ДАН ПАГИС

Мозг

1.

В ночи черепа
он внезапно открывает,
что родился.
Тяжелое мгновенье.

С тех пор он очень озабочен. Он думает,
что он думает, что
и он крутится, крутится:
где выход?

Если бы в неком мире существовали вещи,
он бы, конечно, очень их любил.
Всем имена бы дал.
Например, такое имя: мозг.
Это я: мозг; он - это Я [и никто другой].

С тех пор, как он изгнан, ему кажется,
что можно было бы обрести покой.

2.

Как одолеть тьму?
Мозг носится один над бездною.
Но теперь пробиваются в лобной кости
две глубокие раны: глаза –
глаза доносят ему
о мире: ведь здесь перед ним простирается
законченный и плотный мир,
и мозг носится лишь
в метре шестидесяти сантиметрах над уровнем пола!
Но сейчас, когда ему всё известно, его преследует ужасный страх высоты:
метр шестьдесят!
Один над бездною.

3.

Гнездится в нём опасение,
что во всём мире черепа
кроме него нет больше мозга.

Потом новое опасение:
Что тьмы и тьмы мозгов заточены в нём,
в страшной тесноте,
и они отпочковываются от него, предают его изнутри,
венчают его.

И он не знает, какое из двух зол
меньшее.

4.

Верно, он некрасив, но
он обладает интересной наружностью:
слегка маслянистые, скользящие
серо-белые извилины.
Седые кудри в черепе?
Нет, мозг не похож
ни на что в мире, разве что
на тонкую кишку.

5.

Это – гора. Это – женщина.
Но мозг сразу истолкует:
не гора. Перевёрнутая долина.
Не женщина. Прикидывающиеся тело и конечности.
Только лихорадка каверн,
сладострастно атакующая кровь, не вызывает сомнения.

6.

Мозг находит себе друга. Такого же замкнутого, как он.
Они оба радиолюбители,
и на досуге транслируют друг другу
с чердака.
Мозг, к примеру, спрашивает:
У тебя есть выводы? Сигнальные центры?
Шестьсот миллионов клеток памяти?
И как ты себя чувствуешь в своей черепной коробке, мозг?
Иногда он пытается острить:
Что у тебя слышно?
Что у тебя видно, мозг?
Что у тебя нынче испробовано и унюхано?
(и ведь знает, что шестое чувство
как раз и есть самое главное из его чувств!)
Но его друг раздражается:
Прошу тебя, мозг, не пудри мне мозги.
С течением времени он, действительно, с ним сдружился,
и он доверяет ему теперь даже откровенно личные проблемы:
Послушай-ка, ты умеешь забывать?

7.

Среди прочих его страхов: иероглифы
всё ещё не стёрлись с него.
Он извилистый мозг усопшего фараона.
И фараон ещё не готов:
прежде, чем набальзамировать,
буравят обе его ноздри
и вытягивают через них
остывший мозг

8.

Я очутился в сумрачном лесу,
Земную жизнь пройдя до половины,
В чаще сосудов сам я и мой суд,
И между ними кровь во тьме долины
Пробила путь и хлынула в проём,
Моя хозяйка, кровь, моя рабыня.
Зачем я говорил. Кому. Я не о том.
Ведь я не это вам хотел сказать.
Алло? Кто там? Кто слушает? Приём?

9.

Внутренние сосуды головы достигают переднего отдела мозга, и от них ветвятся сосуды переднего и заднего отделов – всех трёх. В оболочке мозга, несмотря на то, что она очень тонка (очень), сосредоточено большинство нейронов нервной системы: у человека примерно 10 миллиардов. Мозг – орган времени. Собака, у которой удалён большой мозг, ещё способна прожить какое-то время, но только в настоящем. Всё собачье прошлое немедленно гаснет. Собачье будущее уже не существует.

Мозг зевает: он растерян от избытка славы.
Эти чудесные буквы! Кто их изобрёл?
Мозг.
А бумагу? Мозг.
А меня?
Но мозг уже научился защищаться
от подобных нападок.
Он подаёт знак: Да будет мрак!
И сразу
пальцы закрывают
энциклопедию.

10.

Чей страх, если руки – мои? Мой, мой.
Чей острый нож, чьи сосуды? Мои, мои.
Чья кровь, бегущая рекой?

