хранились продукты. Просили записать, что бочковая селедка пригодна к употреблению. В помещении был такой смрад, что хотелось зажать нос и убежать, но я все же наклонилась над бочкой. Там в вонючем месиве кишели черви (личинки мух). Рядом стояли вохровцы и зэки. Я подняла глаза и поняла, чего от меня ждут те и другие. «Обидеть» зэков было страшнее, и я под ненавидящими взглядами «начальников» не написала, что это пригодно для еды.

Месть

Она последовала зимой того же года. Я шла со «Второй площади» (поселок, где тоже качали нефть) по мосткам. Вернее, по узкой протоптанной тропинке, где двоим разойтись было нельзя: оступившись, провалишься в снег глубиной с человеческий рост. <…> Так вот, иду я с вызова, уже виднелся наш поселок. Издалека заметила идущего навстречу. Им оказался вохровец нашей подкомандировки. Поравнялся и, не меняясь в лице, ударил кулаком «под дых». Я ойкнула, согнулась, упала. Он бил ногами по рукам, которыми я закрывала голову, лицо. Почему-то не было страшно, ждала, что дальше. А вохровец нагнулся, поднял меня и спрашивает: «До поселка дойдешь?» Я честно сказала, что нет. Тогда он взял под руку и, идя сзади, почти донес меня до конца тропы, а там вел поддерживая, я уже могла идти. Очень волновалась, что меня увидят в поселке «под ручку» с вохровцем. Что подумают?! Никто не встретился. Расстались молча, уже не в обиде друг на друга.

//В больнице на приеме//

<…> Днем на приеме чаще оставалась я. Что особенно запомнилось: пожилая женщина жаловалась на головную боль. Я измерила артериальное давление (АД), оказалось повышенным. Даю ей соответствующие таблетки, объясняю, как принимать, а она не уходит. Я говорю, что можно идти, а она: «Дуся мне, бывалыча, всегда голову слушала». Пришлось «послушать» голову, не объяснять же, что Дуся не права. Потом спросила Дусю, зачем она это делает, а она: «Ну просит бабка, не отказывать же ей». А то пришла старуха (возможно, лет пятьдесят) и говорит: «Я уже несколько дней блюю и дрищу». Говорю, что надо бы сказать «понос и рвота», а та возражает: «Что я буду говорить, если у меня этого нет».

Досуг

Однажды на прием пришел пожилой мужик (лет 35-40), спросил, что мы делаем вечерами. Предложил научить спиритизму. Научил. С тех пор мы втроем — я, Тамара и Маша — сидели и задавали «духам» вопросы. В первый раз сели за гадание часов в десять вечера. Блюдце ни в какую! Ни с места. Выдержали до двенадцати, и вдруг оно стало двигаться. Потом мы уже садились после двенадцати и гадали. Блюдце нагревали на электроплитке, рисовали стрелку. На листе бумаги обводили круг по блюдцу. По кругу писали буквы алфавита. Круг делили линией пополам, там писали числа. Нагретое блюдце ставили на лист, на блюдце клали пальцы. Вызывали «духа» и задавали вопросы. Чаще всего вызывали дух Пушкина, Ленина, Есенина. Блюдце начинало двигаться, указывая стрелкой то на одну, то на другую букву; так складывались слова. Иногда в своих поисках нужной буквы блюдце буквально вырывалось из-под пальцев, скользило далеко за пределы бумаги, до края стола, но потом возвращалось и показывало без ошибок. Интересно, что о прошлом и настоящем «дух» не ошибался никогда. Мы друг про друга ничего не знали, поэтому не могли «помогать» блюдцу. А вот будущее сбывалось редко. Пушкин через какое-то время посылал нас. Блюдце «писало»: «Пошли вы на…» Ничего подобного не было с другими «духами». У Ленина спрашивали, было бы лучше жить, если бы он не умер. Отвечал уклончиво. Однажды зашел парень, остановился в проеме двери, спрашивает, почему нас вечерами не видно, что ерунда это, не верит он. Предложил самому задать вопрос, не кладя пальцев на блюдце. Спрашивает: «Где мой друг Колька?» Блюдце «читает»: «В Архангельске». Парень бледнеет и дрожащим голосом спрашивает: «А что он там делает?» Мы по движению блюдца, буква за буквой собираем фразу: «Отбывает срок». Сказали парню, а он охнул, повернулся и убежал. Убедившись, что будущего «духи» не знают, вскоре забросили это занятие.

