Этот очерк без названия Александра Бруштейн написала после войны. В нем она рассказывает о своей поездке в родную Вильну в 1941 году. Его герои — родители писательницы, няня Юзефа и другие прототипы трилогии «Дорога уходит в даль». Очерк публикуется впервые.
Отъезд был назначен на шестое. Я сказала об этом Штоку в Доме Кино на просмотре американской картины. Шток прижмурил ресницы над неправдоподобно синими глазами и мрачно сказал:
— Удар по почкам.
Это было первым ударом и по моей решимости ехать именно шестого: показалось все-таки свинством бросить Штока без дружелюбного докладчика на обсуждении его пьесы «Дом № 5».
Я сказала нерешительно (и это уже была слабость):
— Найдете лучшего докладчика. Например, Кассиль?
Шток так безнадежно махнул рукой, что я поняла: я — неслыханная предательница...
Домой вернулась уже с изрядным шипом в сердце. Сказать дома не решилась — все было готово, деньги от Кесина (аванс) получены, чемоданы, вещи почти уложены, документы все на руках… Нужен был какой-нибудь увесистый мотив — force major, deus ex machina!
На следующий день этот увесистый камень явился: принесли из ССП письмецо от А.А. Фадеева: «Милая Александра Яковлевна! Если можно отложить на два дня Ваш отъезд, — сделайте нам доклад о пьесе Штока. А?».
Я показала это Надюше. Она недовольно протянула:
— Ну-у-у вот… То Фадеев, то Матеев, то Шток, то Шпок… Никогда не уедем!
Мы все-таки уехали!
День был такой, словно какой-то пьяный метеоролог-декоратор, перепутав, пустил «Сон в летнюю ночь» в декорациях «Снегурочки». Шел снег (восьмого мая!), было очень холодно, мы уехали в демисезонных пальто.
Весь день гоняли по всем недоделанным делам. В метро подвижный валик ездил на эскалаторе, горбился под рукой и выгибал спину, как ласкающийся кот. Как всегда было немножко жалко Москву….
Перед самым отъездом на вокзал пришли люди — Зина Р, Евгения Петровна, Тамара Гут с Циленькой — поклоны. Поручения, наставления… Звонили без конца по телефону.
Провожали нас на вокзале Сергей, Миша, Нина, Аля, Андрей.
Ехали отлично. В Минске показалось — только показалось, — что будет заминка с документами, но все оказалось в порядке. Надя все горевала: «Эх, почему мы Альку с собой не взяли? Отдельное купе, чудно бы вывезли!».
Ехали новым маршрутом: не на Столице, а на Полоцк и Молодечно.
Почему-то все казалось, — нет, не в Вильну едем, куда-то в другое место… Как во сне!
Реальность началась от Ново-Вилейска. Кугкуришки, — кудрявая «Саша», — Леонишки с пирамидальными тополями вокруг дачи «Липки», где живал дядя Юлиус. А белый домик самого Липки давно сгорел!
Под самой Вильной — новая станция — дачный полустанок:
Panaris.
— Панары... — объяснил сосед по вагону.
Пролетели, не остановившись. На откосе показался знакомый с детства «Камень», — сюда ходили гулять, здесь сидели в удобном углублении, выдолбленном дождями и ветром в круглом сером камне….
Показались домишки, огородики. Вокзальная улица, — дом, где был когда-то «Гранд-отель Дагмара». В детстве казалось: красивее имени не выдумать! Все куклы мои одно время назывались Дагмарами, а по фамилии «Грандотель».
Въехали в вокзал. Увидели стариков, — взволнованных, обалделых и торжественных, поглупевших от радости. Первой к вагону подбежала Эстер Столицкая, директор Виленского ТЮЗа, — она махала нам огромным букетом желтых тюльпанов и что-то кричала приветливое. За нею, как цыплята за наседкой, шли актеры — участники спектакля «Голубое и розовое». Симпатичный старик, — «благородный отец», — потащил наши чемоданы. Травести целовались со мной.
Домой поехали на двух извозчиках: Надюша — с папой, я — с мамой.
— Как я рада, что ты — седая… — сказала вдруг мама. — Я ужасно боялась, что ты красишь голову ваксой… Такой ужас, когда голова — как у мертвого китайца!
Говорили сразу о двухстах делах, — торопились, перескакивали. Но основное было: «Мы приехали за вами — увезем вас в Москву!».
Мама улыбалась немножко грустно:
— Я теперь никогда не говорю: «Уедем, приедем, сделаем, купим…». Я говорю: «Может быть, уедем…», «если удастся — купим…», «даст судьба — сделаем….».
— Почему — судьба? — смеюсь я.
— А как же? — мама даже удивилась. — Ведь, если поедем в Москву, там нельзя говорить: «Бог даст!». И мне самой больше нравится, чтоб судьба: она все-таки человеком хоть немножко занимается, а бог… он вовсе бестолковый стал!
Потом она добавляет задумчиво:
— Конечно, лучше на старости лет не начинать жизнь сызнова… Тут нас все знают, уважают… А в новом городе старый человек — как книга с оторванным началом: никому не интересно ее читать!
