В издательстве «Текст» вышел автобиографический роман Хаима Потока «Избранник» (перевод с английского Михаила Визеля).
Хаим Поток — американский раввин и писатель. «Избранник» был опубликован в 1967 году и стал бестселлером. По роману сняли фильм с Максимилианом Шеллом и Родом Стайгером, поставлены спектакль и мюзикл на Бродвее.
Герои книги — американские мальчики-подростки Дэнни и Рувим, сыновья еврейских религиозных лидеров противоположных взглядов. Дэнни повредил Рувиму глаз во время игры в бейсбол.
Я тоже откинулся на подушку и, поразмышляв несколько минут о мистере Галантере, тоже уснул. Мне снилось что-то о моем левом глазе, и мне было страшно во сне. Наверно, солнечный свет пробивался сквозь закрытое правое веко, и мне снилось, как я проснулся в больнице вчера вечером и сестра отдернула занавеску. Но сейчас что-то мешало солнечному свету. Потом он снова появился, и я снова мог видеть его сквозь правое веко. Потом он снова исчез, и я немного рассердился на незнамо кого, балующегося с солнечным светом. Я открыл глаз и увидел, что кто-то стоит у моей кровати. Этот кто-то стоял против света, и поначалу я видел только силуэт, не различая лица. Затем я быстро сел в кровати.
— Привет, — тихо сказал Дэнни Сендерс. — Извини, что разбудил. Сестра сказала, что я могу здесь подождать.
Я глядел на него в изумлении. Это был последний человек на свете, кого я ожидал увидеть навещающим меня в больнице.
— Прежде чем ты скажешь, как ты меня ненавидишь, — сказал он тихо, — позволь мне сказать, что я очень сожалею о том, что случилось.
Я смотрел на него и не знал, что сказать. На нем были темный костюм, белая рубашка без галстука и темная кипа. По сторонам его хорошо вылепленного лица свисали пейсы, а под пиджаком, над брюками, — бахромки-цицит.
— Я тебя не ненавижу, — заставил я себя произнести что-нибудь, хотя бы и ложь.
Он грустно улыбнулся:
— Можно я сяду? Я здесь добрых пятнадцать минут простоял, ждал, пока ты проснешься.
Я дернул головой как-то так, что он смог истолковать это как знак согласия и уселся на краешек моей кровати. Солнце било в окно позади него, тени ложились на его лицо и подчеркивали линии скул и челюсти. Я подумал, что он смахивает на те портреты Авраама Линкольна, на которых тот еще не отпустил бороду, — за исключением маленьких кустиков золотистых волосков на щеках и подбородке, коротко состриженных волос на голове и пейсов. Он казался не совсем здоровым, глаза его нервно моргали.
— Что-нибудь известно о рубцовой ткани?
Я изумился еще больше:
— Откуда ты знаешь?
— Я позвонил твоему отцу вчера вечером. Он рассказал мне.
— Еще ничего не известно. Я могу ослепнуть на этот глаз.
Он медленно кивнул и продолжал молчать.
— Каково это — знать, что ты оставил кого-то без одного глаза? — спросил я его.
Я уже пришел в себя от изумления и почувствовал, что ярость возвращается ко мне.
Он посмотрел на меня, его скульптурное лицо ничего не выражало.
— Что ты хочешь от меня услышать? — в его голосе не было ничего, кроме печали.
— Что я болван? Ну да, я болван.
— И только-то? Болван? Как ты вообще спишь по ночам?
Он уставился в свои ладони.
— Я пришел сюда не для того, чтобы с тобой ругаться, — сказал он тихо. — Если у тебя только это на уме, я лучше домой пойду.
— Что до меня, — отвечал я на это, — так можешь проваливать в ад вместе со своим надутым хасидским выводком!
— Я пришел поговорить с тобой, — сказал он тихо.
— А я не желаю тебя слушать. Давай уходи. Ступай домой и переживай о моем глазе.
