В издательстве «Флюид / FreeFly» вышла «Любовь властелина» Альбера Коэна. Тысячестраничный роман перевела с французского Елена Брагинская.
Альбер Коэн — имя в России практически неизвестное. Поэтому, прежде чем предложить вам прочитать отрывок из романа, надо кое-что рассказать об авторе.
Он родился в конце XIX века на Корфу в еврейской, как нетрудно догадаться, семье. В начале XX века эта семья переехала в Марсель. Альбер Коэн большую часть жизни провел в Швейцарии. Закончил юридический факультет Женевского университета, работал в Лиге Наций и в ООН. А еще он общался с известными сионистами и в начале Второй мировой войны вел переговоры о создании еврейского легиона во французской армии.
Первая книга Коэна — сборник стихов «Еврейские слова». Дальше была поэма в прозе, пьеса и романы. Belle du Seigneur — третья, самая известная, часть тетралогии. Буквально — «Красавица господина», известен также перевод названия «Прекрасная дама». Роман был написан в 1968 году и получил Гран-при Французской академии. Его сравнивают с «Лолитой», «Поисками утраченного времени» и «Улиссом» — видимо, имеется в виду не столько тематика, сколько своеобразие стиля и масштаб авторского таланта. Коэн удостоился также сравнения с Бальзаком и Флобером.
«Неотразимый Солаль, высокопоставленный чиновник крупной европейской структуры, мечтатель и фантазер, влюбляется в прекрасную жену своего подчиненного, изысканную и возвышенную аристократку Ариану, мечтательницу и фантазерку. Его еврейство и ее адюльтер в Европе конца тридцатых превращают их в маргиналов. В изоляции от остального мира, среди собственных фантазий, ритуалов и условностей, они достигают таких невиданных высот страсти, откуда возможен только один путь — вниз, в пропасть. На мой взгляд, это лучший роман о любви, написанный по-французски в XX веке, лучший французский роман о еврействе, и уж точно никто лучше Коэна не умеет писать эротические сцены», — считает переводчик Мария Блинкина-Мельник.
Роман, помимо любви и страсти, полон меткими до безжалостности наблюдениями за нравами: женевская буржуазия и аристократия, зарождение европейской бюрократии, еврейские родственники главного героя, бельгийцы, французы и многие другие. Множество сатирических сцен. Все это, само собой, на фоне роста антисемитизма в Европе и надвигающихся бедствий.
В 1999 году Le Monde составил список «100 книг XX века». «Любовь властелина» заняла в нем 32-е место. Вот что по этому поводу писал Фредерик Бегбедер в своем сборнике эссе «Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей»:
«Тридцатые годы. Солаль, красавец еврей родом с Кефалонии, высокопоставленный чиновник в Лиге Наций, влюбляется в замужнюю женщину, Ариану, и кадрит ее на протяжении 350 страниц до тех пор, пока она не бросает своего жалкого мужа Адриена Дэма, который стреляется с горя. <...> Любовь за закрытыми дверями, “возвышенный и неугасимый пламень”, приводит либо к скуке, либо к саморазрушению. Точно такая же история рассказана уже в тысячах романов: Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Поль и Виргиния, Даниэль Дюкрюэ и Фили Хаутман, но тогда почему же Ариана и Солаль так трогают наши сердца?
Я думаю, книга обязана успехом своему мощному, выразительному почерку, абсолютно раскрепощенному, одновременно и циничному, и возвышенно-романтическому (сам Коэн именовал свой стиль “великолепно разросшейся раковой опухолью”). Следует знать, что Коэн не писал эту книгу, а диктовал ее в течение 14 лет своему секретарю, а затем своей жене Белле; этим объясняются некоторые ее длинноты (например, монологи Арианы, сидящей в ванне), но, главное, ее завораживающий лиризм. Кроме того, книга пронизана чисто еврейским юмором, и приниженным, и горделивым, высмеивающим братьев автора по крови и прославляющим страдания его народа. Как все великие книги, “Любовь властелина” — неисчерпаемый кладезь: при каждом новом чтении она открывает вам новые миры.
