Букник публикует рассказ современной израильской писательницы Иегудит Вайншток о мальчике, который в школе чувствовал себя чужаком, но спустя тридцать лет все-таки решился пойти на встречу с бывшими одноклассниками.

Что я вообще тут делаю?

Я никогда не был одним из них. И так радовался, когда это кончилось и я вспорхнул, избавившись от их тяжести, когда в один прекрасный день все мы разбежались, разлетелись кто куда, как семена одуванчиков под порывом ветра.

Что ж, верно. Тридцать лет прошло с тех пор, c той выпускной вечеринки шестого класса (мальчики), с учителем Барухом и учительницей Ализой. И что с того?

И о чем я вообще думал тогда, когда вдруг, из ниоткуда, позвонил Дуди Райх и пригласил меня на встречу одноклассников?

— Братан, — радостно гоготал он на другом конце линии, хотя я никогда не был ему братом или другом, и кому вообще приходило тогда в голову смешивать братьев и друзей в одну кучу? — Что слышно? — Он, наверное, считал, что если я молчу, значит, потерял дар речи от радостного волненья. — Ну и искали же мы тебя! Ты, брат, совсем пропал. Где прячешься? Говорят, ты учился в Бостоне. Класс! Я всегда знал, что ты себя еще покажешь. Нам повезло, что мы нашли Авиву, а у нее — твой телефон. Главное, теперь тебе не отвертеться!

И тут он рассказал мне о встрече одноклассников.

Первый выпуск, религиозная государственная школа «Новый свет» (как в утреннем благословении — «Новый свет взойдет над Сионом...»), Петах-Тиква, год 1974-й.

Наши упрямые юные родители решили, что настало время перемен. Довольно! Прошло время старых школ, из года в год выпускающих учеников, будто штампованную продукцию, — все на одно лицо. Для таких Тора — уж точно не их вера, и даже то немногое, что еще осталось от преподанной святости, легко улетучивается после армейского призыва.

Не у всех, разумеется. Есть и немало достойных, включая их самих, наших родителей, выпускников той самой закосневшей системы просвещения. Но в юной своей горячности они не потрудились понять, что ж такого плохого было в воспитавших их школах национально-религиозного направления. Они, лучшие люди нашего общества, не дали рефлексии стать им поперек дороги.

Они требовали для своих первенцев (то есть для нас) другой школы. Молодой. Незакоснелой. Новой. Чтобы ее выпускники (так они с энтузиазмом провозглашали на организационных собраниях, предшествоваших открытию школы) были истинно учеными мужами. Думающими людьми. Набожными. Шли по жизни с Торой и моралью. Чтобы сыновья выросли по их образу и подобию: адвокатами, финансистами, учителями, университетскими лекторами, истинными тружениками с девизом «Тора и работа». Совершенно по их подобию, как уже сказано.

Были созваны встречи, привлечены политики, заглушены голоса протеста, собраны средства, и школа «Новый свет» возникла из небытия.

Первого сентября 1974 года я, растерянный и смущенный, стоял, держа папу и маму за руки в воротах новой школы города Петах-Тиква (что означает «врата надежды»). Мои родители вдохновенно повоевали за этот новый светоч системы просвещения: три комнаты, прихожая, туалет и кухня, из которой был выход в маленький, истомленный засухой дворик. Это заведение звалось «Вилла Вайс», по имени хозяев, которые согласились сдать его за считанные дни до начала учебного года. Столы и стулья, первый класс, мальчики, и первый класс, девочки. Учительница Леа и учительница Номи. Так мы впервые ступили на наш светлый путь.

* * *

Сегодня я понимаю, что, даже если бы меня привели в старую добрую городскую школу, я был бы так же испуган и смущен. А возможно, даже сильнее, поскольку там толпились бы сотни учеников, старшеклассников, каковых в «Вилле Вайс» еще не было по определению.

Но и тогда я понимал, что это вовсе не школа. Таких школ не бывает. Это еще один детский сад. А вот и Цахи и Эяль, которые были со мной в садике воспитательницы Ривки. Вот они уже карабкаются на столы, чтобы дружно прыгнуть на меня и сбить с ног, как обычно. А у меня нет здесь даже Ривки, чтобы было где выплакать боль и обиду.

В тот первый день я не сдержал слез.

Я не хотел, чтобы они уходили. Пришлось примириться с уходом мамы (маме надо было бежать на урок в ту самую школу, которую она сочла недостойной своего первенца). Папа согласился остаться, хотя не скрывал недовольства и огорчения, слегка стыдясь, что шестилетний ученый муж так подвел его на первых шагах к полноводному источнику знаний.

