Пространство и время — главные герои нового романа Леонида Гиршовича «Арена — ХХ». Русский Берлин, встречающий 1933 год. Казанское отделение Ассоциации пролетарских писателей с ее интригами накануне своего разгрома. Французский военный госпиталь в Алжире, подвергшийся атаке туарегов — племени, где жены никогда не видели лиц своих мужей. Запись в дивизию народного ополчения на студии «Мосфильм», боевое крещение. Последние часы жизни пленного красноармейца, чей племянник, израильский солдат, будет застигнут врасплох сирийским наступлением в Судный день 1973 года. Действие «Арены — ХХ» охватывает восемь десятилетий, и тем не менее книга прошита общей сюжетной нитью, которая связывает ее многочисленных персонажей.
А «Букник» с разрешения автора публикует фрагмент романа.
«И АЗ ВОЗДАМ»
А молодисть неверница, неверница...
Лампа раскачивалась, но не гасла. Глаза, не мигая, следили за огоньком внутри закопченного стекла. Свет перемещался из стороны в сторону, выхватывая то свадебное фото (Марии уж семь лет как нету), то граненый стаканчик с ягодным отваром на стуле у изголовья, то рисунок обоев.
Еще недавно державшегося молодцом, несмотря на свои семьдесят, его вдруг шарахнуло. Мешал капусту, а правая ладонь возьми и отнимись.
— Роман Романычу, цой тобы зробилося?
Зуська, таскавшая брикеты с торфяного склада, видит его сидящим у бочки: глаза оловянные, губа повисла.
— Галына Пиотровна!
Та была в школе.
Похоронив супругу, Родзинский три года прожил во вдовстве: не брать же — которая не с тобою вместе старилась. А молодую облагодетельствовать, да так чтоб обязанной себя почитала старость его уважать, а час пробьет, за могилкой ходить, — где ж ее в Захарьеве сыщешь?
Да еще Зуська, по хозяйству помогавшая — сварить, постирать, прибрать, — является: Люська ее без места осталась. В город девке можно было только до шестнадцати податься, вроде как на учебу — ну, одни шли на фабрику, а кто-то, как Люська, в люди. Попала она в хороший дом: барин — большая шишка. И на тебе, забрали.
Зуська показывала карточку, присланную племянницей из Витебска: за столом военный с газетой, его жена-красавица, а позади стоит Люська с подносом, серьезная. После такой жизни куда девке податься, в токарный цех, чтоб руку отрезало?
— Слышишь, я буду в Витебске на встрече народных землемеров... — ему пришла мысль в голову: разузнать у Люськи про ее бывшую хозяйку, известно, чем жены кончают. При старом режиме Родзинский служил помощником управляющего в белицком поместье Паскевичей, потом перебрался в Корчмидовский район — Корчмидовская волость тогда еще была — закончил курсы служащих по межеванию земли при ККБ (ка-ка, бэ... «Комитет Крестьянской Бедноты»), одним словом кое-как примазался к новой власти, а втайне промышлял, чем придется.
— Галина Петровна, — он подстерег майоршу у дома, ее пустила к себе подруга — голую-босую.
Та съежилась, как дворовая сучка в ожидании побоев: сейчас заарестуют.
— Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь. Сядемте туда на лавочку за ограду.
Родзинский коротко коснулся того, что ждет жену врага народа. Да она и сама это знала. У жен врагов народа одна судьба. Потом сколько можно у подруги оставаться, людей под монастырь подводить, чужих деток губить? А он ей предлагает уехать к нему, быть хозяйкой. Там, в Захарьеве, кто ее искать будет? Люди только так и спасаются, через переезд. Некоторые через границу бегут.
— У меня дом. Хозяйка померла. Я на хорошем счету. Мужчина еще крепкий. Соглашайтесь. Мне карточку вашу показали, ту, что Люська прислала, в услужении у вас была, ну, в домработницах. И вы мне красотой своей полюбились. Это, конечно, опасность для меня, и немалая, но, видите, я иду. А для вас, извиняюсь, спасение. Другого такого случая не будет. Может, в школе устроитесь, детишек учить грамоте. Езжайте, хорошо будет.