Он медленно поднялся. Я не мог различить выражения его лица, потому что он стоял против солнца. Казалось, он опустил плечи.
— Мне правда очень жаль, — сказал он тихо.
— Что-то я сомневаюсь.
Он хотел что-то сказать, прервался, затем повернулся и медленно пошел по проходу. Я откинулся на подушку, сам ужасаясь собственной ярости и ненависти.
— Он твой друг? — донесся до меня голос мистера Саво.
Я повернулся к нему. Он лежал на подушке.
— Нет.
— Он причинил тебе неприятности или что-то в этом духе? Не очень-то ты дружелюбно с ним разговаривал, Бобби.
— Это тот самый, кто залепил мне в глаз мячом.
Лицо мистера Саво просияло.
— Чё, правда, что ли? Убивец собственной персоной? Так-так!
— Посплю-ка я еще, — отвечал я.
Я чувствовал себя подавленно.
— Он один из этих самых религиозных евреев?
— Да.
— Видал я таких. У моего менеджера был дядя навроде этого. Упертый парень. Фанатик. Но с моим менеджером ничего общего иметь не желал. Немного потерял. Ссыкун, а не менеджер.
Я не хотел поддерживать разговор и промолчал. Мне уже было жаль, что я так резко обошелся с Дэнни Сендерсом. Мистер Саво уселся на кровати и потянулся к ночному столику за картами. Потом начал выкладывать свои столбики на одеяле. А Билли спал. Я снова улегся на кровать и закрыл глаза. Но спать я не мог.
Отец появился cразу после обеда, бледный и встревоженный. Когда я рассказал ему о своей беседе с Дэнни Сендерсом, его глаза за стеклами очков сделались злыми.
— Ты очень глупо поступил, — сказал он сухо. — Ты же помнишь, что сказано в Талмуде: если человек приходит извиниться за то, что причинил тебе боль, ты должен выслушать и простить его.
— Я ничего не мог поделать, авва.
— Ты так сильно его ненавидишь, что смог сказать ему все это?
— Извини, — только и мог произнести я, чувствуя себя болваном.
Он взглянул на меня, и я заметил, как глаза его погрустнели.
— Я не собирался тебе выговаривать.
— Это не выговор, — запротестовал я.
— Я просто хотел донести до тебя, Рувим, что когда человек приходит, чтобы тебе что-то сказать, имей терпение его выслушать. Особенно если он причинил тебе боль тем или иным образом. Ладно, хватит о сыне рабби Сендерса. Сегодня важный день в истории человечества. Это начало конца для Гитлера и его безумцев. Ты слышал корреспондента, который описывал высадку прямо с корабля?
Мы поговорили немного о высадке. Наконец мой отец ушел, и я откинулся на кровати, чувствуя себя подавленным и злясь на себя за все то, что я наговорил Дэнни Сендерсу.
[...]
Военные новости уже не вызывали у меня прежнего энтузиазма, а еще больше меня утомляла невозможность читать. После обеда я теперь слушал мыльные оперы — «Сделаем жизнь прекрасной», «Звезда Далласа», «Мэри Нобл», «Мама Перкинс», — но это ввергало меня в еще большее уныние. Я решил выключить радио и немного поспать.
— Ты еще будешь это слушать? — спросил я у Билли.
Он не отвечал. Я пригляделся и понял, что он спит.
— Да выключай, малыш, — сказал мистер Саво. — Сколько можно глотать эту шнягу?
Я выключил радио и откинулся на подушку.
— Нигде столько шняги тебе не заряжают, как в этих мыльных операх, — продолжал мистер Саво. — Ой-ой-ой, ты посмотри, кто к нам пожаловал!
— Кто?
— Твой убивец религиозный, вот кто.
Действительно — это был Дэнни Сендерс. Он прошел по проходу и остановился у моей кровати. Одет он был так же, как вчера.
— Ты снова станешь: со мной ругаться? — спросил он с запинкой.
