Когда нам было по 17 лет, у него были длинные кудри как у Ника Мэйсона, мы ехали в трамвае через Троицкий мост, и я подумал: «Вот, это будет мой барабанщик». Мы возвращались из Крыма в купе проводника, он говорил: «Мои родители — ученые. Я не верю во все это — "карма", "дРАХма"». Мы сидели в грузинском кафе с Сашей Стрельцом, и я съязвил: «Мы с Федей всё учителей ищем». А Федя сказал: «Только я этого не стесняюсь». Федя нашел себе учителя и неизбежно организовал вокруг него секту. Я верил Феде и тоже вступил в нее. А потом он понял: «На самом деле твой учитель — я, и меня это пугает».

Когда он решил бросать героин, он переехал ко мне в Москву. Он реорганизовал группу «Наеховичи» и сделал меня звездой идишского панка. Он бил по барабанам мне в спину, а я орал. За пять лет гастролей в Европе мы добили два микроавтобуса. Он спросил меня: «Как я объясню, чем я занимаюсь в жизни? Это искусство?» С возрастом я стал орать все скучнее, и Феде стало скучно. Он построил ступу в Бурятии и студию в Москве и перестал увлекаться барабанами.

Год назад он нашел работу инженером, похоронил отца, родил дочь (у него уже был сын в Кижинге и сын в Питере) и, наконец, стал взрослым и счастливым. Он поехал в командировку, на Белорусском вокзале стал запрыгивать в уходящий поезд (надо было ехать в Вязьму чинить аппаратуру в больнице) и сорвался под колеса. Ему было 34.