Онлайн-тора Онлайн-тора (Torah Online) Букник-Младший JKniga JKniga Эшколот Эшколот Книжники Книжники
Кровь и почва
9 апреля 2014 года
В издательстве Corpus вышла книга Александра Гениса «Космополит. Географические фантазии». Предлагаем отрывок из новой книги знаменитого эссеиста и путешественника.

В издательстве Corpus вышла книга Александра Гениса «Космополит. Географические фантазии». Предлагаем отрывок из новой книги знаменитого эссеиста и путешественника.

Я хорошо помню свою прабабку. Властная женщина большого роста и могучего голоса, она носила цветастые платья, нигде не училась, никогда не служила и никому не давала спуска, включая своих тоже престарелых детей. Не только я — все ее боялись и слушались. Примерно так я себе представлял Кабаниху. Возможно потому, что почти столетняя Матрена Ивановна приехала к нам в гости как раз тогда, когда в школе проходили Островского. Читать она, кстати, умела только письма родственников, потому что не разбирала печатное. Рассказывая о ней, я показываю на карте Луганской области деревню Михайловка, где она выросла в семье крепостных крестьян. Но славянская половина моих корней только оттеняет семитскую.
«Евреем, — говорил Сартр, — является каждый, кого таковым считают». А у меня нос крючком, волос курчав и (был) черен. Что касается фамилии, то она вообще ни на что не похожа, вернее — похожа. Собственно, с нее все началось. У нас дома никто не знал, ни что она значит, ни за что нам досталась. Правда, однажды приятели подписали нас на выходивший в Вильнюсе детский журнал «GENIS», что по-литовски значит дятел, но это объясняет только нос, о котором уже было сказано.
В эмиграции, однако, у меня нашлись свои в Америке, но — в Южной. В Нью-Йорке как-то объявилась смуглая леди с моей фамилией. На пикантной смеси португальского с украинским она рассказала, что в Рио-де-Жанейро Генисов — полкладбища. Мне там тоже обещали место, но я им пренебрег, ибо уже договорился с соседним крематорием.
Им бы все и кончилось, если бы не раввины из интернета. Они объяснили, что фамилия наша происходит от имени Енох. Он появляется уже в четвертой главе Книги Бытия: внук Адама, первенец Каина, его именем назван самый первый город на Земле. По другим сведениям, Енох изобрел письменность и взят живым на небо. Гордясь эпонимом, я приосанился: достаточно мне просто расписаться, чтобы вернуться на зарю истории, которую к тому времени исчерпывало лишь три поколения грешников.
Честно говоря, мне понравилось искать свою фамилию не в телефонной книге, а в Библии, хотя у меня сложные отношения с этой безотказной книгой. В ней все кажется таким значительным, что любая, а особенно непонятная, строка просится в эпиграфы. Борхеса это приводило в восхищение. Не скрывая зависти, он поражался хитроумию евреев, додумывавшихся объявить священной лучшую часть своей словесности.
Раскрыв тайну своего происхождения, я решил разобраться с остальной историей, обратившись к мифу «крови и почвы». Предпочитая романтический пафос просветительскому, я твердо помнил, что механическую цивилизацию делают, а органическая культура растет — из почвы, политой кровью. Сам-то я больше люблю чернила, даже кровяную колбасу у нас дома ест только кошка. Но, столкнувшись с непреложным фактом, я старательно прислушался к голосу крови, растворившей в себе мою историю.
Кровь, однако, молчала, и я решил расспросить почву.
В Израиле, как всюду, где я бывал и буду, мне все понравилось и ничего не показалось родным. Запад походил на Запад, Восток — на Восток, наши — на себя, а экзотикой были евреи, особенно один. Я не мог отвести от него глаз, потому что он их не открывал.