//Советский плакат, 1951 год//

Напротив барака общежития стояла палатка, в которую время от времени приезжали из города «начальники» из НКВД. Они привозили списки репатриантов, которые во время войны работали на немцев. Был репатриант-кавказец, по прозвищу «Семь раз». Приходя в столовую, он говорил: «Корми меня быстрее, семь раз я голодный». У меня в медпункте: «Лечи меня быстрее, семь раз я больной» и т.п. Был он молодым, красивым, всегда веселым и, казалось, добродушным. И вот, в столовой, выпив на халяву спирта, который ему всегда подносили вместе с такой же дармовой едой, начальник показал фотографию этого «добродушного» человека. Он держал ребенка лет двух-трех за ножки вниз головой, рядом стоял немец в форме CC, и напротив — другой, уже повешенный, ребенок. Увезли этого «Семь раз». И других увозили. Некоторых, проверенных, отпускали. Эти «начальники» после работы требовали себе в палатку девочек, которых высматривали за день. Вызвали туда и меня. Спросили, есть ли в семье репрессированные. Отвечаю: «Нет». А они: «Сестра твоего отца в лагере». «Ах, да, — говорю, — это тетя, а я думала, что из моей семьи». «Ладно, — говорят, — а еще?» «Больше нет». «А тетка твоя Лиза?» Я: «Откуда вы знаете, я про нее не знаю». «Мы всё знаем» — говорит «начальник». Так вот, выяснив про «темные пятна» в моей биографии, начальник приступил к делу. Говорит: «Ты ходишь по баракам; слышишь много разговоров, запоминай и докладывай нам. Поможешь нам, и мы тебе поможем». Думаю: «Что же это? Стать легавой? Ну нет!» Говорю, что не наблюдательна, ничего не запоминаю и вообще мне остался год до конца договора. И, если увижу шпиона, конечно, им скажу, а разговоры пересказывать — нет. Помрачнел «начальник». «Пожалеешь», — говорит, — и не уедешь отсюда, а согласишься, поможем уехать на материк». Испугалась я, и что? — Реветь, конечно. Реву и ору, что не буду я подслушивать и все, что хотите делайте! Дали мне напечатанную бумагу, сказали, что это надо подписать о том, что никогда, никому об этом разговоре не расскажу. Лист был большой, напечатанный мелким шрифтом. Глаза застилали слезы, и я, не читая, подписала. Выхожу из палатки зареванная, а там человек десять рабочих, которые видели меня входящей. Обступили, теребят, осматривают. Сразу поняла, о чем они подумали, и сразу все рассказала, выбросив из головы подписку о неразглашении. «Молодец, — говорят, — в обиду тебя не дадим».

//Японские военнопленные, 1945 год//

Больница

<…> Дежурили мы с Дусей часто в одну смену. Тогда она за мной заходила (было по пути), и мы шли вместе. Однажды, прождав Дусю лишних полчаса, я заволновалась и пошла к ней. Дуся преспокойно варила суп. Оказывается, одна из ее кур запела петухом, а это… к войне. Чтобы не случилось в таком случае войны, нужно взять «провинившуюся» птицу и ею «измерить» комнату по диагонали, поворачивая то головой, то хвостом. Если на порог попадает хвост — его перья отрубают, если голова — то отрубают ее. Дусиной курице не повезло — она уже варилась. Оказывается, в июне 1941 года куры тоже пели петухом. Переубедить Дусю я не пыталась. Факт был налицо.

Вместо эпилога

Поработала я еще год, и кончился мой договор. Приехала в комнату с топчаном, умывальником, столом — что именовалось медпунктом, а уезжала, уже оставляя коллектив медработников, больницу. Конечно, моей заслуги в этом не было.