11.

Он хочет быть верным
лишь себе,
быть чистым и пустым,
пустым от памяти как зеркало.

12.

Он - Луна, оба полушария которой
навеки погружены во мрак.

13.

Мозг считает
секунды на пути от одной звезды до другой.
годы на пути от одной песчинки до другой.
Световые годы на самом длинном пути: к мозгу.

14.

Звёздный час. Он слегка балуется
мыслями. К примеру, о том,
что в некой туманности
звёздной на Млечном пути
выход, конечно, можно найти,
пока что закрытый, но его – целиком.
Как пожелает – завтра или потом
тюремной одежды серый ком
сбросит и в тонкой скорлупке ореха
выйдет, отчалит, достигнет – царьком –
к гроздьям миров бесконечных влеком.

15.

Мозг шарит вокруг себя: он окружён.
Череп не убежище.
По лабиринту петляет
лабиринт.
Мозг сейчас огромен: серое облако,
очень тяжёлое. В облачной пасти
застряла кривая молния. Ни выплюнуть, ни проглотить.

Минутку-минутку – мозг слышит, как он
тикает: минутку-минутку.
Взрыв времён?
Он к этому был совсем не готов.

Но мозг моментально встряхивается,
И вопрос решён: я – только сон.

16.

Мозг принимает сигналы
c огромных расстояний.
В космосе из глубины тёмных лет,
до него доходит живой код,
другой мир вещает непрерывно, как он,
Неустанно, как он, неразумно
- - сердце?

17.

Мозг удовлетворённо исследует свои центры и рубежи:
речевой центр, центр лжи,
центр памяти
(семьдесят один счётчик, по меньшей мере, и все разных лет)
особый болевой центр - -
вдруг
(извините, кто говорит? Кто там?
он теряется перед сокрушительной вестью:
существует скрытый круг,
чей центр в любом месте,
а периметра нет нигде,
центр такой близкий, что никогда
он его не сможет увидеть.

18.

Он уже провидит грядущее:
он расстанется медленно, неохотно
И слегка впопыхах, отрясая прах.
Первым
оставляет его страх
и исчезает.
После этого он готов освободиться от насмешки,
от шутливости,
от игры слов.
Затем отпадают его догадки.
Он ещё мешкает: ведь было здесь что-то
очень близкое, угнетающее. Что это было - -

Потом уже не требуется вспоминать, нет.
Потом он забыт
и он свет.

Где

Я спрятался в комнате, а где - позабыл,
в шкафу меня нет.
за гардиной я был.

Меня нет в твердыне моей под столом.
В зеркале пусто, и нет меня там,
на пыльном картоне под пыльным стеклом.

Я не на картине. Но вдруг позовут,
Я тогда отзовусь и узнаю:
я - тут.

Черепаха

Ты скор, Ахиллес легконогий,
Очень медлительна я.
в том и гордость (и в неспешности слава моя) моя.
Расстояние между нами все уменьшается понемногу,
но не исчезает,
никогда ты меня не догонишь.

Всё бегом да бегом. Помрёшь молодым, Ахиллес.
Я стара, счёт потерян годам. Я ползу
на своих костенеющих лапах по свету.

Не могу не признать: быть всегда чемпионом,
вечным победителем, покрытым пылью –
тяжкая доля.
Я взвешиваю:
не отрастить ли мне крылья.

Генеалогия

Мой сын бежит ко мне и говорит мне: сын мой.
Я говорю отцу: послушай, сын мой, я.
Отец бежит ко мне и говорит мне: папа, ты слыхал,
во имя наше возведён мемориал –
я бегу ко мне и вижу: я лежу,
как всегда, лицом к стене и мелом
все эти имена пишу на белом,
чтоб своё имя не забыть.

Тропическая теплица

Придуманный рай.
Хитрая клетка цветенья.
Каучуковые африканские опахала точáт ароматы.

Пасть арума
распахивается вокруг изворотливого фикуса боры.
Соблазнены буро-пурпурным в адовой орхидее,
тысячи языков тянутся к тёмному нектару.

Далеко от них,
в стороне, в стороне,
в безводной степи
сокрытый цветом плоти,
плотнее, прямее и тоньше
чем пестик,
тыя, средиземноморский андрогин,
тыя, единственная в своём роде.