Подъезжаем к дому. Старый дом, мы переехали в него сорок два года тому назад! Но квартира уже не та: наших только две комнаты — бывший кабинет Мирона и гостиная. В спальной, столовой и в обеих наших детских живут какие-то чужие жильцы, какие-то литовские офицеры с женами. Служащие. В комнатах идеальная — мамина! — чистота, на окнах обильно и пышно цветут Юзефины кактусы. В кухне, как прежде, всякая кастрюлька с помятым боком имеет свое точное, годами обихоженное место. Формы для крема и желе — которых никогда теперь не делают! — пломбирница и куличница, — а где они, пломбиры и куличи!
Иду к крану за водой, — хочу пить, — и сразу все с ужасом вырывают у меня из рук чашку. Оказывается, — в городе небывалая эпидемия брюшного тифа — до ста заболеваний в день.
Папа, многозначительно подмигнув, говорит:
— Потом. Обо всем расскажу. И о тифе этом тоже…
Садимся пить чай. Очень вкусно — консервированная ветчина. Продается, оказывается, в жестяных банках, залитая ланстиком. Восторженно набрасываемся на любимые лакомства — бублики и пляцки.
И говорим, говорим, говорим.
После чая мама начинает демонстрацию приготовленных для нас подарков. Из месяца в месяц она откладывала некоторую часть денег, которые я посылала им на жизнь, — и покупала нам вещи! Чего тут нет! Платья мне и Наде, несколько отрезов материи. Мне теплый атласный капотик с цветами яблони по коричневому полю, блузочки, котиковая шуба (для Нади, с тем что Надина теперешняя перейдет Тамочке), — белье, носильное, постельное, столовое…. Мама раскладывает перед нами свои достижения — и так сияет, что мы смотрим на нее со слезами. Она могла купить что-то лишний раз вкусное себе и папе, сделать платье или костюм себе и ему — но она, как пчела, собирала все для нас….
Мы так много говорим, и смеемся, и плачем, и восхищаемся, и целуемся, что нужна разрядка — и мы снова пьем чай. Который мама кипятит уже в электрическом чайнике.
Юзефа ходит, грустная.
— Что с вами, Юзефочка?
— Я, пани, в жалобе (в трауре)…
— По ком, Юзефа?
— По Варшаве…
Папу укладывают в гостиной — за ширмой. Мы втроем спим в кабинете.
Я не сплю всю ночь. Сначала думаю, что это — от радости. Потом соображаю, что это от черемухи в большой вазе, — выношу ее в переднюю. Но и после этого — не сплю.
Так не сплю я потом, все шесть недель.
Но пока это еще — первый вечер. 9-ое мая. Через четыре года в этот день будет День Победы — капитуляция немцев, салют из тысячи орудий. Но до этого пройдет еще четыре года.
Примечания публикатора (Мария Гельфонд):
Этот очерк (четыре листа машинописью с авторской правкой, без названия и даты) хранится в архиве Александры Яковлевны Бруштейн в РГАЛИ (Фонд 2546, опись 1, дело 62). По всей вероятности, он относится к послевоенному десятилетию и представляет собой один из первых подступов А.Я. Бруштейн к автобиографической трилогии «Дорога уходит в даль…». Можно предположить, что именно в этом очерке Александра Яковлевна впервые касается истории трагической гибели своих родителей.
Иллюстрация к трилогии «Дорога уходит в даль» 1. Первые наброски еще институтского времени (дневник двенадцатилетней школьницы, сохраненный в ее архиве рукописный журнал «Гимназист», стихи, написанные в год окончания института). Бережное отношение Александры Яковлевны к этим документам свидетельствует о том, что замысел «книги о детстве» сформировался еще в институтские годы.
2. Пьеса «Голубое и розовое» (первая публикация отдельным изданием — 1939), в которой намечены основные контуры институтского мира и воссоздана система второстепенных и эпизодических персонажей второй и третьей книг (Воронец, Мопся, учительница танцев Шеремет, Хныкина, Певцова). Ряд сцен из пьесы почти непосредственно перенесен во вторую часть трилогии.
3. Предлагаемый отрывок — по всей вероятности, первая попытка описания семьи, родителей, атмосферы родного города.
4. Театральные мемуары «Страницы прошлого» (1952). К ним же примыкают по времени очерк о воздухоплавателе Древницком, очерк о дедушке (не опубликован), статья об отце.
5. Непосредственно автобиографическая трилогия.
Поясним некоторые имена и реалии этого очерка:
Исидор Владимирович Шток (1908–1980) — драматург и актер, друг А.Я. Бруштейн.
Миша — сын А.Я. Бруштейн, Михаил Сергеевич Бруштейн (1907–1965), главный инженер кондитерской фабрики «Красный Октябрь».
Аля — его сын Александр.
Надюша — дочь А.Я. Бруштейн Надежда Сергеевна Надеждина (1908–1979), балетмейстер, создатель ансамбля народного танца «Березка».
Дачный полустанок Панары — это место массовых расстрелов виленских евреев в годы Великой Отечественной войны и, как считала А.Я. Бруштейн, — место гибели ее родителей. Своего внука Александра и его жену, ехавших в Вильнюс в начале шестидесятых, она просила съездить в Панары и поклониться памяти ее родителей. В действительности Яков Семенович Выгодский погиб в тюремной камере. Елена Семеновна Выгодская (в девичестве Ядловкина) — в Треблинке. Умолчание об их судьбе в очерке связано, вероятно, не с внешними цензурными обстоятельствами (неизвестно, предназначался ли очерк для публикации), а с внутренним барьером — Александра Яковлевна долгие годы мучилась из-за того, что не успела вывезти родителей в Москву.