Я люблю вас, Альбер Коэн, блистательный старец, не нуждавшийся в виагре, чтобы поддерживать свою мощь. “Любовь властелина” — не книга, она — наркотик, завещание потомкам, дар небес...»
Осенью этого года выходит экранизация романа. Режиссер картины — Гленио Бондер. Актеры более известны: в главных ролях снялись топ-модель Наталья Водянова и Джонатан Рис-Майерс, игравший, например, в фильмах «Матч-пойнт» и «Миссия невыполнима — 3».
Итак, герои романа соединили наконец свои судьбы и уже довольно давно живут в изоляции. Солаль скрывает от Арианы увольнение с высокого поста и многие другие неприятности.
Любовь властелина. Отрывок из романа
Очередной раз приняв ванну, очередной раз побрившись, очередной раз он натянул роскошный халат. Да, сегодня ему как никогда необходимо быть красивым. Пария не может рассчитывать ни на какую иную жизнь, кроме биологической. О, Проглот, о, Соломон, о, Салтиель. Он поцеловал свою руку, воображая, что это дядина щека. Может, бежать, жить вместе с ними?
За окнами темно. Десять часов. Она долгие часы сидит одна, бедняжка, она не осмеливается его побеспокоить, поскольку считает, что у него болит голова, она даже не сообщила ему о прибытии, только лишь подсунула под дверь записку, написанную так старательно, таким намеренно красивым почерком. Я готова, я жду вас, но приходите, только если почувствуете себя лучше. Я нашла все шесть концертов. Одна-одинешенька со своими пластинками, ожидая возможности поставить их для него, ожидая, когда он по доброй воле придет их слушать.
Дорогая, дорогая девочка, во что, во что, во что он втравил ее? Да, нужно идти, нужно выполнять свой долг. Он остановился возле шкафа.
— Я придумал, — сказал он зеркалу.
Когда он вошел к ней, раздались неумолимые звуки Бранденбургского концерта. Она стояла в вечернем платье, положив руку на адскую машину, и улыбалась, бедняжка. Он изобразил, что страшно рад, изобразил внимательного слушателя этих перепиливателей скрипок и божественных пожарных. Когда пластинка закончилась, он выключил граммофон и сказал, что хочет с ней поговорить. Нет-нет, ничего страшного, дорогая.
В темноте он поцеловал ее руку, когда она прилегла рядом с ним, потом заговорил. Вот что, он решил полностью, навсегда порвать со всем, что не есть он и она, со всем внешним миром, со всеми посторонними людьми. Важна лишь одна вещь на свете — их любовь. Как все это неубедительно, подумал он и прижал ее к себе, чтобы она более благосклонно восприняла его слова.
— Ты ведь тоже так думаешь, да?
— Да, — едва слышно шепнула она.
— Я хочу, чтобы ничто не отвлекало нас от нашей любви, — продолжал он вполголоса. — Единственная опасность для нас здесь — эта Форбс, которая скоро опять вцепится в тебя. Я только что встретил Хаксли. Он очень любезно поздоровался со мной. — (Ему тут же стало стыдно за эти слова, слова подчиненного, мелкой сошки, вот кем он стал теперь.) — Он предложил познакомить меня с его кузиной. Я представил себе, что последует, если я соглашусь: приглашения, партии в теннис и в бридж, время, похищенное у нашей любви.
— И что?
— И я попросил его извиниться перед кузиной и сказать, что мы не можем присоединиться к ней для партии в теннис. Я плохо поступил? Ты будешь скучать?
— Да нет, нисколько. Она, вероятно, разозлится и перестанет с нами здороваться, но что уж тут поделаешь. Важно лишь то, что касается нас двоих.
Спасены. Он поцеловал глаза своей послушной девочки, которая так легко с ним согласилась, но подсознательно была в ужасе. Необходима компенсация. Он прижал ее, и их губы соединились во мраке. Теперь не нужно переезжать в другой отель, Форбсов удалось обезвредить, и новых знакомых она тоже не станет заводить, сказал он себе во время поцелуя, который был долгим и бурным, так как беседа взволновала их обоих.