Медные полумесяцы

Ночь звенит, как в ожерелье медном рожки
на груди твоей, ведунья, знахарь мой,
близкая моя, разубранная тьмой,
помолчи уста к устам немножко,

не шепчи. Из тайников Ерусалима
извлекла меня и мой пленила сон,
так кружайщейся кометой в небосклон
твой запущен я, бессонницей палимый.

Последняя молитва Шауля

Господь мой, как быки на пашне,
я крепче был твоих камней,
в ярме громов молчал бесстрашно,
хотя молчанье тяжко мне.

Измучен я, ты мантию с меня
снимаешь царскую с опущенных рамен,
цвет армии своей закланной хороня
меж комьями земли, Господь мой и неволя,
грозой сходящий в душу как на поле,
вот жатва пред тобой. Амéн.

Открытка из Версаля

В лоне кустарника средь линий рококо
верхом на мёртвой лошади всё пляшет
каменный всадник в отдаленьи, высоко
над твёрдою землёй. Но навзничь ляжет

в исчисленном педантстве величавом
тот сад в своей исчисленной красе
меж ромбов, треугольников. Умчало
из струнных память о жужжаньи, по росе,
на цыпочках как будто, исчезала
и в окнах зала зазвучала.
У мрамора фарфорова душа.
Паломники, раскрывши рты и с дрожью
отчаянья взирают, не дыша,
изумлены судьбой, без ненависти всё же.

Рисованная открытка из нашей юности

На твоём пианино стоит гипсовый Бетховен
и думает: Как хорошо, что я оглох.
Даже воробьи в округе врут этим утром.

Верен себе только курдский старьёвщик,
бегущий по улице с криком: Альтезахен!
И его иврит вручается покупателю.

Неважно. Из путаницы голосов поднимается
один голос. Синий колокол
купольного неба над нами.

Бестиарий, он же Книга зверей и чудовищ

Комар

Комар живёт
в левом ухе Тита,
он – маленькое электронное сверло –
врезается в ревущего императора, как в воск.
Извивы внутреннего лабиринта не сбивают его с толку,
вовсе не искушают его.
У него секретная миссия: найти кратчайший путь
прямо в казну.

Слон

Слон, генерал бывалый в шрамах,
слоновья шкура, терпенье:
на колоннах ног стоит мир полный
живота. Однако
его сила в том, что изнутри себя он подавляет:
в час Ч,
с ватной осторожностью,
с не зависящей ни от чего любовью,
он наступает
на шестнадцать удивительно точных хронометров,
нацепляет по четыре на каждую ногу
и плавно скользит на них, как на коньках,
за грань слоновьей судьбы.

Окаменелости

Вечноживые создания, окаменелости, -
все до единой – невероятные строптивицы.
Царственная архимуха, застывшая в янтаре,
презирает время и сновидит тысячей глаз
полуденный сон на солнце.
Архиракушка – отказывающееся слушать ушкó,
архирыба отреклась даже от себя,
и только отпечаток костяка оставила в скале.
Венец творенья среди фоссильных,
Милосская Венера,
вечная уклонистка, чьи
руки – воздух.

Кресла

Самые медлительные твари –
это кожаные кресла, мягкие, большеухие,
в углу гостиной.
Они размножаются в тени горшка с филодендроном
или сумрачным фикусом,
и не смотря на то, что они рады жить
неспешней слонов,
они беспрерывно отплывают
к тайному сафари бесконечности.

Шары

Шары праздника льнут друг к другу
среди бумажных змеев,
смиренно принимают ограничение – потолок зала.
Готовые к малейшему намёку,
опасливо повинующиеся любому дуновению.
Но близок час
даже для смиреннейших в этом мире.
Внезапно их душа выпархивает
с испуганным писком
или отскакивает
в едином взрыве,
потом истрёпываются резиновые тела
на краю испорченного ковра,
и души блуждают
в лимбе, приблизительно на уровне носа.

Двуног

Двуног – довольно странный зверь:
во плоти он остаток
прочих хищных животных, но только он
варит животных, перчит животных,
только он одевается в животных, обувается в животных.
Только он думает,
что он чужой в мире, только он протестует
против предрешённого, только он
по собственному желанию седлает мотоцикл.
У него двадцать пальцев,
два уха,
сто сердец.

