Предуведомление переводчика

Пару лет назад мне довелось побывать в иерусалимском доме художника Уильяма Хольмана Ханта, за каменной оградой с садом на улице Пророков. В столице проводился инициированный мэрией день открытых дверей. Толпы любопытных, вооруженные картами и специально отпечатанными планами, бродили по различным историческим кварталам города, проникая внутрь зданий, ранее казавшихся неприступными крепостями. Прерафаэлит, построивший свой дом в Святой Земле и проживший в нем немало лет, работая над «Юностью Спасителя» и «Козлом отпущения», вряд ли воображал себе этот визит гомонящей делегации израильтян. В саду пышно цвели желтые ядовитые даттуры и зеленели первые яблочки, в дальнем углу притаился сарайчик покойной поэтессы Рахели. Новые владельцы пускали в дом с черного хода.

Чтобы поскорее остаться в одиночестве, я сразу же поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж. Оттуда, видимо, только что съехала какая-то русская дискотека, о существовании которой я и не подозревал: бар с остатками молдавских крепленых вин, разбитая вдребезги установка для светомузыки, постер «Не пей метилового спирта!» – репринт угрожающего слепотой плаката двадцатых годов…
Позвольте, а где же лауданум?
Я ушел оттуда с ощущением какой-то недосказанности.

Старик Эзра, всюду ходивший с миниатюрной черной собачкой Фирой Элизабет Второй, которую он называл своей секретаршей, сочувственно выслушал мое плохо артикулированное английское сетование на отсутствие в доме Ханта подлинно викторианского духа и прерафаэлитской эктоплазмы.

– Да, – ответил он, – вы правы. Теперь-то всё в этом доме пошло прахом. Скоро его, вероятно, снесут, чтобы построить двадцатиэтажную гостиницу. Места там много. Разве что лэди-поэт Рэйчел может воспрепятствовать.

Он немного помолчал, испытующе глядя на меня из-под кустистых бровей, и вдруг добавил:
– Вот тридцать лет назад, когда я только приехал в Иерусалим, в доме Хольмана Ханта было всё несколько иным. Я там бывал неоднократно. Мне разрешили разобрать остатки небольшой библиотеки.

Раньше я уже слышал от старика истории о том, что он вскрывает переплеты старых книг, иногда обнаруживая в них листки с рукописями, документы и ценные бумаги. Например, картон турецких переплетов, по его словам, на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков изготовлялся из наспех склеенных между собой листов использованной бумаги, среди которых, между писем, счетов и типографских отходов, случаются иллюминации ручной работы. В Европе такая практика была куда более редким явлением, зато на протяжении веков весьма распространен был обычай прятать под обложку завещание или карту с обозначенным на ней кладом. Поэтому я был бы изрядно удивлен, не последуй за этим вступлением рассказа о найденной в доме Ханта ценной исторической рукописи, скрытой под сафьяном какого-нибудь сборника проповедей.

Мое предположение подтвердилось в полной мере. Более того, заметив мою заинтересованность, Эзра передал мне копию найденных им страниц, перевод которых я привожу ниже. Интересно, что Хольман Хант ни словом не упоминает эту рукопись в своем дневнике и в дошедших до нас письмах. Однако не вызывает сомнения, что речь идет о произведении, сочиненном в середине XIX столетия, скорее всего, судя по упоминанию Дагерра и ряда связанных со Святой Землей исторических фигур, не ранее 1835-го и не позднее 1855 годов. Автор его, вероятно, американец. Я был уже вполне готов атрибутировать этот текст как неизвестную прежде новеллу Эдгара Аллана По, но анализ почерка, увы, не показал сходства с рукой великого американского писателя. Это, тем не менее, не исключает совершенно его авторства. Быть может, кто-то переписал его новеллу с черновика или записал под диктовку? Но у меня нет сил, времени и средств заниматься дотошным историко-биографическим анализом. Читатель волен делать на сей счет собственные выводы.
Некод Зингер

Первосвященнику подвели двух черных козлов. Он метнул жребий, чтобы выяснить, которое из двух животных, сходных между собою, как две капли храмового елея, будет тут же на месте зарезано в жертву Адонаи, а которое примет на себя все самые тяжкие грехи жестоковыйного племени и отправится за них в Землю Необитаемую, туда, где среди демонов пустыни безраздельно властвует падший Ангел Тьмы Азазел. Коварный обвинитель святого племени пред троном Всевышнего, задобренный щедрым приношением горожан, ни словом не обмолвится о скрытых от всевидящего ока преступлениях, так что совершенные за целый год тайные прелюбодеяния, кровосмесительные соития, мелкие кражи и нераскрытые убийства пройдут мимо всеслышащих ушей. Более того, Азазел станет выступать в защиту своих врагов и сумеет сладкими речами обернуть дело таким образом, что и явные грехи их будут представлены как доблестные деяния и впишутся в книгу заслуг.