Так думал он, пока его губы терзали губы наивной бедняжки. А еще путешествия, круизы, все убогие радости, которые я смогу для нее придумать, размышлял он во время этого бесконечного поцелуя. Да, все что угодно, чтобы скрыть от нее, что они — прокаженные, чтобы развести сады в пустыне их любви, все он сделает, обещал он ей в душе, прижавшись губами к губам той, которую хотел защитить и уберечь.
Но на сколько его хватит? Лишь бы я один был несчастен, подумал он.
— Раздень меня, — сказала она. — Я люблю, когда ты сам меня раздеваешь. Но включи прежде свет. Я хочу, чтобы ты видел меня.
Он зажег. Он раздел. Он увидел. Да, нужно взять ее, нужно дать ей маленькое счастье — чувствовать себя желанной, жалкое счастье, которое может дать прокаженный своей прокаженной подруге, подумал он, нависая прекрасным лицом над прекрасным возбужденным лицом своей улыбающейся бедняжки. Ах, во что, во что он втравил ее. Девочка моя, мое дитя, говорил он ей в душе, пока уныло обладал ею, как мужчина женщиной.
На следующий день они пили кофе в своей столовой, где уже был подан завтрак. Молчаливый, сосредоточенно сдвинувший брови, он погрузился в строительство флотилии. Воткнув в апельсиновую корку дымящуюся сигарету и две спички, изображающие мачты, он расположил три ялика на взбитых сливках. Суда в полярных льдах, объяснил он, молча взглянув на нее. Она попыталась улыбнуться, сказала, что это очень мило. На что он подозрительно поглядел на нее. Нет, она говорила совершенно искренне, она правда восхищалась им. О, непобедимая любовь женщины, странная власть сексуальности. Если в один прекрасный день ему придет в голову сделать пирожок из песка или закукарекать, она заставит себя прийти от этого в восторг и увидеть в этом волнующее присутствие гения.
— Это правда так мило, — повторила она. — Будто они затерты во льдах. — (Он поднес ладонь ко лбу и мрачно отсалютовал в знак благодарности. Она, довольная, приподняла полы пеньюара и встала в подобие реверанса.) — Я думаю, пора мне идти собираться. Вы правда не против прогулки на лошадях?
— Я не против.
— Тогда я позвоню на ипподром в Канны. Вы тоже идете собираться?
— Я тоже иду собираться.
— Тогда до встречи, я постараюсь побыстрее.
Оставшись в одиночестве, он вздохнул. Каждую ночь он видел ее нагой, но она считала своим долгом называть его на «вы». Бедняжка, она хотела быть идеальной любовницей, старалась изо всех сил, чтобы сохранить атмосферу бурной страсти.
Наконец-то она пошла одеваться, дело хорошее. Десять минут безответственности. Всегда полезно. Но, вернувшись, она задаст мучительный вопрос, дамоклов меч, спросит у него, какие планы на вечер, после катания. Какие новые удовольствия бы придумать, чтобы замаскировать их одиночество? Никаких новых идей. Все те же суррогаты общественной жизни, доступные изгнанникам, — театры, кино, рулетка, прогулки верхом, стрельба по голубям, чай с танцами, покупки платьев и прочих подарков.
И вечно эти экспедиции в Канны, Ниццу или Монте-Карло завершал нудный изысканный ужин, и нужно было беседовать, находить новые темы для разговора — а у него уже не было новых тем. Все Ариаднины истории он уже слышал, знал наизусть про тонкую душу кошечки Муссон и чудесный характер совы Магали, и все эти жуткие детские воспоминания, песенка, которую она выдумала, и музыка водосточных труб, и стук капель дождя по оранжевому тенту, и поездки в Аннмасс, чтобы посмотреть на католиков, и декламации вместе с сестрой на чердаке, и все остальное, и всегда одними и теми же словами. Сколько можно переливать из пустого в порожнее. И что же тогда делать? Придется обсуждать посетителей ресторана.
