Мне лет шесть. Есть у меня нотная тетрадка альбомного формата. Не помню уже, десять или двенадцать нотных станов на странице. Еще у меня есть ноты нескольких сонат Бетховена. Среди них, конечно, и «Лунная». Первую часть я уже пробовал играть. Путаюсь немного — понятно, целых четыре диеза при ключе. Но все равно очень красиво получается. Даже без педали, до которой я пока не достаю.
Вообще недостаточные физические габариты, когда ты маленький и играешь на большом инструменте, — это очень фрустрирует. Я часто думаю про маленьких детей из футбольной школы. Ведь мяч обычного размера. Ворота, конечно, гораздо меньше настоящих, но все равно чересчур большие. А когда они подрастают, то и ворота им ставят побольше.
Если тебе шесть лет, у тебя две возможности. Либо почти стоять, чуть касаясь педали, и тогда локти под клавиатурой, как у Гульда. Либо тебе на стул подкладывают книжки, и тогда нет шансов дотянуться до педали. Знаете, что мои дети любят в пианино больше всего? Отзвук. А еще больше — отзвук, если играть много нот подряд.
В общем, какая же «Лунная соната» без отзвука? Не мог я понять, как ее играть, по первому варианту или по второму. Не мог пристроиться. И оттого переживал данное гениальное и трагическое произведение еще сильнее.
Извините, никак не перейду к главной теме. А, вот, вступительный неустойчивый аккорд уже разрешается в тонику.
Главная тема — это нотная тетрадка. Когда я устал от своих попыток овладеть Sonata quasi una fantasia op. 14 № 2 акустическим путем, то зашел с другой стороны. Взял и переписал первую часть. Тоже было трудно, но все же не так, как играть. И вывел где положено свое имя.
Когда родители спросили меня, с какой стати я решил присвоить великий шедевр, я просто не понял вопроса. Ведь эти корявые ноты, с трудом нарисованные в тетрадке альбомного формата, — ведь кто их написал? Вы что, не догадались? Это же я. Ну не Бетховен же, в самом деле!
Не помню, сразу ли я понял, что значит слово «написал». Но когда понял, то вслед за двойной финальной чертой этой лунной сонаты с сомнительной атрибуцией написал — слышите, родители! — написал в тетрадку еще одну сонату. Нечего и говорить, выглядела она гораздо более импозантно, чем лаконичные бетховенские триоли с редким басом. Гроздья аккордов висли с нотоносцев, как сказочная лоза весом в центнер с картины Пуссена про землю обетованную. Размашистые как бы мелодические линии теснились манхэттенскими силуэтами. Да, неисполнимо. Да, наверное, бессмысленно. Зато свое, чуть более чем полностью.
Я часто вспоминаю этот начальный композиторский казус. Как-никак первые ноты карандашом по бумаге. Ну, на тот момент я уже пару лет занимался, умел что-то сыграть, импровизировал, сочинял в голове.
Комическая аппроприация Бетховена сыграла мне на руку, ускорила профессиональное созревание. Но также, как я теперь вижу, показала мне тщету авторствования — причем анекдотически сгущенно и в самом зародыше. До сих пор я ревностно отношусь к писанию музыкального текста, стараюсь быть его единоличным создателем. Мне сложно допустить, что композитор — это тот, кто может создавать не только текст, но ситуацию. Умом, конечно, допускаю. А сердцем не очень. Так что первый детский опыт, похоже, оказался травмой, пусть и отложенной.
Понятно, почему графомания — это очень плохо. Но, послушайте, это также очень хорошо. Я не про писательскую, а про композиторскую графоманию. В ней есть какое-то детское упоение неизведанными возможностями — в смысле, не изведать, ну и фиг с ним, пусть так и остается. Композитор ведь такой вид человека: где-то глубоко сжата у него тайная мышца, которая заставляет его знать все наперед, побуждает к ответственности за каждый момент звучания, толкает на немыслимую подробность записи, часто приводящую в ступор исполнителей. Словом, control freak, тревожный мудак. Так уж профессия оформилась, так уж исторически сложилась (почему — тема примерно для десяти колонок).
И это существо рисует в условную тетрадку либо условного Бетховена (поскольку ему принадлежит вся музыка), либо закорючки (поскольку интересно же, что получится).
Я упрощаю, конечно. Ведь композитор склонен все усложнять. Как раз поэтому ему иногда полезно, чтобы наоборот.
