В Иерусалиме, на улице Яффо, есть небольшое марокканское кафе. Там каждый вечер кто-то разбивает чашку. Всякий раз это новый, случайный человек. К человеку подходит официант в черном фартуке, совсем еще молодой (мальчик или девочка с блестящими собранными в хвост волосами), — и, наклонившись к столику, что-то тихо ему говорит.
Со стороны это выглядит так, словно посетителя просят возместить ущерб. На самом же деле ему предлагают пройти в служебное помещение. Человек проходит по узкому темному коридорчику и оказывается в комнате, где за просторным столом, присыпанным сахаром и крошками, сидит старик в черной атласной кипе.
Старик объясняет человеку, что сейчас, вот только что, разбился сосуд его души, что винить в этом некого — просто пришло время — и что теперь он должен изменить свою жизнь, потому что в любом случае жизнь его больше не будет прежней, уже никогда. Человек улыбается. Если он глуп, то пытается откупиться, кладет на стол двадцатку: «Это за чашку», — и добавляет еще что-то шутливо вежливое. Умный тоже оставляет на столе деньги: шекель, но только потому, что в Иерусалиме положено платить за советы.
Человек проходит через зал, пахнущий кофе и супом. Больше всего в этот момент ему хочется остаться там. Сидеть где-нибудь в дальнем углу, как вон тот очкарик с ноутбуком. Но он идет к двери, чертыхаясь про себя и злясь на дурацкие законы жанра, которые не позволяют ему вновь сесть за столик и заказать вторую чашку кофе и чипсы, и сосиски. Человек толкает прозрачную дверь, за которой темнота уже ждет его, прислонившись драповой спиной к стеклу. Оказывается, что за те полчаса, что он провел в кафе, город изменился, стал просторнее, словно убрали какую-то перегородку, и небо, как потолки в старых особняках, стало выше на целый этаж.
Он решает размяться, пройти пешком пару остановок и во время ходьбы узнает кое-что новое о своем теле. Он думал, что его сердце, печень и почки — упругие и горячие, как мускулистые маленькие зверьки, а оказалось, что они рыхлые, тают как мартовский снег, образуя внутри пустоту. Пока небольшую, величиной с пластиковый стаканчик. Он присаживается на секунду отдохнуть на первой попавшейся скамейке и тут же чувствует пустоту всех, кто сидел когда-то на этом месте. Он удивляется, ощущая, как пустота растет вверх, все выше — белая башня из вставленных друг в друга пластиковых стаканчиков. Он встает и идет дальше. Теперь пустота движется впереди — так, говорят, морские животные посылают в пространство ультразвуковой сигнал, который, отражаясь от объектов, помогает им ориентироваться. Пустота, словно щуп, трогает дерево, урну, смятую сигаретную пачку. Сигнал пересчитывается, образуя два слова. «Бога нет», — говорит человек. «Бога нет», — отвечает ему каждый предмет.
Человек идет дальше.
Впереди, впритирку к тротуару, припарковались несколько автобусов. Из них выпрыгивают школьники. Десятки подростков запрудили собой всю улицу, и теперь по ней не пройти, не завертевшись в водовороте черных, одинаково подстриженных голов. Еще вчера человек искал бы способ обойти этот отрезок дороги. Теперь же он чувствует странное физическое удовольствие от близости чужих тел. Он ощущает исходящее от них тепло. Он хотел бы как можно дольше двигаться так, среди запахов жвачки, дезодоранта, синтетики, волос, кока-колы. Вот бы коснуться их всех одновременно. Пролететь над ними низко, как гигантский скат, гладя сразу всем своим плоским черным телом десятки чужих макушек. А потом — километры пустого неба, и вновь толпы, что вывалены на площадь, как черные гроздья. И бегущие по улицам — оторвавшиеся ягоды. Он укрыл бы их, как одеялом, стал бы траурным знаменем, в которое заворачивают погибших. Человек уже догадался, что ему предстоит освоить материки пустоты, пока где-нибудь — в норе, в вагоне, на кухне, на клочке пола между буфетом и холодильником, единственном, куда не долетают пули, — он не родит себе нового Бога. Как это происходит — никто не узнает. Природа вылижет кровавую лужу и спрячет послед. И нам не увидеть его уже никогда, этого прохожего, посетителя кафе, разбившего голубую чашку, хрустальную вазу, полого идола, капсулу с вакциной, которая должна была спасти мир.
Зато легко можно увидеть другого. Того, кто разбил чашку на день раньше или на день позже, но не пошел никуда. Он так долго сидел в углу с ноутбуком, что официанты перестали его замечать. Он выходил покурить на углу, чувствуя, что пустота сделала его невидимым, прозрачным. Потом он обнаружил, что может помочиться тут же, лишь отвернувшись к стене, никто не заметит. Он громоздится в своем инвалидном кресле — гора тряпок и одеял, с подножья которой, как лава, стекают испражнения. Его коляска — первое, что бросается в глаза на этой стороне улицы. Она мешает проходу, ее не обойти, но подают ему редко. Слишком уж все озабочены тем, чтобы не вступить в вонючую лужу.