Да, они больше ни с кем не общаются и лишены возможности обсуждать друзей, приятного занятия принятых обществом, они не могут обсуждать никакую деятельность, поскольку он был с позором изгнан, как сказала рыжая Форбс, но необходимо при этом хоть как-то поддерживать разговор, поскольку они были влюбленными млекопитающими, наделенными членораздельной речью. Вот они и обсуждали незнакомых людей в ресторане, пытаясь угадать их профессию, характер, взаимоотношения. Унылое занятие одиночек, ставших поневоле шпионами и психологами.
Покончив с комментариями по поводу этих незнакомцев, таких неприятных и презренных, таких необходимых, приходилось придумывать еще что-то. Тогда они обсуждали новое платье или персонажей романа, который она читала ему на ночь. Догадывалась ли она о их трагедии? Нет, она была честно и стойко убеждена в непогрешимости их любви.
Но сегодня нет сил пичкать ее суррогатами. Значит, никакого Канна, он изобразит приступ мигрени и до ужина будет валяться у себя. Нет, невозможно вот так бросить ее, чтобы она томилась от скуки в своей комнате, в своей камере. Но что сказать ей тогда, если она придет, благородная, любящая, благоуханная, преисполненная благими намерениями? Нечего ей сказать. Ах, был бы он почтальоном, тогда он смог бы рассказать ей, как ездит по городу на велосипеде. Ах, был бы он жандармом, тогда он смог бы рассказать ей про избиение. Все это живое, прочное, вещественное. И он бы видел, как она расцветает, поскольку их пригласил на ужин младший сержант и заместитель начальника почты. Ох, если бы нежность могла удовлетворить женщину! Но нет, он был обречен на страсть. Сделать ей детей, чтобы у нее появилась какая-то цель в жизни помимо его? Нет, дети подразумевают женитьбу, а женитьба — вступление в общественную жизнь. А он изгой, пария. И вообще, они не могут пожениться, потому что она замужем. И вообще, она все бросила ради чудесной жизни, а не ради деторождения. Ему остается только служить героем ее романа.
— Войдите.
Это был красный, как рак, Паоло, в странном белом пиджачке и с черным гастуком; споткнувшись, он спросил, можно ли убирать со стола. Спасибо, месье. Нет, месье, он больше не лифтер. На его место взяли господина негра. Да, его повысили, слава богу. Какие у него планы на жизнь? Да хорошо бы накопить немного денег и вернуться в Сан-Бернардо дела Акве, это его деревня, купить немного земли и потом жениться, если будет на то Божья воля. Он еще поблагодарил и собрался уходить. Но Солаль снял со своего пальца кольцо с большим брильянтом, сверкающим белым и голубым, протянул его ошалевшему парнишке, обнял его на прощание и вытолкнул в коридор.
— Быть Паоло.
Ну вот, он завидует маленькому дурачку, которого не выгнали, который сумел продвинуться по службе, у которого было гражданство, который вскоре женится. Паоло будет счастлив в Сан-Бернардо, его будут уважать его сограждане, может быть, он станет мэром Сан-Бернардо. Он в самом деле похитрее Солаля, он со всеми ладит, поднимается по служебной лестнице, верит в Бога.
— Войдите.
Увидев ее в брючках для верховой езды и высоких сапогах, он был охвачен жалостью. Она, должно быть, всю себя осмотрела, проследила, чтобы брючки хорошо сидели, обтягивали ее там, где надо. Ладно, хорошо, поедем кататься на лошадях. Потомок Аарона, брата Моисея, он будет изображать дурацкого англичанина верхом на животном, пускающем ветры похлеще, чем Проглот, будет подскакивать вверх-вниз, пока эта несчастная станет расписывать перед ним прелесть цветочков — этих несъедобных овощей, которые кажутся ей необыкновенно интересными, или же показывать ему совершенно никому не нужный цвет неба. «Проклят тот, кто остановится полюбоваться красивым деревом», — говорится в Талмуде, и он готов в это верить. А потом опять чай, казино, опять ломать голову, что бы ей подарить, а дальше ужин в ресторане и комментарии вполголоса по поводу посетителей, после чего он будет искать слова, чтоб сказать ей, как она прекрасна и элегантна, как он ее любит, но обязательно новые слова, потому что те, что были в Женеве, уже себя исчерпали. А в это время в Германии евреи боятся за свою жизнь.