— Нет.
— Могу я сесть?
— Да.
— Спасибо.
Он уселся на краешек кровати. Мистер Саво бросил на него взгляд, потом вернулся к своим картам.
— Знаешь, ты вчера выступил не лучшим образом.
— Извини.
Я сам удивился, как же я, оказывается, был рад его видеть.
— Меня даже не то огорчает, что ты рассердился, — продолжал он, — а то, как ты не давал говорить.
— Ну да, это никуда не годится. Извини, пожалуйста.
— И я пришел с тобой поговорить. Ты готов?
— Конечно.
— Я все думаю о нашей игре. И не перестаю думать с того момента, как ты угодил под удар.
— Я тоже о ней думаю.
— Когда я сталкиваюсь с тем, чего не понимаю, то я начинаю об этом думать и думаю все время, пока не пойму. Он говорил очень быстро, и я видел, как он напряжен.
— Я много думал, но все равно не понимаю. Я хочу с тобой об этом поговорить. Ладно?
— Конечно.
— Знаешь, чего я не понимаю в той нашей игре? Я не понимаю, почему: я хотел прикончить тебя.
Я уставился на него.
— Меня это правда очень беспокоит.
— Хочется верить, — отвечал я.
— Не будь таким паинькой, Мальтер. Я не нагнетаю здесь страсти. Я действительно хотел тебя прикончить.
— Что ж, у нас и впрямь была напряженная игра. Я тоже к тебе особой любви не испытывал.
— Боюсь, ты даже не понимаешь, о чем я говорю.
— Послушай...
— Нет-нет, это ты послушай. Просто послушай, что я говорю, ладно? Ты помнишь свою вторую крученую подачу на меня?
— Разумеется.
— Помнишь, как я потом стоял на базе и смотрел на тебя?
— Конечно.
Еще бы я не помнил его идиотскую ухмылку.
— Так вот, тогда мне хотелось подойти и раскроить тебе башку своей битой.
Я не знал, что на это сказать.
— Почему-то я так не сделал. Но мне очень хотелось.
— Это же просто спортивная игра, — отвечал я, немного опешив от того, что услышал.
— Да какая там спортивная игра! Игра тут вообще ни при чем. Во всяком случае, мне так казалось тогда. Вы не первая сильная команда, с которой мы сталкивались. И к тому же мы уже проиграли предыдущий матч. Но ты меня по-настоящему разозлил, Мальтер, — и я ничего не мог с этим поделать. Я решил, что будет лучше, если я тебе об этом скажу.
— Перестань называть меня Мальтером.
Он уставился на меня. Затем слабо улыбнулся:
— А как ты хочешь, чтобы я тебя называл?
— Если ты хочешь мне еще что-то рассказать, зови меня Рувимом.
— Идет, — сказал он и снова улыбнулся. — Тогда и ты зови меня Дэнни.
— Отлично.
— Это было дикое чувство, — продолжал он. — Я никогда не испытывал ничего подобного.
Я смотрел на него, и вдруг у меня возникло такое ощущение, что все вокруг меня расплылось. Остался только Дэнни Сендерс, сидящий на моей кровати в своем хасидском одеянии и рассказывающий мне, как он хотел меня прикончить за то, что я послал на него несколько крученых мячей. Он был одет как хасид, но говорил не как один из них. Еще вчера я ненавидел его, а уже сегодня мы называли друга друга по имени. Я уселся на кровати и слушал его. Мне просто нравилось, как он говорит — как безупречная английская речь льется из уст человека в хасидском облачении. Мне всегда казалось, что их английский неотделим от их местечкового акцента. И по правде сказать, те несколько раз в жизни, когда я разговаривал с хасидами, они говорили только на идише. И вот передо мной сидел Дэнни Сендерс, который говорил по-английски, и то, что он говорил, и то, как он говорил, никак не сочеталось с его одеянием, с пейсами и с цицит, торчащими из-под его черного лапсердака.
— Ты потрясный питчер и филдер, — сказал он, чуть улыбнувшись.
— Сам ты потрясный, — ответил я. — А где это ты так отбивать выучился?
— Я тренировался. Знаешь, сколько часов подряд я учился играть в поле и брать базы?
— И как ты время находишь? Я думал, вы только и делаете, что Талмуд изучаете.
Он ухмыльнулся:
— У меня договоренность с отцом. Я выполняю свой ежедневный урок Талмуда, и он не запрещает мне заниматься остальное время, чем я хочу.
— И каков же твой ежедневный урок?
— Два листа.
— Два листа?
Я уставился на него. Это значило — четыре страницы Талмуда в день! Я бывал горд, если мне удавалось осилить одну.
— У тебя что, английских уроков совсем нет?
— Разумеется, есть. Но немного. У нас в ешиве мало английского.
— У вас в ешиве каждому надо изучать по два листа в день и при этом делать английские уроки?
— Не каждому. Только мне. Так решил мой отец.
— Но как тебе это удается? Это же огромная работа.
— Мне повезло. — он ухмыльнулся. — Давай я тебе покажу как. Какой раздел Талмуда ты сейчас проходишь?
— Кидушин.
— На какой ты странице?
Я назвал страницу.
— Я проходил ее два года назад. Там вот это написано?
Он процитировал примерно треть страницы — слово в слово, включая комментарии и толкования Маймонида на неясные места. Он говорил холодным, механическим голосом, и пока я его слушал, мне казалось, что я наблюдаю за работой какой-то машины из плоти и крови.
Я смотрел на него разинув рот.
— Здорово... — выдавил я наконец.
— У меня фотографическая память. Мой отец говорит, это дар Божий. Я смотрю на страницу Талмуда и запоминаю ее как есть. Ну и, конечно, понимаю при этом, что там написано. Это немного скучно. Очень уж они повторяются. Я могу проделать то же самое и с «Айвенго». Ты читал «Айвенго»?
— Конечно.
— Хочешь услышать что-нибудь из «Айвенго»?
— Ну ты и хвастун.
— Я пытаюсь произвести хорошее впечатление, — улыбнулся он.
— Я впечатлен. А мне приходится попотеть, чтобы зазубрить страницу Талмуда. Ты станешь раввином?
— Конечно. Я займу место моего отца.
— Я бы тоже стал раввином. Только не хасидским.
Он посмотрел на меня, на лице его отразилось изумление.
— Почему ты хочешь стать раввином?
— А почему нет?
— В мире так много вещей, которыми ты мог бы заняться.
— Занятный у нас разговор получается. Ты же станешь раввином.
— У меня нет выбора. Это наследственное место.
— Ты хочешь сказать, что не стал бы раввином, если бы мог выбирать?
— Думаю, что нет.
— И кем бы ты стал?
— Не знаю. Наверно, психологом.
— Психологом???
Он кивнул.
— Я даже не очень понимаю, что это такое.
— Это когда тебе помогают понять, каков ты на самом деле, внутри себя. Я много читал об этом.
— Это Фрейд, и психоанализ, и всякое такое?
— Да.
Я мало что знал о психоанализе, но Дэнни Сендерс в его хасидском одеянии казался мне наименее подходящей кандидатурой в аналитики в целом мире. Я всегда представлял себе психоаналитика как утонченного господина с острой бородкой, моноклем и сильным немецким выговором.
— А кем ты можешь стать, если не раввином?
— Математиком. Это мой отец так хочет.
— И преподавать в каком-нибудь университете?
— Да.
— Вот это здорово... — его голубые глаза на мгновение приобрели мечтательное выражение. — Мне бы понравилось.
— А я вот не уверен, что мне этого хочется.
— Почему?
— У меня такое ощущение, что я принесу больше пользы людям, если буду раввином. Нашим людям, я хочу сказать. Ты ведь знаешь, не все так набожны, как ты или я. Я бы мог учить их или помогать им в трудную минуту. Я думаю, это может принести мне настоящее удовлетворение.
