«А если со мной неожиданно что-то случится, напишите: он умер счастливым», — сказал в последнем интервью Амнон Данкнер, умерший от инфаркта 5 апреля нынешнего года в возрасте 67 лет. Он был бонвиван и воркоголик, не следил за диетой и много курил. Он работал почти во всех израильских газетах, а на пенсию ушел с поста главного редактора газеты «Маарив».

Данкнер родился в Иерусалиме — его родители держали кафе «Аленби» в центре города и воспитывали детей в духе религиозных сионистов движения «Мизрахи». Отслужил в армии, отучился на юридическом и — писал, писал, писал. Правдиво, остро, крепко. Репортажи, колонки, журналистские расследования. А еще книги: скандальную биографию Дана Бен-Амоца, памятник эпохе и человеку, рассказы, романы. Писал неординарно, по-своему. Читая его газетные статьи или слушая выступления по телевизору, вспоминаешь слова царя Соломона: «Смерть и жизнь в руках языка» (Прит 18:21). У Данкнера были чувство юмора и прозрачная ностальгическая мечтательность. Хочется верить, что там, где он обустраивается сейчас, ему будет так же интересно и полноценно пребывать, как и среди нас на земле. И пусть Всевышний создаст ему условия наибольшего благоприятствования.

Зоя Копельман


Рассказ о невероятном приключении, в котором были замешаны дедушкины носки и рассеянный Президент государства

Когда мне приходится заполнять анкету и отвечать на вопрос, имеются ли в моей семье случаи душевных заболеваний, рука моя медлит в замешательстве и лишь потом выводит необходимое «нет». А все из-за дедушки. Этот широкоплечий человек, всегда щеголевато одетый, серая шляпа на голове и жидковатые белые усы под носом, в один прекрасный день, через год после смерти бабушки, повредился в рассудке. Говоря по правде, не то чтобы сошел с ума, а слегка помешался. В целом он оставался таким же, как прежде, — скуповатым на деньги и слова старичком. Только вбил себе в голову, что за ним охотится гестапо. Когда он вконец рассорился с соседями, которых подозревал в сотрудничестве с тайной полицией немецкого рейха, нам не оставалось ничего другого, как забрать деда к себе. Он целыми днями просиживал у окна и глядел на улицу, выслеживая приближение ищущих его смерти гестаповцев. По временам весь как-то сжимался, бормотал, что они вот-вот нагрянут, и дрожащей рукой указывал на противоположную сторону улицы, где шли по тротуару ни о чем не подозревавшие прохожие в надвинутых на глаза шляпах и кожаных пальто, тогда как дед был уверен, что они ищут его, чтобы арестовать.

Мама объяснила нам, что дедушка не вовсе спятил. Со стариками такое иногда случается, сказала она, что-то у них в мозгу вдруг оказывается не на месте. Это пройдет. Но нам это не мешало. Даже скорее забавляло. Дедушка вставал рано поутру, заворачивался в талес, накладывал тфиллин и выполнял свои семейные обязанности — будил детей в школу. Он открывал дверь нашей комнаты и громко мычал — говорить он не мог, поскольку был погружен в молитву, — пока мы не просыпались от этого мычания. Одеваясь, мы то и дело заглядывали в столовую, где он стоял у окна и молился, слегка раскачиваясь всем телом, но даже и в эти минуты душевных излияний глаза его следили за тем, что на улице, ибо, кто знает, с вечера там вполне могли появиться и засесть в засаде тайные агенты, чтобы, наблюдая за его окном, составить коварный план похищения.

Нас это ужасно смешило. Иногда, после обеда, мы приводили домой товарищей и с гордостью показывали им своего чудаковатого деда. Мы вместе с ними давились от сдерживаемого хохота, так что слезы выступали на глазах. Даже наши родители постепенно сделались нечувствительны к его фобии и, возвращаясь по вечерам с работы, добродушно подтрунивали: ну что, дед, приходили они за тобой? заходили уже гестаповцы? А он только качал головой и упрямо хмыкал, словно говорил, подождите-подождите, еще увидите, как я прав.

Особенно напряженным и нервозным бывал дедушка в дни заседаний Кнесета. Мы жили ровно напротив здания, где размещался первый Кнесет, в центре Иерусалима, на улице Короля Георга V. В те дни Кнесет охранял особый караульный отряд в синих мундирах и при винтовках с широкими белыми ремнями через плечо, и наш дедушка опасался, что это и есть отряд особого назначения гестапо, выставленный перед нашим домом с единственной целью — не спускать с него глаз, пока не прибудут основные силы тайной полиции.

В те дни перед зданием Кнесета то и дело устраивались демонстрации. Выразить свой протест приходили ультраортодоксы, коммунисты, новые репатрианты, безработные. Все они, как правило, ввязывались в стычки с караулом, не жалея выдумки и злости на оскорбительные выкрики вроде: «Гестапо! Нацисты! Изверги! Гестапо!» И дедушка, прислушиваясь к этим крикам, мрачно кивал в их сторону: ну, что я говорил?..