— Мы не поедем в Канны, — сказал он. — Мне очень жаль.
— Это не страшно, — улыбнулась она. — Пойдем ко мне, будет так приятно спокойно посидеть дома. Сядем поудобнее. — (И станем болтать, подумал он.) — А потом выпьем чаю. — (Блестящая преспектива, подумал он. Несчастная пытается как-то разрядить обстановку с помощью этого жалкого чая, сделать из этого пустого занятия, маскирующего полную беспомощность, некую цель, к которой следует стремиться ближайшие два часа. Что сталось с Изольдой?)
В своей комнате, заботливо украшенной, она уселась поудобнее, и он уселся поудобнее, со смертной тоской в душе. Потом она ему улыбнулась. Ну, и он ей улыбнулся. Закончив улыбаться, она встала и сказала, что у нее для него сюрприз. Сегодня утром она рано поднялась и поехала в Сан-Рафаэль пополнить запас дисков. Она нашла просто отличные, в том числе «Страсти по Иоанну» Баха. Она говорила об этом с энтузиазмом. Ах, эти первые ноты, тоника соль, повторенная три раза, которая придает хоралу характер истинного страдания и мучительной задумчивости, и это фа-диез, на котором задерживается голос, как будто задающий томительный вопрос, и тому подобное, и ему стало жалко бедняжку, пытавшуюся придать смысл их существованию в стоячей воде.
— Хотите послушать этот хорал?
— Да, конечно, дорогая.
Когда диск закончил свою жуткую круговерть, он отважно потребовал Voi che sapete. Она поблагодарила его улыбкой, обрадовавшись, что он сам попросил принадлежащую им двоим мелодию, своего рода знак их любви. Пока в который раз неистовствовала венская певица, он думал о том, что мог бы сейчас быть министром или хотя бы послом, вместо того чтобы слушать этот диск, терзаясь вопросом, какое бы еще занятие придумать, дабы вдохнуть жизнь в эту бедняжечку, которая могла быть счастлива в качестве жены посла и пользовалась бы всеобщим дурацким уважением. Конечно же, жалкая должность — посол, и вовсе незначительная, просто один из многочисленных ненужных чиновников, но, чтобы так думать, надо им быть. Посол — важная фигура для того, кто не посол. Когда ария закончилась, он сказал, что обожает эту музыку, такую нежную, буквально пропитанную счастьем. Он не особенно-то понимал, что говорит, но это было и неважно. В разговоре с ней важней всего была интонация.
— Поставь еще раз Voi che sapete, — сказал он для пущего эффекта и едва сдержал горький нервный смешок, когда она устремилась выполнять его волю.
Она завела граммофон, легла на кровать и посмотрела на него. Он подчинился. От тоски и усталости заметней стали его носатость и круги под глазами; он устроился рядом, с новой силой ощущая убогость их жизни, а в это время мелодия Моцарта, их национальный гимн, наполнял Ариадну светлыми чувствами и уверенностью в любви к своему ненаглядному. Певица вдруг утробным баритоном сообщила, что это любовь, потом начала рычать, будто ее тошнило, Ариадна извинилась, что плохо завела пружину. Он, радуясь предоставившейся возможности, не пустил ее, сам выскочил из кровати, крутанул ручку с такой яростью, что пружинка сломалась. Он извинился, сказал, что нечаянно. Ну вот и спасение, зверь издох.
Вернувшись к ней, он не знал, что сказать. Пусть сама говорит? Но тогда последуют детские воспоминания или истории про зверей. Самый удобный выход — овладеть ею.