Ein Leben

Месяц её смерти. Она стоит у окна,
молодая женщина с элегантным перманентом
задумчиво смотрит на улицу
со снимка цвета сепии.

С улицы на нее смотрит послеполуденное облако
тридцать четвертого года, стёртое, не в фокусе,
но верное ей навечно. Из комнаты
на нее смотрю я, четырёх лет от роду, почти четырёх,

я оставляю мячик,
медленно выхожу из кадра и старюсь,
старюсь постепенно, осторожно,
стараясь ее не испугать.

Написано карандашом в опечатанном вагоне

Здесь в этом транспорте
я Ева
с сыном Авелем
если увидите моего старшего
Каина сына Адама
передайте ему что мама

Свидетельство

Нет, нет, они без сомненья
были людьми:
мундир, сапоги.
Как объяснить. Они были созданы по образу и подобию.

А я был тенью.
У меня был другой создатель.
И он в своей милости не оставил мне ничего, что умрёт.
И я убежал к нему, поднялся легко, без стесненья, синий,
примирённый, и я говорил: примите мои извиненья.
Дым к всемогущему дыму
без образа и без тела.

НЛВ

Сидит за накрытым столом,
поднимает ложку, отражается в ней,
как в ручном зеркале.
С выпуклой стороны моргает напротив него
опухшая резиновая рожа.
Торопится перевернуть.

С вогнутой стороны напротив него –
карлик, стоящий на голове.
Не я, он смеётся над собой, не я.

Поднимает нож, отражается в нём,
видит в прямом лезвии
своё лицо, и это его лицо, свой рот, и это его рот.
Торопится перевернуть.
Всё ещё лицо его – его лицо, рот его – его рот,
ни он не противится, ни я.
Кто знает,
что вилка преподнесёт.

Двадцать лет в долине

А потом? Я не знаю.
Каждый из нас пал
в забвенье своё.

Расширилось очень шоссе. Мой
броневик остался на обочине, в кювете.
В полдень я изредка гляжу из его
обожжённых глазниц: я не помню
эти кипарисы.
новые проезжают мимо –
позабыть другую войну,
иных убитых, быстрее, чем мы.

Но иногда к нам спускается ветер,
шелестит венком,
скатившимся в долину,
обрывает лепесток за лепестком, гадает:
Любят. Да. Нет. Да.
Слегка. Нет.
Очень. Нет.
Слишком.

Битва

С большими чужими глазами,
с разбитыми лбами и коленями
потянутся мёртвые к пасти могильной,
медленно, из-за линии страха
соберутся в колонны,
поражённые изумлением,
застынут в безмолвном вопле:
неведомо, кто блажен, кто проклят
среди сожжённого праха.


Могила Ясона в квартале Рехавия

Ясон, мореход-пройдоха,
из советников царя Янная,
делает вид, будто похоронен
вдали от моря,
в подобающем ему саркофаге в горе в святом граде.
Горница в горнице - вся в колоннах и арках,
мир и вечный покой изваяны в известняке.

Гробница пуста.
Только рисунок корабля
нацарапан на стенке.

Наверху пали царства,
и другие спустились в Гадес.

Но не Ясон. Он пройдёт
и сквозь гладкую стену
на быстрой триере
(проницая воздушное море,
в абсолютной беспроволочной тишине)
и с изрядною прибылью, как всегда, провезёт контрабандой
свой драгоценный товар:
солнце воды,
ветра шёлк,
мрамор пены морской

***


АВОТ ЙЕШУРУН

Стихотворенье ручной работы

Моллюск влачит
свой дом-могилу,
и утроба матери –
ракушка гроба.

Подол платья –
долина члена.
Поднять платье –
ворота чрева.

Стихотворенье ручной работы –
не то стихотворенье, что говорят
люди, а то, что возносит в хаос
моя большая вилка

из «было», из «есть», из «будет».
То, что поднимается из нутра.
В конце концов, уж нет.

И то, что избегает вилки и видно
изо дня в день. Нпример,
выбросили

сгоревшую алюминиевую кастрюлю.
Дома сказали:
Не хотим ее видеть.
И впрямь, бедняга,

что стояла со мной. Что выстояла со мной кипяченье
и очищенье, огонь и воду,
булькающую на газу.