Окропив рога жертвенника пронзительно алой кровью одного из черных козлов, первосвященник омыл руки в большом медном умывальнике и возложил их на крутой лоб другого, демонстрируя тем самым, что на это косматое парнокопытное переносятся злодеяния собравшейся на храмовом дворе толпы. Козлище при этом состроил препакостную рожу, скривив и без того кривой рот и выставив наружу ряд неровных желтых зубов.

Взяв пучок красной, как только что пролившаяся кровь, шерсти, первосвященник обвязал ею козлиные рога. Такой же пучок красной шерсти он повесил на правом створе обитых червонным золотом храмовых ворот. В тот момент, когда Князь Тьмы примет подарок, эта шерсть чудесным образом станет белее снега, и всё священное собрание увидит, что грехи его искуплены.

– Ату, ату его! – вскричали левиты, завертев в руках трещотки и потрясая бубнами.
– Ату, ату его! – зашлось в восторге общество нетерпеливо ждущих прощения душ, скопившихся под длинным дощатым помостом, по которому облаченный в белое тощий бородач, избранный в этом году «человеком нарочным», стал тянуть на веревке упиравшееся животное.

Помост этот длиной в девяносто рис, ведущий от ворот храма до самой границы Земли Необитаемой, выстраивался ежегодно ради того, чтобы паломники из Вавилона и Александрии не могли добраться до изгоняемого и в раже не рвали бы себе козлиных волос на память. От городской стены до края крутого обрыва, с которого «человек нарочный» свергнет козла в пустыню, дежурили на расставленных через каждые десять рис вышках часовые, красными флагами передававшие в город сигналы о том, что козел миновал еще один отрезок пути.

Однако на этот раз тщетно ждали чуда жители столицы и паломники из отдаленных мест – время шло, а клок алой шерсти на храмовых воротах не делался бледнее. Когда же последний из часовых передал свой сигнал от пределов пустыни, струя крови стала стекать с пучка нестерпимо алой шерсти по чеканному золоту, сиявшему в лучах склонявшегося к западу солнца. Рельефная поверхность захлебывающегося кровью драгоценного металла разветвила медленный зловещий поток, и он сначала принял форму буквы «шин», скалящей на потрясенную толпу три ядовитые зуба, а на половине пути превратился в тощую руку, жадно стремящуюся к иссохшей осенней земле. Пять ее извилистых пальцев вытянулись, словно желая схватить стоявших внизу. Когда же кровь достигла нижней части створа, все увидели пред собой перевернутый храмовый семисвечник, изливающий во прах жидкий алый огонь. С жадным шипением всосала переполненная грехом земля первые горящие капли…

С трепетом ждала притихшая толпа не то разящего грома, не то потоков горящей серы с небес, не то разверзания бездны, которая поглотит их, впервые не удостоенных прощения. Но время шло, отяжелевшее дневное светило спускалось всё ближе к горизонту, и всё оставалось таким же, каким было прежде. Огонь и сера не хлынули с гаснущих небес, и земля не разверзлась под ногами. И от этого бездействия, от этого промедления и растянувшегося, казалось, до бесконечности затишья перед бурей ужас сковал стерегущих Дом Господа. И смотрящие в окно замерли в немом помрачении рассудка, и даже неразумные младенцы в своих колыбелях состроили кислые старческие рожицы.

