Премиальный сезон в разгаре. На днях вручили «Большую книгу». Совсем скоро, 5 декабря, станет известен лауреат «Русского Букера». В обеих премиях одним из главных действующих лиц оказалась Людмила Улицкая – она получила первый приз на «Большой книге», она же по всем раскладам должна стать 16-м букериатом, если только жюри не испугается дубля. Ничего удивительного в этом нет – весь минувший литературный год в России прошел под знаком Улицкой и ее героя Даниэля Штайна.
О романе «Даниэль Штайн, переводчик» написано уже столько, что нет, кажется, никакой возможности сказать о нем что-либо дельное, избежав пустого умножения сущностей. Букеровское жюри, однако, создало дополнительную интригу, сведя в шорт-листе Улицкую с Юрием Малецким. Живущий в Германии прозаик не впервые становится букеровским финалистом – на этот раз с физиологически-метафизическим романом (скорее повестью) об умирающей старухе «Конец иглы» (кстати, старуху, коль скоро мы на «Букнике», зовут Галя Абрамовна). Занятность ситуации, впрочем, не в этом – практически одновременно с «Концом иглы» появилось и другое сочинение Малецкого: огромный, размером почти с книгу Улицкой, «роман о романе» (авторское жанровое определение) «Случай Штайна» с подзаголовком «Любительский опыт богословского расследования».
Основной пафос «расследования» – доказательство богословской, да и просто интеллектуальной несостоятельности Даниэля Штайна, романа и персонажа, – вырастает из вполне резонного и, я бы даже сказал, неизбежного недоумения: зачем же оставаться католическим священником, не признавая католический символ веры и переиначивая мессу? Зачем в таком случае называться кармелитом и требовать любви и понимания от Святого Престола? Создай общину даниэлитов и веруй во что угодно, молись, как сам себе на душу положишь.
К сожалению, все эти и многие другие очень правильные вещи, о которых пишет Малецкий, самим же автором безнадежно опошлены и заболтаны. Виной тому, во-первых, чудовищный объем его текста (кто видится автору его адресатом – совершенно непонятно), во-вторых, невыносимый малецкий юмор, ухарский тон, каламбуры – «гонимый за правду-матку (но не за Матку Боску)», прибаутки, цитатки из Булгакова, Высоцкого и Ильфа с Петровым и т.д.
Наконец, третье и самое печальное: критика Малецкого во многих пунктах интеллектуально нечестна. Автор делает вид, будто не понимает, о чем идет речь в романе, и на этом непонимании строит и свои возражения, и свой скоморошеский полуприсяд, тот раешник, которым написан его ответ Улицкой. Между тем, во многих случаях понять смысл проповеди брата Даниэля очень легко, надо лишь прислушаться. Вот простенький пример.
Даниэль, которому не нравится догмат о непорочном зачатии, утверждает, что евангельский эпитет «Обручник» применительно к Иосифу – позднейшая вставка. «В чем смысл этой вставки: какую цель преследовал «вставивший»? Какая ему выгода? – недоумевает Малецкий и продолжает: - Итак, отбрасываем позднейшую вставку «обрученный». Что остается? Первый вариант: на самом деле Иосиф Обручник не был обручен… с Марией, то есть жил с ней в незаконном сожительстве… Не выходит, брат. Давай тогда попробуем второй вариант. Иосиф, живя во внебрачной связи с Мириам … хотел ее отпустить и тем самым отказаться от ребенка. Но почему? Потому, что… у него были основания серьезно полагать: ребенок – не от него… Хорошо, тогда третье… А третьего-то, собственно, и не дано».
Увы, все это хорошо темперированное недоумение не имеет под собой никаких оснований. На самом деле все куда как проще. Ни к чему кощунствовать и пугаться собственных кощунств («даже писать все это страшно – верующему хоть на медный грош христианину, но приходится»), надо только вдуматься в логику своего оппонента, пусть он всего-навсего романный персонаж, а не записывать его априорно в недоумки и пустомели. Сам же Малецкий пишет: «Все комментаторы сходятся: «обручен» в данном случае значит помолвлен». То есть, отказываясь называть Иосифа Обручником герой Улицкой имеет в виду лишь то, что Иосиф был на Мириам женат и их сын был обычным ребенком, рожденным в браке. Вот и все, никаких любовников и бастардов, а совсем наоборот.