На его индифферентном глазу.
На глазу дурном и зеленом.
А чтобы кофе был горячим,
Газ, стоит забыть его погасить.

Случилось, что пошел я во двор «Адассы»
в Тель-Авиве получить результаты анализа.
Двор, полный забинтованных больных. И встретил
Двору Стави. Спросил: «Вместо поездки к морю?»
Ответила мне: «И это море».

Случилось, что Макс Брод зашел
к Францу Кафке и застал его пишущим.
Спрсил его: «Что ты пишешь, Франц?»
Ответил: «Я пока что пишу».

Случилось, что землячку из Краснистава увидел я во Нве-Шаанане
в Тель-Авиве. «Я весь вовне». – «Вернись домой и жив будешь!»- воскликнула.
И эту женщину я
ввел в стихотворенье ручной работы, потому что
это стихотворенье ручной работы не имеет конца.

Владыка покоя

Я не за тем пришел, чтоб рассказывать тыщу ночей
о свете и солнце сквозь ставниночи.
Я был на месте и ко мне пришел свет
сквозь светсолнца ночи.

Своими глазами я видел звездную сыпь,
пожирающую звезду. Сверхъестественное,
что-то извне,
раздувало ее шелушащееся свеченье.

Владыко покоя
с конца мирозданья.
Что ж это – утро
или «глатт» утро.

Владыко покоя, возьму я свой посох.
Что ж это – утро
или олух утра.

Владыко покоя, свой посох возьму я.
Я только взял,
не знал покоя,

закружился, извертелся
посох на брюхе
своем деревянном.

Это было – поруганье
покоя.
Он знал, что такое
покой.

Владыко покоя
из мрака,
что ж это – посох ночи
или шмосох ночи.

Владыко покоя из ночи,
что ж это – ночь
или дрек ночи.

Владыко покоя
из седалища ночи,
что ж это – жэ ночи
или хер ночи.

Владыко покоя
из хвоста ночи,
что ж это – тухэс ночи
или хер, хер.

Владыко покоя
из паники,
что ж я – биться перестану
или я тебя достану.

Владыко покоя,
голубчик, прибежище.
Воссмердевший ночи
или штинкер, вонючка ночи.

Владыко покоя, голкбчик,
владыко покоя из убежища ночи,
я простерт пред тобою, милосердия
дураку ночи, он дрек ночи, грязь ночи.

Владыко покоя,
обосрусь
да подотрусь,
да почищусь,
да поброюсь,
да помоюсь, да и пойду с тобою.

Да будет в кайф

- Я сержусь на тебя и люблю тебя.
- Я сержусь на тебя и хвалю тебя.
- Почему ты сердишься на меня?
- Ты сказал.

- Я сказал, чтобы быть причастным,
не быть фраером и чевихой не быть.
Да будет тебе в кайф природа,
сотворившая тебя.

я оставил страну. я оставил язык. я оставил народ.
я оставил город. я оставил перельмутеров евреев.
оставил их язык.
я оставил отца, я оставил мать, я оставил братьев и сестру.
пошел я в землю страны израиля тель-авивскую и взял язык
еврейский тель-авиврейский.

Сам уход – это точка.
Уход не вернуть.
После ухода всегда следует почто
меня оставил. И нет конца словам.
Они возвращаются ко мне словно росы пчел,
сверкают словно капли ос на восходе над простором реки.
Разве я взял чью-то землю?
И кто вернет мне землю Краснистава?

Блистательный конец сезона

Мендельсон пришел с концертом для скрипки с оркестром, как конь
к речному устью, испить из уст в уста.
Мендельсон с концертом спустился к речной губе,
чтобы испить с ее губ.

Липн (губы) коня лепечутся, как слова,
лефцин (губки) мужчины плещутся, как молитва.
Может, им есть что сказать тебе что-нибудь? Симфония
Дворжака в ре-миноре коснулась марша.

Не ответим и не погрешим против провода, что над моей головой
на потолке Дворца Культуры, провода, отвечающего и грешащего
против поворотов мелодии над головой перед роялем.
Провод с музыкальным слухом на три тысячи мест.

Все провода во Дворце Культуры проводят электричество.
Этот провод проводит музыку.
Пламена сворачиваются и разворачиваются,
пропадают и вновь возникают на свет, на-
сколько я могу судить,
этот провод проводит музыку.
Провод погружается в светлую глубину, жив,
и появляется вновь, так я вижу.