А когда наконец последние изможденные строгим постом горожане смежили глаза, пораженные не нашедшим выхода страхом, черный козел возвратился к запертым на ночь городским воротам, кряхтя на подъеме и гулко цокая тяжелыми раздвоенными копытами по дощатому помосту. Выпученные глаза его горели багровым пламенем, черная кудлатая шерсть стояла дыбом. Приоткрыв кривую пасть с желтыми торчащим вперед зубами и тяжело ворочая большим неуклюжим языком, роняющим сгустки вонючей слюны, он произнес голосом, который можно было сравнить со скрипом измученных постом кишок:

– Именем Азазела, Князя Тьмы, возвращающего меня, да спадут запоры!
Он прижал тяжелый лоб к массивным воротам из дерева ситтим, и они расступились перед ним, а когда он вошел в спящий город, сомкнулись вновь.

*

После неслыханного события, произошедшего в Судный День, жизнь в столице не то чтобы вовсе замерла, но продолжалась будто вполсилы, став какой-то приглушенной и заторможенной, словно горожане были не вполне уверены в своем праве на это продолжение и старались вести себя потише, в надежде, что Адонаи не обратит на них своего мстительного ока. Похоже, что и грешить стали меньше, и уж во всяком случае, безо всякого азарта, а только по крайней необходимости. Видя печальные последствия явленного народу знамения, Совет Мудрецов постановил впредь не вывешивать в Судный День на храмовых воротах пучка красной шерсти, чтобы не расстраивать и без того упавший духом народ Божий. И находились среди книжников многие, что видели в произошедшем отнюдь не проклятие, но скрытое благословение, ведущее к постепенному исправлению нравов.

Весьма возросло и без того великое множество местных и странствующих проповедников, разглагольствовавших на площадях и зычно призывавших ко всеобщему покаянию. Все они были одинаково грязны и косноязычны. Один из них, явившийся неизвестно откуда, всё же выделялся среди прочих своей карикатурной внешностью и дикими манерами. Небрежно обвязанный черной козлиной шкурой, столь дурно пахнущей, что даже привыкшие к смраду жители города вблизи от него зажимали свои длинные носы, пророк красовался накрепко приросшей к плоскому носу с вывороченными ноздрями раздвоенной верхней губой и торчавшими вперед желтыми зубами. Всклокоченные волоса его срастались в подобие двух кривых рогов, а не знавшая расчески жидкая бороденка росла пучком откуда-то из кадыка. Да и проповедь его была особого свойства. Скрипучим голосом, поднимавшимся, словно из самых кишок, он возглашал, что явился искупить непрощенные грехи племени Божия:

– Заблудшие овцы Господни! – скрежетал он, мелко тряся головой. – Погрязшие в грехе агнцы, телицы и ослы Царя Небесного! Истинно говорю вам, что спасение душ ваших у вас под рукой – протяните ее, и спасены будете. Ибо я сошел на землю, чтобы искупить ваши мерзкие прегрешения, голубицы разврата и верблюды подлости, волки разбоя и ехидны клеветы. Что, притихли, подлые?! Думаете, ваши убогие старания удержаться от греха, ваша чахлая благотворительность и притворная сострадательность спасут вас для жизни вечной? Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

И всякий раз, к тому моменту, когда раздавался язвительный смех смердящего проповедника, вокруг него уже скапливалась преизрядная толпа горожан, влекомых силой любопытства. Широко открытые уши, помутневшие на беспощадном ивусейском солнце глаза и зажатые носы – это ли не точный образ истинного жителя Святого Града!
– Слыхали вы от книжников, что сказано в Писании: «Будьте благи, ибо благ Я, Господь ваш»! И вот вы, козлищи, задумали потягаться с самим Всевышним в праведности! Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Сколько вы не старайтесь, убогие, ваша червивая натура всё равно окажется сильнее вас. Я – единственная надежда ваша. Придите, прилепитесь ко мне, и я, хо-хо-хо, своей святостью спасу вас от проклятия!

Тут он начинал хватать тех, кто оказывался к нему поближе и, поскольку увечным, колченогим и хромым труднее прочих было от него увернуться, именно они обычно и оказывались у него в руках. Тут же непременно происходили невиданные чудеса – у всякого, кого он касался, любое увечье как рукой снимало, и даже отсутствовавшие ноги вырастали у калек в мгновение ока, и те начинали скакать и плясать, превознося своего спасителя.

