Нет, не получается пока сойти с этих чортовых трамвайных рельсов, исполосовавших Город если не поперек, то вдоль, и всколыхнувших фольклорные пласты иерусалимского творчества от анекдотов про Богом задуманную асинхронность светофоров на бесполезных пока путях до прагматичных воспоминаний старожилов о том, как в 1903 году украденные рельсы Хиджазской железной дороги использовали для перекрытий незаконно построенных в Старом городе мансард, чердаков и прочих вторых-третьих этажей…

Мой милый редактор! Ни в коем случае не дроби эту чудовищную первую фразу на односложные обрубки. Не уподобляйся отчаявшимся романтикам, мечтающим «хоть чуть-чуть на трамвайчике покататься, ну, хоть две остановки».

Трамвайную горечь надо прочувствовать во всю длину железного двойного нерва, во всю неизбежность предначертанного маршрута. И если бродят днем по мшистым шпалам (или ездят по ночам в аметистовых святящихся вагонах) призраки Еврипида Мавроматиса, Пинхаса Рутенберга и полковника Кокса, то к ним в компанию волей иерусалимского художника и писателя Некода Зингера попадает и смелый преобразователь пространственных поверхностей дон Антони Пласид Гильем Гауди-и-Корнет. То есть, мы знаем, что знаменитый зодчий погиб в 1926 году, попав под первый пущенный у подножья барселонского холма Тибидабо трамвай, неподалеку от своего же детища — строящегося храма Саграда Фамилия, иначе собора Святого Семейства. А коль попадешь под трамвай, то попадешь и в Иерусалим, – учит нас великая русская литература. Сие подтверждает и Зингер в неоэклектичной (сам художник нередко себя так и позиционирует — неоэклектик) новелле «Незавершенный трамвайный маршрут». Гауди умудряется не только попасть в Святой Город, но и вовсю перестроить-перекроить его, ибо иного и нечего ждать от взгляда архитектора на «скорбную панораму Иерусалима, которую ему суждено превратить в видение райского сада»:

«Восемь гигантских ажурных арок, в отделке которых сохранены были декоративные элементы прежних турецких ворот — каменные львы, картуши и завитки орнаментов – триумфально взметнулись ввысь. Розою ветров раскрывали они город навстречу миру, и от каждой устремлялись вдаль трамвайные пути. От Новых врат серебряные нити рельсов и проводов тянулись на северо-запад, к Лидде; от Дамасских — на север, к Сихему; от Цветочных — на северо-восток, к Иерихону; от Львиных - на восток, к Кумрану; от Милосердных — на юго-восток, к Иродиону; от Благоуханных — на юг, к Вифлеему; от Сионских — на юго-запад, к Аскалону. Главная же трамвайная магистраль, первой представшая его взору в момент потери сознания, широчайшая, обставленная двумя рядами высоких фонарей-пальм, единственная во всем городе прямая, как стрела, линия, устремлялась от Храмовой горы через весь Старый Город и сквозь Яффские ворота на запад, к морю».

«Грандиозный архитектурный план созидался со скоростью мысли. И вот уже оазис живых драгоценностей, пульсирующих калейдоскопическими ритмами, расцвел посреди непроглядной серости, царившей в мировой пустыне функционального строительства. Углы исчезли совершенно…»

«Сами городские жители совершенно преобразились. Евреи сменили угрюмые черные сюртуки и шляпы на легкие шелковые кафтаны всех цветов спектра, ибо отныне великая радость наполняла их сердца...»

Ну, чем не иллюстрация к уже давным-давно высказанной истине: «У каждого свой Иерусалим»? Но Зингер справедливо замечает вообще отсутствие какого-либо Иерусалима:

«…Городской голова, в нелегкой борьбе победивший на муниципальных выборах, проснувшись на следующий после победы день, обнаруживает, что город у него попросту пропал, несмотря на наличие бесспорной документации. Тогда горсовет под его чутким руководством начинает рыть землю, надеясь найти пропажу. Дело идет споро: роют все, кому не лень, на том месте, где когда-то были улицы Яффо, Кинг Джордж и многие, многие другие, ревут и скрежещут бульдозеры, грохочут вывозящие грунт грузовики. Для отвода глаз объявлено, что идет прокладка трамвайной линии, но этому никто не верит. Окрестные бедуины цитируют классиков, мол, трамвай построить — не ишака купить, и т.д, и т.п. Через год всё, что можно, уже раскопано и перекопано, а запропавший Иерусалим так и не найден, словно легендарный Кидеш».