Каждый понедельник, когда мы возвращались из школы, караул Кнесета как раз расставлял на мостовой по обе стороны здания железные барьеры, чтобы преградить дорогу машинам и пустить движение в объезд, по боковым улицам, вплоть до позднего вечера в среду. Иерусалимские зеваки облепляли железные ограждения, ожидая и провожая взглядами всех входящих и выходящих. Радостными аплодисментами встречали они премьер-министра и министра обороны страны Давида Бен-Гуриона, когда его огромная американская машина с громким скрипом тормозов замирала у входа в Кнессет. Маленький человечек во френче цвета хаки выходил из нее, на мгновенье поворачивал голову к народу, который приветствовал его шквалом оваций и криками «ура!», и тут же исчезал в глубине здания в сопровождении телохранителя. Иногда, особенно в дни повышенной опасности, приезжал также начгенштаба Моше Даян — на американской машине оливкового цвета — и тоже удостаивался громких приветственных возгласов. Но особенно все любили те редкие случаи, когда появлялся президент Ицхак Бен-Цви. Это было роскошное зрелище, но не из-за самого президента и не из-за его черной машины, которая была даже больше, чем у Бен-Гуриона, а потому, что он всегда подъезжал к зданию Кнесета медленно и перед его машиной и позади нее гордо цокали по мостовой полицейские лошади, на которых торжественно восседали всадники, держа над собой флаг Государства, и флаг Президента, и флаг Кнесета, и трубили в фанфары, оперенные пестрыми шелковыми лентами.

То были первые дни новорожденного Государства, и все сердца светились и лучились при виде зрелища, доказывавшего, что вот оно — все-таки есть. На улицу выходил жуликоватый лавочник Эли Мансур, на улицу выходили хозяйки кафе «Таамон», приехавшие до войны из Германии, на улицу выходил господин Сударь-Хаим, аптекарь, на улицу выходил даже господин Юзефович, новый бакалейщик, про которого поговаривали, что он обсчитывает даже наглее, чем Эли Мансур. Все высыпали на улицу, хозяева и их клиенты, и даже молчаливые юноши и заплаканные девушки, дожидавшиеся очереди на незаконный аборт в приемной доктора Штарка. Все громко хлопали и возбужденно кричали, и у всех увлажнялись глаза, когда появлялся наш второй президент — вот он, вот, — поддерживаемый своим верным помощником, поворачивался лицом к толпе приветствующих, снимал свою черную шляпу-котелок и описывал ею в воздухе широкую дугу, которая всегда оканчивалась — по причине его пресловутой рассеянности — перед самым лицом изумленного военного адъютанта.

Даже мы, мальчишки, не особо чувствительные к факту соседства с израильским парламентом, при появлении президента прерывали привычные забавы. Мы не сбрасывали из окна пакеты с водой под ноги прохожим и не спускались вниз с потертыми теннисными мячиками, чтобы подразнить караульных, которые всячески норовили отнять их у нас, когда мы радостно зафутболивали их в стекла Кнесета во время заседаний. В те далекие дни к подобным шалостям относились добродушно, но после того, как Моше ха-коэн Девик сбросил бомбу с галереи прямо в зал парламентского пленума, члены Кнесета сделались чувствительны к неожиданным громким звукам, так что однажды, когда Дани Бустин, человек с железной ногой, разбил своим классным пенальти окно зала заседаний и мяч, пролетев над собравшимися, опустился на скамью помощников парламентариев, было отмечено необычное скопление членов Кнессета под столом президиума.

Президент Бен-Цви прибывал в Кнесет к каждому открытию сессии и, конечно, в день рождения нашего парламента, который приходился на Ту-би-Шват. Накануне появления президента перед зданием Кнесета начиналась невероятная суматоха — солдаты караульной службы отрабатывали построение почетного караула, стучали каблуками, щелкали затворами винтовок, шагали вперед-назад, звонко топая по мостовой гвоздиками подметок, и поворачивались точно в лад дробным окрикам командира караула, усатого и громогласного.

Вся эта суета нарушала привычное спокойствие дедушкиного послеобеденного отдыха. При первых же звуках команд он вскакивал с постели со всей резвостью, на которую было способно его дряхлое старческое тело, и, прижимая к груди одеяло, мчался к заветному окну, потихоньку кляня на чем свет военные приготовления, открывавшиеся его взору. Так значит теперь они все-таки решили нагрянуть, сволочи, бормотал он дрогнувшим голосом, поспешно одевался, занимал привычную позицию у окна и скалил зубы в сторону своих преследователей, которые у него под носом готовились к великой операции захвата.

В тот несчастный и нескладный день на Ту-би-Шват все именно так и происходило. Мы как раз вернулись со школьной посадки деревьев, быстро смыли с рук присохшую землю и побежали на балкон, выходивший на здание Кнесета, — смотреть на разминку караула и прочие приготовления. Торжественность государственной церемонии была несколько подпорчена потоком, изливавшимся из водосточной трубы господина Давидова с улицы Шаца и стекавшим как раз на улицу Короля Георга. Там поток расползался широкой лужей и пачкал начищенные до блеска башмаки караульных, обдавая столпившихся крупными каплями, веером взлетавшими из-под чеканных шагов.