Дворец культуры

Музыка издает звуки, исчезнувшие в природе,
сокрытые от человека.
Звуки воды, прежде, чем много воды утекло
с чела первой четверти этого века и до начала последней четверти этого века.

Вчера на концерте в честь сорокалетия оркестра,
зал отремонтирован в срок и по слуху.
Только один провод торчит во дворце в потолке, и все еще
клонится, как лен с какого-то конца лета до конца лета.

Как воспоминанье родится нить. А я уж и позабыл.
Лишь она колеблется и колеблется, и все не может поглотить себя.
Всякий раз, придя на концерт, я сижу под сводом
провода, живущего себе одиноко во тьме. И нужно привыкнуть ко тьме.
Пока не увидим его во тьме.

Музыка всё, что

Я думаю, музыка
знает о нас всё, что
дано нам знать
о себе.

Акустика

Само совершенство.
Акустика
улицы Бердичевского -
как во Дворце Культуры.

Сирена - слышно.
То, что в доме
меж мужем
и женой - слышно.

То, что люди
покупают в лавке -
слышно
на улице.

Дом требовал
от самого себя всех
подпорок, всех
опор.

Из леса снизу
в лес наверху
склонились, как некий
муж - выдержать

лесa,
которые крышей зальют.
Склонились перед прямостоящим -

потянуть назад,
разок внутрь,
разок вперед,
разок посередке,

прямо вперед,
вертикально назад,
подпереть крышу,
а гравий - как?

Как лучи подпирают
твердь небес по кривой,
так наискосок
поддерживают мир,

как конь становится
на дыбы,
как руки под покрывалом
в благословении священников,

как конь замирает,
упирается передними,
а задними ногами
рвется вперед.

Командо конь

стих он конь
он му
зыкален с
кимвала ми

с копыта ми
с коленя ми
с голеня ми
галоп галоп

он муж
он муз
зыкален на
четвереньках
с женой

стих он конь
он муз
зык кален
с голеня ми

стих он ше
я ши
рок а
я ржания

галоп галоп
эндум-пэндум
оп гоп же
лезо ржелезо

почему в начале
не создал голенастого
на четвереньках

а создал
стих-варьят
варьят-психопат
симпатия к психопафосу

МАНАТКИ
Поэма из Тель-Авива

Кусок известняка
от города откололся,
а сделан из известняка
тогда же, что и город.

С тех пор - на улице Барнет
с Либрахом в комнате.
Оттуда в квартал Бренер
с письмами в комнате.

Оттуда - на Ицхaк Эльханaн
с Шoхатом в комнате.
Где там Шaхар-Моргенштерн -
там Тапyхи-Эппельбойм в комнате.

С манатками оттуда - на улицу Бограшова.
Там я заболел, филактерии там повесил.
Оттуда вышвырнули мою движимость
прежде, чем я вернулся из больницы.

Оттуда - на ул. Бограшова,
оттуда - на рынок Кармель,
оттуда - в квартал Абу-Хадра,
оттуда - в квартал Шапира.

Оттуда - в Йерушалаим.
Оттуда - седьмой ряд снизу.
Раздробленный средний камень.
Сломанный нос Стены стенки.

Оттуда - в Йерушалаим,
оттуда - в пески и дюны.
Там нашел я стоящих верблюдов.
В поэзии нужно пользоваться силой.

Оттуда - в Йерушалаим.
Оттуда - в Атарот.
С двадцать девятого года
я - арбалетчик.

Оттуда - в Йерушалаим.
Оттуда - в Атарот.
Я - арбалетчик.
В поэзии нужно продвигаться с силой.

Оттуда - в Магдиэль. К господину Бялику.
Показать его первородную дорогу.
Но я только схватился за веревку.
Она сама к быку подскочила.

Оттуда - в Магдиэль. К господину Володе.
Его папе вырыть могилу.
Мы ваяли из глины, я и Липшиц.
Пришел Володька, пришел: отец его не пришел.

Оттуда - в Магдиэль. Из Магдиэля
в Кфар-Сабу. Из Кфар-Сабы
в Микве-Исраэль. Из Микве
в Ришон ле-Цион. Из Ришона

сторожить виноградники, Айюн-Кара,
со сторожем из "Водителей мулов" на винограднике.
Однажды его оса укусила.
За сей укус он получил медаль.