Кстати, городские власти вкупе с руководством компании CityPass сдержали клятвенное обещание, и в прошлую пятницу трамвай помчал-таки первых пассажиров от Владимирской (Писгат-Зеэв) до Федоровской горки (Гар-Герцль). Более того: у иерусалимцев и гостей города есть счастливая возможность бесплатно «обкатывать» вагоны «легкого поезда» в течение двух недель. Засланные разведчики, хоть и не принесли виноградную гроздь на шесте (Чис. 13:23), но поведали, что если бы не асинхронные светофоры, благодаря которым недлинный маршрут был пройден за один час и десять минут, то счастье от прогулки на трамвайчике было бы полным...

Но на рельсы, товарищи эстеты, надо уметь смотреть под правильным углом и в правильном разрезе. Чтобы, например, получилось: (двоеточие). Потому что художественно-литературный журнал «Двоеточие», блистательно выпускаемый Гали-Даной Зингер и Некодом Зингером с 1995 года – явление неоспоримо иерусалимское. Взять, хотя бы, название — «некудотаим» (двоеточие – ивр.). Оно прицельно точно (двоеточие двустволки!) делит со словом «йерушалаим» грамматическую сущность двойственного числа. Две точки — это два Иерусалима. Два реальных, но потерянных города: тот, которого никогда не было, и тот, которого никогда не будет. Дуализм. Борьба и единство противоположностей. Два мира, два детства. Инь-ян без изъяна, но с несомненным «инйаном» («интересом» — ивр.) Первые, бумажные еще издания «Двоеточия» меняли цвета обложки: черненькая, беленькая. На каком-то этапе в журнале стал чередоваться и язык изложения: русский, иврит. Других опытов, столь последовательных в интегральности творческих языков, израильская культура не знает. Не так давно опубликована сетевая версия «Двоеточия» № 7 на иврите. И вот совсем недавно свет увидел 16-й номер «Двоеточия» на русском языке, – и содержание этого выпуска как нельзя лучше подтверждает высказанный выше тезис о взаимодействии творческих языков, поскольку, по словам одного из редакторов Гали-Даны Зингер, «двоеточие № 16 целиком посвящено теме поэтического перевода, точнее, роли поэтического перевода в творчестве поэтов… В центре внимания, – продолжает Г.-Д. Зингер, – оказались ситуации, в которых переводимый поэт становится не "подопечным", но ощущается как alter ego поэта переводящего; в которых переводящийся текст способен вызывать к жизни не только перевод, но и новое стихотворение; в которых потребность в идеальном «оригинале» порождает не существовавший прежде первоисточник и даже его автора».

…Но скомканы, скомканы внезапно навалившейся реальностью эти чортовы трамвайные рельсы. Венчая вечерние сумерки, над безнадежным городом всплывает темная луна с уже оплавленным боком, и приходят тяжелые вести: 16 августа ушел из жизни (и всего-то в 40 лет) Влад Соколовский, иерусалимский культуролог, поэт, исследователь города, экскурсовод, математик, историк, филолог, этнограф… Вот и не стало еще одного Иерусалима. Но вечно пропадающему городу Влад оставил стихи, где грустно и иронично просвечивает тема все того же призрачного ишака-трамвая:

* * *

&&

Коктейль-тюбе, заброшенный кишлак,
Где никогда и ничего не происходит,
Сквозь пыль его истории ишак
В столетье раз с известьями приходит

О том, что где-то правит Зулькарнейн,
А между Керуленом и Ононом
Могилу деда ищет Угедэй,
И население с присвистом, с полустоном

Встречает весть о том, что Абсалям
Власть захватил в желтеющей равнине,
Куда река спускается, как встарь,
И, как тогда, теряется в пустыне.

Иное дело Иерусалим,
Лениво протирая окуляры,
Глядит, многонароден, нелюдим,
На тех, кто в город входит под фанфары.

Давид, Гиллель, Иисус, Веспасиан,
и Болдуин танцует с Саладином,
и турок с бриттом кофе пьют, устав,
и я — для завершения картины.

Но что соединит те полюса,
Катод с анодом маленькой планеты?
Джалал ад-дин, последний хорезмашах,
Что правил тут, и там, и канул в Лету,

И я, что вырос в голубом краю
Среди вершин Тянь-Шаня и Памира,
А нынче здесь турецкий кофе пью
У Шхемских врат, и малая квартира

В себя вмещает метры и века,
И плач дитя, и радость узнаванья,
Где утром, нагружая ишака,
Я уезжаю развозить преданья.&&