Три вечера подряд приехавший на «Эшколот» профессор Цви Марк из израильского Университета Бар-Илан рассказывал о рабби Нахмане и о том, как расшифровывал его секретные тексты — учениками записанные, до времени схороненные, из советской Украины в Америку вывезенные и вот наконец (о чудо? о преступленье?) опубликованные.

И все эти три вечера, слушая профессора, я мучилась тем, что пыталась представить, каким же на самом деле был рабби Нахман. Знала я о главном хасидском цадике, само собой, давно, его сказки с Михаилом Вогманом мы (как водится на «Эшколоте» — медленно) читали еще зимой, но образ все не складывался.

Правнук основателя хасидизма Бешта, благочестивый с пеленок, в четырнадцать — муж, в двадцать — уже рабби, многодетный отец, проповедовавший аскезу и целибат и считавший, что самый верный путь к Всевышнему — не молитва, не плач, а песня. Он добрался до Эрец-Исраэль, но в Иерусалим так и не попал, похоронить себя завещал рядом с жертвами погромов в Умани, а не на Святой земле, мечтал об исправлении мира и приближал приход Машиаха, но кое-что из своего учения запретил передавать более чем одному человеку в поколении (и уж тем более публиковать). Это не биография, это притча: чем больше сказано, тем меньше ясного и тем глубже смысл.

Профессор Цви Марк рассказал о двух (один секретнее другого) текстах рабби Нахмана: «Свитке тайн» (Мегилат сетарим) и «Истории о хлебе».

Машиах: инструкция по применению

Ему [Машиаху] будет двенадцать лет и один день в тот день, вышеупомянутый первый день, и тогда будет он поставлен кесарем над всем миром, и в тот же день войдет под свадебный балдахин.
Сначала он будет воспринят в качестве законоучителя для всего народа Израиля, который изучит Тору и постигнет ее тайны, и начнут посылать ему письма с вопросами, так что будет он в итоге воспринят всеми как самый авторитетный законоучитель для всего народа Израиля.
Сначала он будет царем Израиля, а затем кесарем всего мира, так что все откажутся от власти в его пользу, из-за его прелести и великолепия, из любви и желания близости, которые он пробудит в них, так что откажутся совсем от власти в его пользу. (Мегилат сетарим)

«Свиток тайн» — маленькая, умещающаяся на ладони записная книжечка, в которой порядок прихода праведного избавителя изложен аббревиатурами. Последователям рабби Нахмана могли бы позавидовать агенты «Моссада» и ФБР: Цви Марк расшифровывал «Свиток тайн» никак не меньше пятнадцати лет, но так и не расшифровал полностью. И все же то, что открылось, характеризует рабби Нахмана куда лучше, чем набор биографических противоречий. И прекрасно дополняется его же словами из Хаей могаран (жизнеописания рабби Нахмана): «Люди меня еще совсем не распробовали. Если бы услышали из моих уст хоть одно поучение с соответствующим ему напевом и танцем, осознали бы свое полное ничтожество. Весь мир, даже животные и травы — все, что есть в мире, осознало бы свое ничтожество в душевном томлении из-за чудесного необоримого и неподражаемого наслаждения».

Вполне очевидные амбиции рабби Нахмана распространялись и на его первенца Шломо Эфраима: «Результатом моего служения Всевышнему, благословен Он, станет то, что праведный избавитель произойдет от моих потомков». Но сын, на которого рабби Нахман возлагал большие надежды, к его большому горю, умер в младенчестве: «Если бы люди были достойны того, чтобы от учителя нашего, блаженной памяти, остался сын-преемник, мир бы уже полностью исправился самым совершенным исправлением» (Хаей могаран).

К слову сказать, среди уважаемых потомков рабби Нахмана цадиков больше не было. Там, где он похоронен, воздвигнута одна из крупнейших в Европе синагог, рядом с ней — гостиница и миква для паломников, которых с каждым годом прибывает все больше. Правда же, это напоминает другую и совершенно нееврейскую историю?..