Очень быстро слава об этом чудотворце распространилась настолько, что за ним повсюду ходили толпы почитателей, больные и калеки сами ползли к нему со всех сторон, а о том, чтобы зажимать носы никто уж и не помышлял. Мерзкая вонь теперь казалась народу тонким благоуханием, и когда их новый кумир начал возвращать к жизни полусгнивших в могиле мертвецов, от зрителей не было отбоя.
Чудодей, смущавший простодушных неучей и разрушавший поколениями строившееся здание Закона, стоял у книжников и старейшин словно кость в глотке, и они пытались всеми правдами и неправдами удалить его из города. Когда же это им не удалось, то к смутьяну были подосланы один за другим три наемных убийцы, но первого растерзала ни на шаг не отходившая от своего благодетеля толпа, а двое других уверовали и раскаялись в своих злых намерениях, за что спаситель удостоил их чести называться своими учениками. Чему он их учил, никому известно не было, но только у обоих вскорости волоса скатались в такие же рога, как и у их учителя. В народе видели в том знак святости и всё более рьяно превозносили помазанника Божьего.

Потом незваный спаситель внезапно исчез, словно сквозь землю провалился. Поползли слухи, будто видели его на четвереньках роющимся в грязи у кромки Соленого моря. Воскрешенные и исцеленные им стали чувствовать какое-то неприятное недомогание, будто наросшее было на ветхие кости мясо начало вдруг подтухать, отросшие конечности - подламываться, прорезавшиеся глаза - стекленеть, а возвращенный слух превращался в мучительный зуд.

*
Страшен был вид прóклятого города. Долго колдовали над ним несколько дюжин ученейших мужей, но так и не смогли очистить его даже от малой доли губительной скверны. Все, в ком еще оставались силы сопротивляться, ушли из этого сатанинского логова и разбрелись по всем сторонам света. И если бы оказался в его стенах путник, случайно, по незнанию, забредший в некогда славную столицу, то, скованный внезапным ужасом, он бы уже не смог бежать прочь из этого адского места, застыв посреди гноища, взирая бессмысленно выпученными глазами на ни с чем не сравнимую по своей чудовищности картину. Повсюду маячили осклизлые разлагающиеся трупы временно воскрешенных, по улицам петляла застывшая в дикой, причудливой пляске кошмарная вереница сведенных судорогой увечных и расслабленных, чьи вспухшие, теряющие форму тела сцепились гнилыми зубами и кривыми ногтями искореженных рук и ног с рассыпающимися скелетами. Из медленно текущей по улицам зловонной жижи тут и там то выглядывал чей-то сердитый глаз, то высовывался любопытный нос, то чмокал перекошенный рот с разбитой губой.

Но ни один отважный путешественник, из тех, что, движимые благородным любопытством, бороздят моря и пересекают пустыни и горные хребты, не появлялся в стенах Проклятого Града и даже на десяток, на сотню рис не приближался к ним. Да что говорить о людях, если даже падкие на падаль грифы и стервятники не осмеливались кружить над городом-трупом. И солнце жаркой пустыни не сушило слизи разложения.

Казалось, кошмару не будет конца, ибо само время остановилось в этом окаянном месте. И даже летописец сего абсурдного явления, не имеющего никаких точек соприкосновения с логикой естественных наук и исторической традицией, тот самый добросовестный сочинитель, который излагает для почтеннейшей публики, удостоившей своим драгоценным вниманием наше скромное, но блюдущее свое доброе имя издание, даже он, дойдя кое-как до этой части своего повествования, испытывает колоссальные затруднения. Он, не лишенный некоторого профессионального опыта, на сей раз, говоря попросту, дамы и господа, раздираем муками слова и терзаем катаром мысли. Будто какая-то посторонняя злокозненная сила старательно мешает выполнению его профессионального долга. Будто некий паралич сковывает его обычно борзое перо. Лишь невероятным усилием воли он заставляет себя кое-как продолжать изложение событий…