Мы встретились на базаре, который занимает ту часть старого Иерусалима, что оставили городу три сидящие на голове друг у друга религии. Пробраться сквозь тугую толпу, примерно поровну поделенную на солдат и туристов, ему было труднее всех. Наталкиваясь на людей, спотыкаясь о животных, задевая прилавки и в кровь разбиваясь о встречные углы, он медленно и неумолимо шел к храму. Сперва я принял его за слепого, но, присмотревшись, понял, что глаза-то у него были, он просто не хотел ими пользоваться.
— Фарисей, бесполезное ископаемое, фанатик вроде талибов, — неохотно объяснил мой прогрессивный вожатый, — в Евангелии их часто зовут «слепыми».
— Я думал, это метафора.
— У нас, на Святой земле, всё буквально. Вон, скажем, Геенна, только уже не огненная.
Скучная канава за крепостной стеной меня заинтересовала куда меньше встречного фарисея. Ренан пишет, что, издеваясь над демонстративной праведностью, евреи прозвали таких «кицаи» — «с окровавленным лбом». Он у фарисеев никогда не заживает. Они страшатся впасть в соблазн при виде женщин и повсюду ходят не открывая глаз — по крайней мере, с Рождества Христова.
Уважая вычитание не меньше сложения, я давно уже подозревал, что, ограничивая кругозор, мы можем узнать о мире больше, чем раздвигая рамки. Когда окружающее не мешает, нам проще заметить в нем фундаментальное, неизменное, вечное, а значит, идеальное. Платон уверял, что такое мы способны увидеть только внутренним взором. И это оправдывает тех, кто живет зажмурившись. Считая подлинной лишь Священную историю, они поселились внутри календаря, где меняются только праздники с буднями. Блаженство настоящего обожествляет прошлое и упраздняет будущее. «Если я люблю Бога, — сказал праведник, — зачем мне грядущее царство?»
Ему и в этом было так хорошо, что святость, как говорит предание, «поднимала его на ладонь выше мира, и счастье не покидало его даже на час».
Я видел таких под жестяным навесом для старожилов у Стены плача. Раскачиваясь и кланяясь, они, казалось, с трудом удерживаются, чтобы от выплескивающейся радости не пуститься в пляс, подражая царю Давиду, который, как известно, «скакал перед Господом».
У евреев молитва — на зависть шумное дело, особенно когда за него берутся хасиды, которые молятся лучше всех. В сущности, они ведь и не делают ничего другого, даже в армии не служат. За это их недолюбливают в Израиле. Оно и понятно. Создав рыцарское общество, сабры больше университетских дипломов ценят армейские связи. Хасидов же интересует связь только с Богом. Нам она кажется беспроволочной и односторонней.
«Достаточно и того, — утешал философ, — что к Богу можно обращаться, причем на “ты”».
Я вспоминаю об этом, когда вижу, как одинокий человек, идя по улице, кричит, плачет или смеется в свою телефонную трубку. Всякий раз мне кажется, что он молится, ибо мы не слышим ответа. Хасиды на него рассчитывают — и получают. Важно, что не всегда.
— Если Бог, — цитируют мне мудреца, — дает все, что просят, то такой щедростью Он лишает человека свободы выбора: ведь в такого Бога нельзя не поверить.
— А в нашего можно? — спросил я бестактно.
— Тебе — да, — брезгливо ответил мне хасид, с которым мы когда-то учились в одной рижской школе, но очень разному.
Это выяснилось уже в Бруклине, где он нанял меня редактировать мессию. Им считали ребе Шнеерсона, вождя нью-йоркской секты любавичей. Когда он умер, многие хасиды не пошли на работу, считая напрасным трудиться в канун Страшного суда.
Увы, и в этого мессию мне тоже было трудно поверить. Все знают, что нет пророка в своем отечестве, а оно у нас было общим: ребе кончал Ленинградский судостроительный. Я прочитал об этом в его мемуарах, русское издание которых мне надлежало подготовить к печати. Работа была не пыльной, потому что ни одно слово менять не разрешалось. Я ограничился тем, что из свободомыслия добавил несколько знаков препинания, но и их сочли лишними.