Оттуда - в квартал Махлуль.
Оттуда - в квартал Шпак,
там - будущее города.
Там - будущее нынче.

Оттуда - в квартал Махлуль.
Оттуда - в квартал Шпак.
В поисках дома.
Отец, как бывало.

Оттуда - в квартал Махлуль.
Оттуда - в квартал Шпак.
Там - веселый дом.
Никто туда не приходит.

Там - веселый дом.
Никто не ходит в Шпак.
Сделан из досок и тени.
В плавившем Тель-Авиве.

В пятницу вечером
без свечей.
Показали фильм
"Всадник без головы".

Там расстаемся. Кто-то сказал,
что и в его гортани томится что-то
из дома. На будущей неделе
будет у тебя пара ботинок.

***

Я написал стихотворение.
Радиотехник
говорит:
нельзя презирать
тихие вещи.

Я вопрошатель
свой собственный
и я ответчик
свой собственный.

Я пациент
свой собственный
и я врачеватель
свой собственный.

Я написал стихотворение
полное злобных слов
грубых фраз
грязных и подлых возмездий.

Всё –
чтобы унять
панику,
что я перестану биться.

Моя большая вилка
возденет
свои зубья как вилы языков зрелищ,
позорищ. До забытья.

Как мне сказать, откуда это взялось?
Не знаю. Внезапно это возле меня.
Неопознанный предмет в форме танковой башни привязался и не покидает.
Не мое, в конце-то концов, что мне с ним делать?

Выброшу... его вперемешку с мусором – но я следом,
там я, всё это – я, я, я,
не сумею забросить его подальше. Да,
буду замешан с ним вместе.

19 февраля -14 марта 1989

В тайне

Я оставил перельмутеров евреев и их язык я оставил,
чтобы отличить от преисподней духовность.

22 декабря 1988

Посреди всей квартиры я в своей маленькой кухне, среди всех
мест, среди всех домов, я здесь один, в молчании.
Среди посуды моя большая вилка, моя обычная
ложечка, когда я делаю себе кофе. Я здесь один.

Мила мне вся посуда, с которой я свыкся.
Она заодно со мной. Не изменяется. Всегда та же.
Я как будто уверенней рядом с нею.
Никто не зайдет внезапно ночью на кухню.

Никто не зайдет ночью.
В маленькое местечко. Почти позабытое.
Никто не зайдет ночью
на кухню.

23 декабря 1988, 4.20 утра

Этот предмет – оставшийся черепок, оставшийся один
от сервиза, с воспоминаниями
о тарелках, разбившихся на сожаленья,
речь почерк прочерк черепок.

Участок

У великой вилки моей четыре притока
и ока три.
Ком земной справа, ком земной слева,
вилка поднимет меня и положит

16 мая 1989

ЛЕА ГОЛЬДБЕРГ

О счастье

*
Это счастье! И как его вынести всё же
Мне, ненастьям обученной жизнью?
Из окна одиночества каждый прохожий
Мне как весть из далёкой отчизны.

Ещё свет по глазам не ударил и рядом
Не воздвигло сияние стену
Перед уличным людом и голодом взгляда,
Пред чужой и влюблённой Вселенной.

И я стану как те, что проходят по небу
На свинцовых ногах . Как скажу я «Не надо»
Тебе, позднее, хрупкое счастье и небыль,
Луч весенний в сезон листопада.

*
Дышать, любить - безмерная свобода.
Куда ни посмотрю – повсюду образ твой
Под кровлей дома и под небосводом,
В сиротстве праздничном, в беседе круговой.

В час неприступный и холодный отдаленья,
Когда ты в стороне и отчуждён, клянусь,
Мой, как мотив или дорожное моленье,
Ты навсегда у памяти в плену.

Чист воздух гор. Не разделяй, не властвуй.
Как гибок и высок твой невесомый путь,
Как в сердце мне вместить тревогу счастья
И бесподобную свободу не спугнуть!

*
Так ветви тяжелы, и если плод падёт
В траву беззвучно, мы и не заметим
И не узнаем, что в пустыне где-то
Нагое дерево стоит и снова ждёт.

Но мы с тобой не зря тот ужас гнали
Плодоношения, тот страх, что изначален,
И в свете осуждён ночною тьмой.