При таком паралитическом положении вещей не вызывает особого изумления тот факт, что никто не удосужился сосчитать, сколько тысяч лун миновало, прежде чем явился некий господин с козлиной бородкой, одетый для этих широт излишне щеголевато: в узкий суконный сюртук и куфию из превосходного виссона, перевитую крученой синетью – дань традиции Востока. Господин, впрочем, полный западного духа созидания и прогресса, во всех отношениях comme il faut, если не обращать внимания на раздвоенную верхнюю губу и не задаваться праздным вопросом: «а что, собственно, так странно топорщится у него под куфиею?» Нужно заметить, что с появлением сего персонажа подобно deus ex machina, всё ранее пребывавшее в состоянии обморочного оцепенения начинает двигаться с невероятной скоростью. Замершая, казалось, на веки картина удивительным образом если и не оживает, то, безусловно, оживляется, словно под воздействием гальванического электричества, опыты успешного использования коего мы имеем возможность наблюдать в наше просвещенное время. И автор наш также, в последний раз клюнув носом над своей рукописью, подскакивает, будто настигнутый электрическим разрядом, и начинает лихорадочно метать на бумагу слова и целые фразы. Перо его порхает и разбрасывает брызги чернил, сеет кляксы во всех направлениях, и ничто уже не способно замедлить его вдохновенный полет.

Господин, вызвавший всю эту нежданную свистопляску, придирчиво осмотрел изрядно запущенную за долгие века местность, бормоча себе под нос нечто явно иностранное, производя непонятные вычисления и делая наброски чертежей на манжетах. Затем, посвистев в самый что ни на есть обыкновенный свисток, он вызвал из-за окрестных холмов целую толпу арабов с метлами и совками и начал руководить наведением порядка. Смрадные канавы были живо засыпаны, развороченные могильные ямы утрамбованы, воздух ароматизирован посредством кадильниц с индийскими благовонными курениями. Раскиданные по всему городу скульптурные группы сцепившихся в адской пляске трупов разной сохранности были аккуратно собраны в специальные ящики целым штатом немецких докторов, специально выписанных из Швабии. Следом за метельщиками, кадильщиками и докторами явились мастеровые с массой разнообразных инструментов, судя по выговору, чистокровные тосканцы, которые принялись под надзором прыткого господина в сюртуке с невероятным усердием пилить, тесать, строгать, шкурить, клеить, красить и заколачивать гвозди. В какие-нибудь несколько минут город совершенно преобразился. На обломках древних камней выросли, словно тесто на дрожжах, фанерные и картонные павильоны, своим великолепием затмевающие всё, что прежде строили тут местные цари и иноземные завоеватели. Декораторы так лихо подлатали совершенно разрушенную городскую стену, приделав к ней целую дюжину ворот из гипса и papier mâché, что посторонний наблюдатель, не омрачивший свою молодость университетскими лекциями и корпением над учеными фолиантами, навряд ли смог бы отличить ее от каменного оригинала.

Как случилось, что вокруг этой городской стены уже простирались девственные леса, бескрайние моря, песчаные пустыни, снежные вершины гор, зеленые луга, вересковые пустоши и еще много всякого, чего там только что не было, уж и вовсе неведомо. Впрочем, можно с уверенностью сказать, что и тут дело не обошлось без вмешательства прыткого господина в куфие из виссона.

Когда погасло дневное светило, уступив свое место на бархатных небесах Луне, Марсу, Меркурию, Венере и всему воинству небесному, свеженький, с иголочки, ярмарочный балаган невиданных размеров осветился рядами новехоньких масляных фонарей. У самых пышных из двенадцати городских ворот, украшенных скульптурными изображениями богомолов с воздетыми передними конечностями, наш новый знакомец торжественно приветствовал огромную и весьма разномастную толпу посетителей, прибывших на всех видах транспорта, начиная с верблюдов и почтовых дилижансов и кончая воздушными шарами. Кого там только не было: голодные русские паломники в лаптях, энергичные промышленники из штата Коннектикут с женами и чадами, японские самураи в полном боевом облачении, африканские пигмеи в чем мать родила и голландские бюргеры, пыхтящие фарфоровыми трубками – всех и не перечислишь.

Всё возвращается на круги своя, дамы и господа! – возвестил в медный рупор господин с раздвоенной губой. – Этой общеизвестной максимой мы рады приветствовать вас, посланцев всего мира, делегацию просвещенного человечества в том самом месте, о котором пророк Джисайа справедливо сказал: «Шум толпы в горах, словно от множества людей, шумный клик царств, собравшихся народов. На горе высокой поднимите знамя, громко крикните им, махните им рукою, чтобы вошли во врата вельмож».

