Сборник русскоязычной израильской малой прозы состоит из семи рассказов, или новелл, более и менее известных писателей: Григория Кановича, Юлии Винер, Евгения Сельца, Давида Маркиша, Владимира Фромера, Светланы Шенбрунн, Эли Люксембург. Разбирать оные рассказы по отдельности не имеет особого смысла: со стилем того или иного прозаика читатель и так, вероятно, знаком, а главное, эти тексты попали в сборник далеко не прямо из авторского компьютера: большинство из них уже было опубликовано в периодике или антологиях, некоторые — довольно давно (например, в журнале «Континент» за 1985 год), и так или иначе отрецензировано. Попробуем рассмотреть сборник как целое, причем не художественное целое — художественного единства в нем, на наш взгляд, нет, — а концептуальное.
Для начала, четкая — антисоветская и антиарабская — политическая позиция, действительно общая по меньшей мере для нескольких авторов сборника. Не историческая, а биографическая их родина — это «лапы Красного фараона», современная Россия — место, где громила в джипе на светофоре запросто может расстрелять вас в упор. Арабы — враги и изверги, вымещающие свою непомерную злобу на домашних животных. Политический смысл, очевидно, вкладывается и в название сборника («По эту сторону Иордана») и в породивший его, немного странный финал предисловия («в Израиле, по эту сторону Иордана»). Здесь надо учесть, что по ту сторону Иордана, то бишь на его восточном берегу, Израиля никак нет, а «эта сторона» Иордана наполовину принадлежит Западному берегу, то есть Палестинской автономии. Соответственно, в вынесении этого топонима в название стоит видеть правую политическую позицию, действительно, разделяемую многими русскими репатриантами: никакой Палестины нет, есть только Израиль.
Еще один тезис Маркиша — о принадлежности авторов сборника к русской литературе. О том же говорит и название: не, скажем, «израильские писатели, творящие на русском языке», а именно «русские писатели, живущие в Израиле». Влиться в ивритскую израильскую литературу, как известно, писателям-репатриантам обычно не удается, поэтому приходится сохранять принадлежность к русской — все лучше, чем совсем без аффилиации.
И наконец, о «приобретении [прозой наших авторов] устойчивого еврейского оттенка». Я не возьмусь за сопоставление с ивритоязычной малой прозой последних десятилетий, за поиск параллелей и общих мотивов. Кажется, здесь происходит, по меньшей мере, простое слияние двух однотипных настроений или литературных трендов: русской пьяной или снежной тоски с еврейской грустью в глазах, советского и постсоветского чернушного реализма, его надрыва и безысходности, и еврейско-израильской скандальности и критического отношения ко всему и вся.
На выходе мы получаем следующее. Одичавший и отощавший поскребыш Айзик в засаленном пиджаке, мать харкает кровью и умирает, вся семья гибнет в гетто, сам он попадает в сумасшедший дом. Семья из пяти женщин задыхается в иерусалимской жаре в однокомнатной квартире: прапрабабушка — сумасшедший инвалид, прабабушка не хочет жить и из последних сил везет на себе все хозяйство, бабушка — клуша, мать — сволочь, дочка — недалекая эгоистка. Истеричный, склочный, жалкий до невозможности иммигрант из Казахстана. Тихий сумасшедший из Москвы, одержимый идеей построить яхту: в ходе не слишком удачного воплощения этой идеи его жена погибает, дети попадают в детдом, он сам — в психушку. Узкое, как гроб, помещение на иерусалимском рынке, где рядом с дурно пахнущим прилавком заседают алкаши. Еще один тихий сумасшедший, пятнадцать лет ведущий подкоп под Храмовой горой, в нем и погибающий. И, наконец, истеричная и экзальтированная особа, каким-то чудом ухитрившаяся построить себе виллу над ненавидимой ею арабской деревней.
Настоящее в этой русской-еврейской прозе неизбежно мрачно — либо уныло-тоскливо, либо совсем трагично. Подвиг, сильные чувства, просто, наконец, счастливое лицо, яркое солнце, красивая одежда, сочная еда — возможны только в прошлом, в мавританской Испании или в Иерусалиме, еще осененном величием Храма, или уже в будущем — когда построят восьмирядную трассу на Тель-Авив и исчезнет из виду грязная злобная арабская деревушка. И за этим стоит солидная традиция. Вспомните кризис местечка, когда воспевалось героическое сионистское будущее, а образцом ему служило героическое иудейское прошлое. А лучше вспомните школьную программу: колоритных героев Диканьки и мощного Бульбу с сыновьями, унылую современность в Петербурге и провинции, достойную лишь острой сатиры, и не очень убедительное, правда, благоустроенное будущее из недосожженного второго тома. Вспомните Николая Васильевича, который одной ногой, как гласит студенческий перл, стоял в героическом прошлом, другой — в светлом будущем, а посредине — зияло мрачное настоящее.
Еще разная израильская литература:
Кому нужна израильская литература?
«Двоеточие»: ненасиженное место
Дина Рубина: «Израиль — это миф»
Дина Рубина. Цыганка
О людях и кошках
На побегушках у жизни
Как туристы, только на всю жизнь
Амос Оз: «Я — не посол
Наш Михаэль