Замри, замри. Тебе, сердечко, дали
Прожить всю вечность маленькую
Счастья и смерть его узреть самой.

Песни конца пути

*
Так прекрасна дорога, - промолвил мальчик.
Так тяжела дорога, - промолвил отрок.
Так длинна дорога, - промолвил мужчина.
Старик присел отдохнуть на краю дороги.

Закат седину окрасил в золото и багрянец.
Трава под ногами сверкала росой вечерней.
Последняя птица дневная над ним распевает:
-Ты вспомнишь ли, как была хороша, трудна и долга дорога?

*
Ты сказал: День гонит день и ночь ночь догоняет.
Вот наступают дни, - ты сказал в своём сердце.
И увидишь вечер и утро в окне сменяют друг друга
И скажешь: Ведь нового нет ничего под солнцем.

И вот ты состарился и поседел, насытился днями
Твои сосчитаны дни и дОроги семикратно,
И ты знаешь, что каждый день – последний под солнцем,
И ты знаешь, что нов каждый день под солнцем.

*
Учи меня, Господь, молиться, восхвалять
Увядшего листка секрет и спелый плод,
И величайшую из всех свобод:
Знать, видеть, ощущать, проигрывать, желать.

Учи уста благословлять и воспевать,
Как обновился день, сменяя ночь с утра,
Чтобы не стал как тот, что был ещё вчера,
Чтобы ему привычкою не стать.

Остраконы

*
Кто измерит сиянье, что угасает навечно,
В час последний, когда очи смежит человек,
Что за виденье стояло меж ним и солнечным светом,
Луч на ресницах играл, зренье пока не ушло.
Глянь на расткрытые губы между ничем и открытым,
На холодеющий лоб – мир, что пропал без следа.

*
Это старое море. Безрадостно в нём на причале
далью пленённым судам в алых своих парусах,
Девам весёлым подобны, что в дом воротились отцовский –
В дом старика-ворчуна, что их радость не в силах вместить
Вновь он кипит и бурчит, вновь доказать им пытаясь,
Лир, тиран дочерей, что хладнокровен и прав.
Берег чужой их манит, но собирутся в дорогу,
Вкусом солёной слезы берег златой окропят.

*
Только один драгоценный камень дал друг мне на память.
День расставанья на нём. Он мне надгробьем стоит.

Полоса дурных снов

*
А если я молитву позабуду?
А если через первые врата
Прорвётся плач сквозь запертые двери?
Нет, лучше и пытаться спать не буду.
Я не могу, я не могу, –

А если вдруг в распахнутые окна
Мрак выломится чёрным кубом
Из тёмных комнат в день?
А если я молитву позабуду?

Всегда, всегда, идёт тот путь оттуда
В то место пресловутое, всегда.
Ведь были слово, колдовство и чудо,
Но не запомнили молитву губы.

*
Ты говоришь мне, что не жжёт огонь,
Что ты проходишь между языков
Моих ночей и не сжигает он.

«Звук плача этого неслышим. И таков»,
- ты говоришь мне, - твой безмолвный сон.
Сновидишь ты, а я свободен от оков».

И ты идёшь, цел, надо всеми вознесён
Меж терниев моих. На всём печать
Безмолвия и мой безгласен сон.
Хочу кричать, кричать, кричать, кричать –

В добрый час

*
Вот и фонарь погас.
Тьма заходится лаем.
Сказали: «В добрый час!
Успеха тебе желаем!»

Так и пойдёшь хоть куда-нибудь,
Из огня в полымя ковыляя.
В добрый час! Смотри, не забудь!
Успеха тебе желаем…

И позовёшь, да ответ не придёт,
Ночь - будто бездна злая.
Одинокий голос умрёт.
Сказали: «В добрый час!
Успеха тебе желаем!»

*
Проволочными шипами
Ночь
Окружает твои дни.

Ты очень устал
Прочь
Уходить по дорогам,
Протягивать руки
От зари до зари.
И так
внезапно замрёшь
Потрясённый
прозреньем
До чего этот мир хорош!

*
Так и пойдёшь по свету,
Что не хранит секрета,
И любовь несчастная наша
Мятым флагом
По ветру.

Перевод с иврита: Гали-Дана Зингер


* * *