В остальном все было надраено, вычищено и выверено к приходу президента. Затрубили фанфары, послышался звук конских подков, черный автомобиль медленно приближался со стороны Рехавии, взволнованная публика шумела, и мы услышали, как дедушка выпрыгивает из постели, ругается в усы и спешно начинает одеваться.

И тут раздался громкий стук в дверь, и дедушка замер на месте. Отчаянный крик вырвался у него из груди. Если бы только он глянул на балкон, то немедленно догадался бы, кто это так истерически колотит по двери, потому что на балконе было отведено постоянное место нашим родственникам — Луше и Лёлеку. Эти родственники занимали свои места на нашем балконе при каждом торжественном случае, будь то государственная церемония или военный парад, открытие или закрытие сессии Кнесета, даже при каждом ежемесячном марше скромного иерусалимского гарнизона, когда впереди колонны шел по улице Короля Георга маленький военный оркестрик. Они являлись всегда заблаговременно, груженные корзинами с провизией, добираясь к нам двумя автобусами из Тель-Арзы, потому что не желали пропустить ни единого зрелища. Они стояли и смотрели во все глаза, размахивали бело-голубыми флажками, гордо кричали «ура!» и, утирая слезы, говорили: «Вам нас не понять. Кто тогда в Польше мог мечтать, что здесь будет такое?» И теперь они торопились успеть, ведь не дай Бог пропустить событие государственной важности!

Но дедушка был уверен, что теперь игра ведется всерьез. Они, то есть гестапо, сделали свой решающий шаг; они поднялись по лестнице и теперь, с наручниками наготове, поджидают за дверью. В ужасе он начал озираться по сторонам и вдруг рванул на балкон. Он уже надел рубашку и брюки, на ногах у него были тапочки, а носки, которые он надеть не успел, сжимал в руке. Оказавшись на балконе, он увидел внизу вооруженных гвардейцев, верховых, черный автомобиль и высокого человека, который в тот самый момент подавал условный знак, взмахнув шляпой, чтобы гвардейцы с белыми кожаными ремнями вскинули винтовки, нацелили их прямо на балкон и одним залпом покончили с дедом раз и навсегда. Поэтому он сделал то немногое, что еще мог сделать при подобных обстоятельствах, — он размахнулся и, собрав остаток сил, швырнул свернутые клубком носки в голову человека со шляпой.

Второй Президент Государства Израиль, Ицхак Бен-Цви, с изумлением воззрился на черный шерстяной комок, упавший к его ногам. Мы с сестрой следили за ним затаив дыхание. Бен-Цви застыл на время, выпятив нижнюю губу и наморщив от умственного напряжения лоб, и вдруг сделал то, чего мы меньше всего ожидали. Он ухватил себя за брюки чуть пониже карманов, слегка приподнял обе штанины и поглядел на открывшиеся глазу ноги. Он увидел черные зашнурованные туфли, но в пространстве между туфлями и брючинами обнажилась полоска белеющей плоти. Носков не было. Президент вздохнул, склонился к тротуару, поднял носки и сунул в карман, затем выпрямился, снова помахал шляпой, приветствуя собравшихся, и наконец вошел в здание Кнесета под ликующие звуки фанфар.

Под вечер к нам заглянул наш кузен Дольфи, журналист из газеты «Ла-мерхав», большой дока во всех городских слухах и сплетнях. Покатываясь со смеху, он поведал нам, что наш рассеянный президент опять явился в Кнесет без носков. «Выйдя из машины, — от смеха Дольфи едва мог говорить, — он обнаружил, что носки выпали у него из кармана, и во все время торжества совершал на стуле странные телодвижения, стараясь незаметно надеть их на ноги».

Это невероятное приключение кончилось плохо. Спустя несколько месяцев мой дедушка полностью излечился от своих страхов, но взамен заболел чем-то всерьез и умер. Оставленное им наследство позволило нам покрасить квартиру и перетянуть заново мебель. Родители хотели еще сделать навес над балконом, но нельзя сказать, чтобы им это удалось. Навес был плохо закреплен, он дрожал и гремел под порывами ветра, особенно в дождливые зимние ночи, и понемногу ветшал и разваливался, пока снова не настал день рождения Кнесета. На этот раз церемония проходила без президента, который был болен и лежал в постели. Почетный караул маршировал в луже, натекшей из водостока Давидова, звенели фанфары, и тут средняя часть нашего навеса вдруг сорвалась с места, закрутилась в вихре ветра и опустилась прямо на караульных гвардейцев, которые бросились врассыпную. Поскольку навес сделали на деньги деда, я вижу в том запоздалую месть старика людям, омрачившим его покой. И в самом деле, именно тогда было решено, что пребывание Кнесета в центре жилого квартала сопряжено с бесконечными непредсказуемыми осложнениями, и наш парламент перебрался в новое великолепное здание вдали от городской толчеи, а наша улица снова стала обыкновенной иерусалимской улицей — без полицейских, караульных и всадников, без фанфар и флагов, и без агентов гестапо, шпионящих за мирными жителями.