Галина Петровна заплакала и согласилась.
Как он сказал, так и вышло: и со школой, и искать ее в Захарьеве никто не искал. Фотокарточку у Зуськи сразу по приезде отобрал.
— Посмотрите на мужа своего в последний раз, — прямо у нее на глазах и сжег.
Через год их расписали в поселковом совете, городскую учительницу и служащего по межеванию земли. Так она стала Родзинской. Все было ничего и даже хорошо, лучше чем раньше. Галина свыклась с новой жизнью скоро: чему-то научилась, что-то, оказывается, умела. У них как-никак дача с майором была, а не асфальт-водопровод и больше в жизни ничего не видала. Пошла на работу, сразу стала на собственные ноги, может, и слишком.
— Ты, Галина, не забывай, что без меня в лагере бы подохла, в Сибири, в Казахстане-степи, — напоминал он ей.
Ему стало казаться, что она путается с мужчинами. С молодыми. Раньше парень с МТС, когда видел Галину, начинал петь: «Ой, рабыня кудрявая». А потом подозрительно замолк. Его звали Ходыко-песняр. «Знаешь такого?» — спросил он у жены. «Нет». А его все знают: Ходыко-песняр.
Как-то Родзинский вернулся прежде обычного. Всегда предупреждал, чтоб не ждала, а тут управился. Он в ночное не раз ходил. Когда-то спросила у него, но он велел не спрашивать и не заикаться: «Себе, — говорит, — дороже. Придет день, скажу и где, и чего, в гроб не унесу». Больше не спрашивала.
Входит в дом, свет не зажигая, лег. Шум впотьмах, когда уже засыпать стал. Дверь хлопнула. Открыл глаза: ее рубашка белеет. «Ты чего?» — «Ничего», — легла. Наутро видит: у ней присоска на шее с роток. Тут вся кровь прилила к лицу, под грудью пузырь, как в пустоту проваливаешься. Будто за ним кто из лесу с топором гонится — так грузно задышал. Удержался: ей на работу, воротится — разберемся. Не зная, на чем чувство свое вымести, схватил мешалку, воткнул с размаху в бочку и стал остервенело крутить под хруст капустного листа, сам красный, как те бабы, что мешают белье в котельной.
Три месяца лежит, вся правая сторона без движения.
— Галина, слышишь, не бросай меня, тебе все достанется.
Не отвечает.
Все гудит, сотрясается под огромной кувалдой. Вот-вот лампа сорвется. За окном небо — багровое.
— Ну, Галь, чего ты? — вбегает запыхавшийся инструктор. — Чего ты сидишь? — Ему Роман Романович все равно что труп.
— Одного мужа на смерть бросила, другого мужа на смерть бросила, — шепчет тот. — Не беги с ним. Чего тебе немцев бояться? Чего они тебе сделают?
А инструктор:
— Ну, Галька?
Сидит, молчит.
— Не могу больше! — убегает. На пороге обернулся — Дура!
— Иди сюда, — одними губами шепчет Родзинский. — Уехал? Пока все попрятались, возьми топор и иди в школу. Там под твоим столом выломай половицу... увидишь, в тряпке... царские золотые десятки... помнишь, человек в шелковой рубахе ночевал... — Еще бы ей не помнить. — Иди, торопись...
Выбежала за околицу. Никого. В школу, скорей! Там опустилась на колени, нащупала щель, стала ее топором раздвигать.
Родзинский, не мигая, глядел на лампу. Она осветила фотографию. Подумал: «Марии уже семь лет как нету». И только подумал, как вспышка ударила в окно. От оглушительного взрыва кровать под ним заходила ходуном. Лампа упала и погасла. Прямое попадание снаряда в школу.