Постепенно заполнявшая город толпа разномастных зевак внимала господину в куфие с раскрытыми от восторга и изумления ртами, словно новоявленному пророку Господню.
Обратите внимание, дамы и господа, – заливался тот, – всё абсолютно подлинное, или, если угодно, в точности такое, как оно было во времена цезарей и халдеев, что, собственно говоря, одно и то же. Справа от нас – дворец императорского прокуратора в натуральную величину, слева – неподдельный храм древних прохиндеев. Обратите внимание на золотые ворота! Своими собственными невооруженными глазами вы можете сегодня созерцать всё то, о чем не могли и мечтать Мильтон и Торкватто Тассо, то, чему не были свидетелями ни Виконт Шатобриан, ни Уильям Теккерей вкупе с Кристофером Костиганом и Эдвардом Робинзоном, всё то, что прохлопали сэр Джеймс Силк Бэкингэм и доктор honoris causa Джозеф Сенковски!

Следуя во главе восхищенной толпы, он демонстрировал выставленные напоказ диковинки с гордостью ярмарочного зазывалы, к которой был подмешан гран профессорской надменности.

– Мифологическая история Святого Града! События Священной Истории – плоды буйного воображения человечества, разгоряченного сочинениями господ литераторов! Греческая Патриархия и Персидское нашествие! Латинское Королевство! Мираж Сулеймана Великолепного! Мятеж мамелюков! Движущиеся картины – мое собственное развитие опытов мосье Дагерра. А вот перед вами панорама «Видение пророка» – дух Божий беспрепятственно входит в сухие кости! Входит, заметьте, дамы и господа, без какой-либо посторонней помощи – совершенно самостоятельно, повинуясь исключительно законам физики и прочих точных наук. Слева по курсу новейший аттракцион – «Битва Апокалипсиса»! Современная оптическая иллюзия в древних, как мир, небесах. Агнцы против козлищ! Белое против черного! Как вы думаете, дамы и господа, чья возьмет? А теперь, – господин в куфие вдруг сделался невероятно серьезным и сосредоточенным, – жемчужина, если мне, дамы и господа, позволено будет так выразиться, в короне нашего милого городка: трагическая сцена проклятия Господом, именуемым Адонаи, некогда святого племени. Леденящее душу знамение на храмовых воротах и возвращение так называемого Козла Отпущения. Движущееся изображение в самых натуральных цветах – плод новейших достижений химической экспериментальной науки и симпатической техники.

Многоликая толпа скопилась на храмовой площади, над которой уже был установлен дощатый помост длиной в девяносто рис, ведущий от золоченых ворот храма до самой границы Земли Необитаемой.

– Новое слово в исторической и батальной живописи! – проревел в медный рупор господин с раздвоенной губой, причем голос его сделался вовсе уж лишенным какого бы то ни было очарования и более всего напоминал отвратительное козлиное блеяние. – Зрители принимают участие в событиях седой старины. Мои подручные выдадут вам, сукины дети, подлинные костюмы. Чудеса магнетического месмеризма. Всё происходящее будет записано в назидание потомкам на специальные йодистые таблички с помощью новейших фиксирующих аппаратов. Я гарантирую вам, убогие порождения ехидны и шакала, не только отпущение ваших смехотворных грешков, но и полную гамму реальных ощущений вашего бессмертного спиритического тела и тухлого физического организма, начиная с эмоции массовой истерии и кончая ощущением разлагающейся материи и распадающегося на элементы духа! Как совершенно точно заметил пророк Джереми: «Подошел конец нам, исполнились дни наши, ибо настал нам конец!» Все готовы? Mis en scenè ясна? Внимание! Снимаю!

Наряженному первосвященником чернобородому венскому журналисту с мечтательными миндалевидными глазами подвели двух черных козлов. Следуя указаниям постановщика, он метнул жребий, чтобы выяснить, которое из двух животных, сходных между собою, как две капли храмового елея, будет тут же на месте зарезано в жертву Адонаи, а которое отправится за грехи просвещенного человечества в Землю Необитаемую, туда, где среди демонов пустыни безраздельно властвует падший Ангел Тьмы Азазел. Окропив рога жертвенника, как требовалось в соответствии со scenario, пронзительно алой кровью одного из черных козлов, первосвященник омыл руки в большом медном умывальнике и возложил их на крутой лоб другого, демонстрируя тем самым, что на это косматое парнокопытное переносятся злодеяния собравшейся на храмовом дворе толпы…


Фотографии Гали-Даны Зингер