Еще пример. Даниэль утверждает: «Церковь виновата перед евреями! В городе Эмске нас расстреливали между двумя храмами – католическим и православным». «Если евреев города, скажем, Эмска и расстреливали между двумя храмами, то делала это вовсе не Церковь, а «айнзацгруппе» или «зондеркоммандос», то есть совсем другая организация. Обвинить же Церковь в том, что кто-то, не имеющий к ней отношения, расстреливал людей между двумя церковными зданиями – это в очередной раз связать неразрывною связью киевского дядю и огородную бузину. На том весомейшем основании, что некоторое количество огородов, содержащих бузину, находится, возможно, и в Киеве. Ведь то, что в обиходе храм, церковное здание, называют церковью, не дает никакого основания винить Церковь в массовом убийстве. А именно это обвинение на всех нас, католиков и православных сразу, основывая его на сходстве слов, обозначающих разные вещи, тут повесил Даниэль», – возражает Малецкий. И вновь не по делу, ибо любому непредвзятому читателю ясно, что хотел сказать брат кармелит. Именно Церковь создала в Европе атмосферу ненависти к евреям, и европейский антисемитизм Нового и Новейшего времени, из которого вырос нацистский план «окончательного решения», имеет христианские корни, а следовательно, эмский расстрел евреев между костелом и православным храмом может восприниматься как картина символическая.
На всякий случай обращаю внимание читателей – я не солидаризуюсь с утверждением Даниэля, а лишь показываю, как искажает и запутывает Малецкий достаточно простую мысль своего оппонента. Я не за Даниэля Штайна, я за честность в полемике.
На самом деле, и недопустимый тон, и эти передергивания – все это зря и жаль. Потому что проделанная Малецким работа исключительно важна. Он очень точно обозначает главный недостаток обезжиренного Штайнова христианства, показывая, что Даниэль, думая обогатить религию, на самом деле обедняет ее. И мессу – обедняет. И символ веры. Ибо христианство без предания, без богословия, без догматики, без Вселенских соборов, без предрассудков, наконец, – это не христианство, а розовая интеллигентская жвачка. Толстовство, как верно замечает Малецкий. Как было верно подмечено, нельзя, владея тремя аккордами, пытаться создать романное многоголосие – но точно так же нельзя, владея тремя нехитрыми клише о христианстве и иудаизме, пытаться создать «большую книгу» о Добре и Зле, об истинной и ложной религии и т.д.
Конечно, «анти-Штайн» Малецкого важен не сам по себе – будь это лишь очередной разбор очередного романа, стоило ли бы о нем говорить? Он значим лишь постольку, поскольку значима книга Улицкой. А книга Улицкой, несмотря на все ее очевидные недостатки, очень важна. Но не как литературное или тем паче богословское событие, а как социальное явление. И об этом тоже очень верно пишет Малецкий: «Эта книга… полезна и поучительна в высшей степени… потому что это точнейший социологический опрос, лакмусовая бумажка: как понимает средний и высший слой русской интеллигенции, элита России, что такое Церковь, что такое Христова истина и любовь и вообще – кто такой Иисус Христос». (Ту же функцию, добавим, выполняет и один из антигероев Малецкого, дьякон Андрей Кураев, или, скажем, Павел Лунгин со своим «Островом»).
Результаты соцопроса неутешительны: «Совершенно не важно, во что ты веруешь, а значение имеет только твое личное поведение». То есть религия – это за все хорошее и против всего плохого. Впрочем, если вспомнить, что 20 лет назад главным религиозным событием в жизни читающей публики была айтматовская «Плаха», нельзя не порадоваться прогрессу.