Смотришь в тарелку — видишь буквы

Прилег он в изнеможении [после поста и очищения желудка] на кровать… и по пробуждению ему показалось, что мир полностью обновился, стол уже накрыт, а на нем лежит хлеб. Пошел он, омыл руки, произнес благословение, утер руки, но, вернувшись к столу, увидал, что нет там никакого хлеба, а лишь чаша с буквами, перемешанными безо всякого порядка.
Испугался он, что произнес благословение впустую, но тут наяву явился ему дед, и сказал: «Не пугайся, благослови «Извлекающего хлеб из земли», ибо то, что лежит пред тобой, и надлежит благословить»; тогда он благословил и отведал хлеба, и ел, покуда видел буквы. Даже рассыпавшиеся крошки он подобрал и съел, потому что и они состояли из букв, а когда подъел все, до последней крошки, раскрыл рот, и выпорхнули оттуда буквы, собранные в сочетания: «Я — Господь Бог твой, который вывел тебя…», «Да не будет у тебя других богов…», и так — все Десять заповедей. И узрел он в этом всю Тору, все поколения и наставников их, все поколения и руководителей их, и также то, чему подготовленный ученик должен научить своего учителя («История о хлебе»).

О существовании «Истории о хлебе» стало известно через 150 лет после смерти рабби Нахмана. При жизни он никогда не признавал этот текст автобиографическим, говоря: «Если вы станете пытать и доискиваться, я стану все отрицать». И строго наказывал никогда не рассказывать эту историю посторонним. Причины такого отречения, в общем, вполне понятны: в Шулхан Арухе говорится четко и ясно, что всякий, кто уподобляет себя Моисею, заслуживает побиения палками: пророк у евреев один, Закон — уже обретен.

Откровение рабби Нахмана (хоть и притворяющегося лирическим героем) вполне можно расценить как опасный шаг к пророчеству, к созданию новой религии. (К чему это приводит, мы уже вспоминали выше.) Но разве по-настоящему ценится, разве радует познание, приобретенное без собственного (пусть сколько угодно вторичного) открытия-откровения?

«История о хлебе» напомнила мне рассказ Людмилы Улицкой «Так написано…» о путешествии на Синай:

//…Обремененная грехами, но одинокая и совершенно счастливая, спускалась я вниз по распадку, и с обеих сторон стояли гранитные стены. Они меняли свой цвет — от слоново-серого до розового, по мере того, как поднималось солнце. Такое быстрое, на глазах, наполнение форм цветом я видела первый раз в жизни, и поняла не умственным образом, а вечно обманывающим нас чувством, что все неисчислимое разнообразие оттенков лишь функция человеческого мозга, лишь работа его глаза. Кот и верблюд видят эти горы не розовыми, а какими-то иными. А перед глазами Творца — каковы? А вот сегодня вижу я их такими, какими видит их человеческий глаз на рассвете, ранней весной в начале третьего тысячелетия...

Я посмотрела на гранитные стены, они были как будто исчерчены горизонтальными трещинами, очень регулярными, иногда — как по линейке… И тут я увидела, что огромная гранитная стена, разлинованная трещинами, содержит какие-то подробности, которых прежде я не заметила. Между горизонтальными трещинами шли еще и мелкие, но очень ясные знаки. При освещении, которое было причудливым, потому что свет шел сверху и сбоку и местами преломлялся странным образом, эти мелкие трещины были достаточно глубокими, очень внятными и выглядели словно письмена…

И я поняла, что делал там Моисей сорок дней — смотрел на эти наскальные письмена, смотрел слезящимися глазами сорок дней, до тех пор, пока не открылся ему смысл этих тайных знаков, начертанных Божьей рукой или природой — дождями, ветрами и резкой сменой температур. Да все равно, чем Господу было угодно орудовать: все, что есть в мире — его инструмент.//

Готова поклясться, что и сама, проделывая на рассвете тот же путь с этой самой известной горы после шестичасового на нее подъема, увидела те же знаки и пережила такое же (но свое собственное) откровение о Моисее и обретении им Закона.

Мессией можно и не быть, но ощущать присутствие Всевышнего и его замыслов в себе и во всем мире вокруг себя следует постоянно. В этом, по-моему, и заключается мораль сказок о рабби Нахмане.

Еще можно посмотреть интервью с профессором Цви Марком и прочитать про его лекцию «Музыка и мистика».
Здесь — узнать все, что ему удалось выяснить о «Свитке тайн».
А вот тут перечитать сборник с тем самым рассказом Улицкой.