Проект «Эшколот» дожил до такого возраста, когда приходит время поговорить о смерти. Было решено поговорить в контексте искусствоведческом, этнографическом и музыкальном. Прежде чем предоставить слово первому выступающему, Семен Парижский привел наглядный пример специфически еврейского отношения к смерти. В традиционной еврейской среде люди могут не знать дней рождения, но дни смерти запоминаются и отмечаются. Мудрецы объясняли это на примере корабля, чье прибытие в порт назначения куда важнее, нежели момент отплытия.

Борис Хаймович из Еврейского университета в Иерусалиме давно изучает еврейские надгробия на кладбищах Восточной и Западной Европы. На идише кладбище часто называли бейс-хаим — «дом жизни»: с одной стороны, эвфемизм для дома смерти, с другой, намек на вечную жизнь души. И парадоксальным образом именно надгробия спустя столетия могут многое рассказать о жизни еврейской общины. Причем оказывается, что надписи и изображения на надгробиях никак не регулируются не только в ТАНАХе, Талмуде и Мишне, но даже и в раввинских респонсах — древнем прообразе жанра FAQ — не упоминаются. Что можно, а что нельзя написать или изобразить на памятнике, оставалось исключительно внутренним делом родных и близких. А значит, надгробия оказываются свидетельством частной жизни евреев, о которой мы не так уж много знаем. И на примере развития собственно образа смерти можно обнаружить весьма интересные закономерности.

Самыми ранними изображениями на надгробиях были образы, имеющие отношение к социальному статусу усопшего, что вполне объяснимо. А вот появление образа смерти, на первый взгляд, кажется несколько непонятным, особенно если рассматривать кладбища только Восточной Европы. Однако в более широкой перспективе и этому находится объяснение. На надгробии XVII века с сефардского кладбища в Альтоне (сейчас пригород Гамбурга, а тогда город под властью датской короны, где жила процветающая сефардская община) впервые появляется образ смерти в виде руки из облака, срубающей дерево. Дерево как метафора человеческой жизни встречается в еврейских текстах довольно часто, так что срубаемое дерево очевидно прочитывается как символ смерти. На амстердамских кладбищах, как сефардских, так и ашкеназских, этот образ также встречается довольно часто, с вариациями в виде серпа, срезающего ростки, — как правило, на надгробиях молодых девушек. А спустя примерно век в Польше мы уже видим самые разные изводы первоначальной метафоры, вплоть до изображения срубленного ствола, на котором сидят две птички, символизирующие двух осиротевших детей.

Еще один образ, возникающий тоже в середине XVII века, на этот раз на венецианском еврейском кладбище, — это ангел смерти, уносящий душу покойного. Причем в данном случае источник образа вполне угадывается на итальянских фресках. В Восточной Европе этот сюжет трансформируется в образ ягненка или олененка, уносимого хищной птицей. Впрочем, изображение смерти бывало и гораздо более прямолинейным — например, череп и кости, явно заимствованные сефардами у христиан. Помимо них на еврейские надгробия перекочевал образ вечности — песочные часы с крыльями или змея, кусающая себя за хвост. Надо отметить, что неспроста новые образы чаще всего возникали именно на сефардских надгробиях. Вернувшиеся к иудаизму спустя почти столетие после насильственного крещения, западные сефарды были в художественном смысле послами христианского мира эпохи позднего Возрождения. А уже затем принесенные сефардами образы находят дальнейшее развитие на ашкеназских надгробиях Западной и Восточной Европы.

Впрочем, тема смерти в еврейской традиции напрямую связана с возрождением и восстанием из мертвых. И кстати, здесь кроется одно из объяснений того, почему день смерти имеет такое большое значение. Помимо того факта, что в этот день принято вспоминать ушедшего, считается, что именно день смерти будет днем возрождения, когда придет мессия: то есть мертвые восстанут не все разом, а в календарном порядке. Так что на надгробиях гораздо чаще, чем образ смерти, встречаются изображения райского сада, древа жизни или ростка как символа мессии. И даже рыба, держащая себя за хвост, оказывается левиафаном — одним из существ, с которыми будут играть праведники в райском саду в мессианские времена, то есть тоже символом грядущего воскрешения из мертвых.

После того, как тема изображений была раскрыта, настал черед этнографа Светланы Амосовой рассказать о том, что помнят старики Западной Украины и Молдовы о еврейских традициях, связанных со смертью. И еврейские и нееврейские респонденты вспоминают несколько весьма характерных примет и обычаев — например, обычай выливать всю воду, находившуюся в доме, когда кто-то умер, — потому что ее пил ангел смерти. Или собачий вой, предвещающий чью-то скорую смерть. На этот случай, впрочем, существовал способ обмануть ангела смерти — нужно было перевернуть старую обувь — как бы умертвить ее, тем самым отведя угрозу смерти ближнего. Многие респонденты вспоминают, что, по еврейской традиции, сидеть у постели умирающего — это мицва, благодеяние; более того, считалось, что если вокруг умирающего собрался миньян, это облегчит ему дорогу на тот свет.

Соседи евреев, украинцы и молдаване, вспоминают, что евреи неестественно быстро хоронили: по возможности в тот же день. Часто информанты говорят, что евреи хоронили бегом. Еще одна заметная особенность — хоронили без гроба, покойника заворачивали в специальный саван, тахрихим. Что характерно, в качестве объяснения часто приводится фраза «ну как Иисуса Христа хоронили». Впрочем, в советское время приходилось корректировать традиции. Бывало, что тахрихим оказывался под костюмом, бывало, что и лицо не закрывали, хотя так не принято. Из того, что принято, еще часто вспоминают, что глаза должны быть закрыты черепками. В еврейской традиции, зафиксированной в XIX веке, было представление о том, что черепки спадают с глаз покойного, когда в честь него называют ребенка, и тогда он символически возрождается, как бы продолжаясь в этом ребенке. А объяснение, которое приводят современные респонденты, — «чтобы он больше не смотрел», скорее всего, отражает славянское восприятие известного еврейского обычая. Вообще, очень интересно наблюдать отражение одной и той же традиции в двух устных изложениях. Скажем, традиция класть в руку покойному специальные палочки, чтобы облегчить ему дорогу в Иерусалим после восстания из мертвых, в украинском восприятии выглядит как «евреи всегда хитрее — они палочки дают, чтобы побыстрее добежали, когда придет Иисус Христос». В другом случае украинцы вспоминают, что евреи боялись колоколов и похоронная процессия, заслышав звон, разбегалась. На это еврейский фольклор отвечает историей про то, как во время похорон одного рабби зазвонили в соседней церкви, и тогда мертвец поднялся и сказал: «Больше звонить не будет!» И тут же у церкви погнулся крест, а потом ее и вовсе закрыли.

Интересно, что после смерти коммуникация с покойным не прекращается. Обычно к мертвым обращаются либо в радостные моменты, например накануне свадьбы, либо, наоборот, в тяжелых ситуациях. В идише даже есть специальная формулировка «беги, проси Бога за меня». Но иногда бывает, что сам умерший обращается к живым с просьбой — является во сне и просит, чтобы новорожденного ребенка назвали в честь него или другого покойника. По традиции именно это является символическим завершением погребального обряда.

А эшковечер символически завершили Анна Смирнитская и Саша Скворцова с песней на идише про будущий мир, который, как бы то ни было, хорошая вещь!