«Какой бы длинной ни была еврейская история, — сказал один крупный ученый, — на беду ее героев, в ней не хватает главы про глупых евреев». Я хотел было такую написать, но понял, что она не изменит общепринятую точку зрения, когда мне изложил ее Пелевин.
— Невежественная чернь, — головоломно рассуждал он за буддийским шницелем из соевого творога, — приписывает евреям роль тотального Разума, способного упразднить случай, придав хаосу вектор.
— Слышал, — сказал я, — заговор сионских мудрецов.
Мне до них далеко, поэтому сам я был свидетелем только позитивного антисемитизма.
Все его сторонники оправдываются тем, что и у них есть друзья-евреи. Вот я как раз и есть тот, с кем они дружат. Пахомов меня, во всяком случае, пригрел, надеясь разгадать гнетущую его тайну. «Бог создал евреев, — повторяет он, — чтобы человек не заносился, а задумался».
Я ему помочь не могу, потому что тайны не знаю, в себе ее не чую и поделиться не могу. Это как с дамами. Мужчины веками приписывают им роковую таинственность, а те, не зная, что сказать, только улыбаются, молча и загадочно.
Впрочем, евреи-то как раз молчат редко. В Израиле я спросил одного местного: почему тут никто никогда не отрывается от телефона?
— Любим поговорить.
— По телефону?
— Это уж как получится.
Мартин Бубер, объясняя любовь евреев к звуку (от сплетен до скрипки), назвал их «народом слуха». «Греки, — говорил он, — на своих богов смотрели, иудеи с Ним только разговаривали».
Привыкнув к общению с высшим по званию, евреи готовы растолковать каждое Его слово. Я думаю, так родилась и моя профессия. «Не беспокойтесь, мы вас рады принять в русскую культуру», — утешил меня московский литератор, не сомневаясь в том, что у него есть право делиться.
Такая приветливость, как бесподобно написал Веничка Ерофеев, позволяет евреям чувствовать себя «как во чреве мачехи». Один парадокс порождает другой, разрешая им быть и внутри и снаружи. Из-за этого, решусь сказать, всем полезно побыть евреями. Кто в меньшинстве, тот уже в дамках. Чуть-чуть чужой, немного непохожий — игра этнических нюансов осложняет характер, вводя альтернативу или хотя бы ее иллюзию. Выбор кажется осмысленным и свободным: ты выбираешь культуру, а не она тебя. Вырванный из традиции, как зуб из челюсти, ты даром получаешь урок экзистенциального каприза.
Именно поэтому все тот же Борхес не радовался Израилю. «Наши соплеменники, — говорил он, — станут как другие, если променяют все чужие страны на одну свою».
Чаще, однако, евреи просто любят ту родину, где их угораздило родиться, включая Германию. Что совсем не так уж удивительно, если углубиться в историю: тевтонское колено Израилево было наиболее успешным. Евреи создали самые музыкальные немецкие стихи (Гейне), самую оригинальную германскую прозу (Кафка) и лучшую теорию относительности. Даже газ «Циклон Б» помог создать химик-еврей, надеявшийся принести победу кайзеру.
Надо сказать, что и в Америке у Германии не было друзей лучше немецких евреев. Когда нью-йоркский журналист спросил у переехавшего за океан Ремарка, тоскует ли он по оставленной родине, тот так и ответил: «С какой стати? Я же не еврей».
В начале ХХ века еврейские любители немецкой поэзии в Америке собрали деньги на фонтан «Лорелея». Сочтя Гейне евреем, Дюссельдорф отказался ставить фонтан на своей площади, хотя дело было задолго до Гитлера. Вновь скинувшись, община привезла скульптуру в Нью-Йорк, чтобы установить в Центральном парке. Но тут разразилась Первая мировая, и городские власти запретили фонтан, решив, что Гейне — все-таки немец. Лорелею сослали на окраину, где она с тех пор и стоит — в Бронксе. Теперь тут вместо немецких евреев живут евреи русские, но привкус у ностальгии тот же:
…Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея.