У израильтян имеется секретное, необоримое оружие. И это вовсе не атомная бомба, про которую мы всё давно всем разболтали, а «особые обстоятельства». Это такая необходимая магическая штука, без которой в Израиле никто не является ни в одно государственное учреждение. Без нее мы все давно превратились бы в покорных жертв различных неподходящих нам правил и неудобных порядков.
Израильских чиновников, служащих, врачей, стражей порядка и юристов тоже никакие законы и установления не лишат права на собственную человечность. Ни один полицейский не откажется помочь красивой девушке совершить параллельную парковку, ни один таксист не побоится поехать ради нее против движения и ни один шофер не упустит возможности высказать женщине с полной откровенностью собственное компетентное мнение о ее водительских способностях.
Любое знакомство начинается и заканчивается поиском общих знакомых. Ничто, нигде, никогда не свершается бездушно: каждая случайная встреча, обращение в инстанции, ожидание в очереди, поездка в общественном транспорте, покупка фруктов на рынке или газеты в ларьке, да просто выход на улицу — это общение, неизбежное вступление в человеческие отношения, иногда приятные, иногда раздражающие, но никогда не оставляющие равнодушным.
* * *
В процессе оформления различных дел мне срочно понадобилось составить доверенность. Я находилась в тот момент в деловом центре Иерусалима, где вход в каждое здание увешан латунными табличками офисов, и решила обратиться к первому попавшемуся адвокату, имеющему нотариальное право заверять документы.
Поначалу мне не везло. Я обходила подъезд за подъездом старых зданий, построенных еще при британском мандате, терпеливо поднималась по стертым мраморным ступенькам, потерянно бродила по длинным темным коридорам, стучалась в закрытые двери, но все нотариальные конторы оказались либо наглухо запертыми, либо оснащенными ничего не знающими и не ведающими секретаршами.
В Америке, где я временно проживаю уже который год, клерки-нотариусы удостоверяют подпись или копию документа в любом учреждении, причем не за сотни шекелей, как в наших палестинах, а за пару долларов, а клиентам своего банка так и вовсе бесплатно. Но на Ближнем Востоке адвокаты с правом капать растопленным сургучом оказались редки, как амурские тигры на Дальнем. Этот ненормальный для еврейского государства дефицит нотариусов, к сожалению, объяснялся не столько окончательной победой прогрессивных идеалов сионизма, перековавшей галутных юристов на мечи и орала более потребных стране ремесел, сколько успешным торжеством гильдии крючкотворов над конкуренцией и запросами рынка.
И все же, после упорных поисков один обнаружился — дряхленький пергюнт, из тех, что назло жене каждое утро тщательно повязывают галстук и добредают до присутственного места, дабы там с усердием мешать перенявшим дело отпрыскам.
Ветхий обломок юриспруденции, похожий на покосившийся гриб, давно переживший собственную клиентуру, редкой клиентке страшно обрадовался. Он важно велел молоденькой помощнице сочинить требуемый документ, а сам тем временем принялся рассказывать мне во всех подробностях историю своей далекой юности, начиная с того момента, как он окончил с золотой медалью гимназию в Киеве и его послали учиться в Вену. Там был антисемитизм, и мой собеседник уехал в Мюнхен. Там тоже свирепствовал антисемитизм, и старичок — тогда он, конечно, был желторотым отроком — двинулся дальше, в Брюссель, где, вы будете смеяться, тоже было не без антисемитизма, поэтому в 1937 году везунчик умудрился перебраться оттуда в Палестину.
Столько лет минуло с той поры, но еще не поздно, в назидание нынешним, прибывающим на все готовое и всем недовольным, пожаловаться на хрестоматийные трудности жизни в тогдашней Палестине!
— Мы с Вальтером и Отто построили Тель-Авив, — скромно замечает стряпчий. — Нахум вам будет говорить, что он тоже строил, но ради бога, вы ему не верьте! Он так берег свои руки скрипача, что от него не было никакого толка! А в свадебное путешествие мы с Эстер поехали в Бейрут, там было почти как в Европе.
Мой собеседник вытирает слезящиеся глаза аккуратно свернутым свежим батистовым платком. Я опасаюсь, что Вальтер, Отто и Нахум, подобно невообразимым идиллическим вояжам по колониальному Среднему Востоку, остались лишь в памяти моего собеседника. Да и в Европе тогда было совсем не так, как должно быть в Европе. Зато существует белый город Тель-Авив и появились многочисленные дети, внуки и правнуки. Их фотографиями украшен кабинет, и я узнаю, что каждый из них — редкий умница, исключительный талант, гордость семьи и надежда нации.
Затем нотариус расспросил меня, откуда родом моя семья, и долго вспоминал моих предков по материнской линии — киевских Рубинштейнов. Потом всплеснул руками: «Так это же Рубинштейны — родственники Елены Рубинштейн! Ну как же, как же! Очень, очень приличные люди». Наконец тщательно подписал доверенность, аккуратно накапал красного воска, любовно приложил ленточки, старательно оттиснул внушительные печати и довольно обозрел творение своих дрожащих рук.
Прощался он со мной уже как с близким, родным человеком, долго тряс мою руку в старческих веснушчатых ладонях и настойчиво передавал сердечные приветы моим давно покойным предкам, хотя нормальное течение событий грозило предоставить ему шанс увидеться с ними первым.
Неуместный порыв обнять старикана я, разумеется, подавила.
Действительно, в Америке эти нотариусы сидят повсюду, в любом банке и на почте, но ни один из них ни единожды не поведал мне своей судьбы и ни один из них, удостоверив документ, не прощался со мной, называя «дочкой».
Неудивительно, что и подпись их ничего не стоит.