— А я вот не думаю. Как бы там ни было, я стану раввином. Слушай, а ты-то где научился так подавать?
— Я тоже тренировался, — похвалился я.
— Но тебе не нужно изучать два листа Талмуда в день.
— Слава Богу!
— Классно ты подаешь. Прям подачи-неберучки.
— А сам-то ты отбиваешь как?! Ты что, всегда целишь прямо в питчера?
— Да.
— Где ты этому выучился?
— Я по-другому просто не умею. Как-то я так на мяч смотрю и так биту держу. Не знаю.
— Это же просто убийственный удар. Ты меня чуть не прикончил.
— Я думал, ты утку сделаешь.
— Я не успевал утку сделать.
— Успевал-успевал.
— Ты так засадил, что мяч летел слишком быстро для утки.
— Тебе же хватило времени, чтобы поднять перчатку.
— Да ты не хотел утку делать.
— Это верно, — ответил я наконец.
Я вспомнил ту долю секунды, когда я поднял перчатку к лицу. Я мог бы просто поднырнуть, как утка, или отскочить в сторону и полностью уклониться от мяча. Но я даже не подумал об этом. Я не хотел, чтобы Дэнни Сендерс посмотрел на меня, как на Шварци.
— Что ж, ты остановил этот мяч.
Я ухмыльнулся.
— Не сердишься больше? — спросил он.
— Нет, не сержусь. Надеюсь только, что глаз заживет как следует.
— Я тоже на это очень надеюсь, — сказал он порывисто. — Поверь мне.
— Кстати, а что это был за раввин на скамейке? Это ваш тренер или что-то вроде этого?
Дэнни Сендерс рассмеялся:
— Это один из учителей в нашей ешиве. Мой отец посылает его с нами — проследить, чтобы мы не соприкасались слишком тесно с вами, апикойрес.
— Слушай, я очень сердит на тебя за эти штучки с апикойрес. Зачем ты говоришь своей команде такие вещи?
— Извини. Только так мы можем сплотить команду. Я объяснил своему отцу, что вы лучшая команда в округе и что наш долг — побить вас, апикойрес, именно в том, в чем вы лучше всех. Как-то так.
— Ты и впрямь убедил своего отца сказать это?
— Да.
— А если бы вы проиграли?
— Не хочу об этом даже думать. Не знаешь ты моего отца.
— Получается, вы просто обязаны были нас победить.
Он взглянул на меня, и я видел, что он о чем-то задумался. В глазах его появился холодный блеск. «Именно так», — сказал он наконец. Казалось, он нашел что-то, что давно уже искал.
— Именно так, — повторил он.
— Что он читал все это время?
— Кто?
— Раввин.
— Не знаю. Книгу по иудаике или что-то в этом духе.
— Я решил, что, наверно, это одна из книг твоего отца.
— Мой отец не пишет книг. Он много читает, но ничего не пишет. Он говорит, что слова извращают подлинные чувства. Да и говорить-то много он не любит. То есть, конечно, он достаточно говорит, когда мы изучаем Талмуд. Но сверх того — очень мало. Он сказал мне однажды, что его желание — чтобы все говорили молча.
— Говорили молча?
— Я тоже не понимаю, — пожал плечами Сендерс. — Но он так сказал.
— Интересный он человек, твой отец.
Он посмотрел на меня.
— Да, — ответил он, и в глазах его мелькнул тот же холодный блеск.
Дэнни начал рассеянно крутить один из своих пейсов. Мы долго сидели молча. Он был поглощен чем-то. Наконец он поднялся:
— Уже поздно. И мне пора.
— Спасибо, что пришел проведать.
— Завтра увидимся.
— Обязательно.
Он по-прежнему казался отстраненным. Я смотрел, как он медленно идет по проходу и выходит из палаты.