Учительница Леа старалась меня успокоить: «Все хорошо, Гидеон. Какой у тебя пенал красивый...» Но я знал, что ничего хорошего меня не ждет.

И пусть я давно умею читать. Умею молиться и знаю не только утреннюю молитву учительницы Леи, но и все другие молитвы. Папа давно меня всему научил. И я быстрее всех решаю примеры и задачи по арифметике, и во все годы, что нам доведется учиться вместе, я буду самым прилежным и преданным мальчиком учительницы Леи. И учительницы Ализы. А потом — учителя Баруха, который уверенно поведет нас с третьего класса к выпускной вечеринке после шестого.

Я всегда был любимчиком всех учителей, но ребята никогда меня не любили. Ни Цахи, ни Эяль, и уж конечно, не Дуди, или Нир, или Рафи, заводилы класса. Они были спортивными, но я не играл с ними ни в футбол, ни в баскетбол.

Я пробовал.

Ничего не вышло.

Я ходил к ним на дни рождения, и все приходили на день рождения ко мне. Иногда они вместе со мной готовились к контрольной. Порой мы играли вместе в настольные игры. Нельзя сказать, чтобы я был парией. Но я никогда не был одним из них. И я это знал. И они тоже знали.

Но были вещи, которых они не знали.

Например, кто сообщил учителю Баруху, что Нир и Эяль подбили весь класс сбежать с двух последних уроков и поехать в Рамат-Ган на футбольный матч?

— Коллективное наказание, — объявил учитель Барух, когда ни один из них не согласился выдать зачинщиков на воспитательном собрании класса. И я тоже остался отбывать общее наказание с самым невинным видом.

Когда в третьем классе первого сентября к нам пришел учитель Барух, мы не поверили: учитель? Мужчина? Маме тоже не верилось.

— Он какой? Взрослый? — расспрашивала она.

— Нет, молодой.

Он был молодой, высокий и очень милый на вид. Мамино недоверие росло с каждым днем. Когда я возвращался домой, она расспрашивала меня подробно и с пристрастием, словно выискивала с лупой малейшие допущенные учителем огрехи. И была уверена, что, если не отступится, непременно что-нибудь обнаружит.

Но нет. Во все дни, проведенные в школе «Новый свет», учитель Барух был мне прибежищем. Я прилепился к нему, помогал ему нести тяжелый черный портфель, с воодушевлением отвечал на самые каверзные вопросы, причем еще прежде, чем он успевал договорить. И я вовремя доносил ему обо всем, что затевалось в коллективе из сорока мальчишек, которых он обучал и воспитывал в третьем, четвертом, пятом и шестом классе.

Эяль и Цахи, Нир и Боаз, и Ран, и Йоав, и Орен, и все другие. Ни один из них не знал о союзе, который я заключил с учителем Барухом. Групповые и персональные наказания, гневные записки родителям, многозначительные беседы, запреты и лишения, назначаемые нашим любимым учителем Барухом после моих нашептываний ему на ушко, ни разу не обернулись против меня. Это было нашей маленькой тайной.

И это меня утешало.

* * *

И несмотря на все это, или именно вследствие этого, наши родители были нами довольны. Считайте это чудом, но, вдохновленные учителем Барухом, мы становились именно тем, чего они от нас ждали. Маленькими мудрецами, знатоками книг, желанными кандидатами в любую школу и ешиву среднего звена.

И так — до окончания учебы. Потом мы разлетелись.

И все резко изменилось. По крайней мере у меня.

Я поехал в Бруклин с мамой, которая с годами становилась все более религиозной. Папа остался в Израиле, перебрался в Тель-Авив, занялся импортом каких-то товаров, завел новый круг неизвестных мне друзей, женился на Авиве, молодой кибуцнице из Гиват-Бреннер. У него родилась дочь и еще дочь, и он стал другим человеком. При наших редких свиданиях он смотрел на мою черную кипу и улыбался.

Эта кипа оставалась на моей голове и в Бостоне, в MIT, она находится там и сейчас, после моего переезда в Иерусалим, где я занял неплохую должность в министерстве финансов. Я женат на Рохале, и трое наших детей старше, чем был я, когда учился в школе «Новый свет».

Со школьными товарищами я связи не поддерживаю. Я давно велел им испариться. Да они и сами, верно, превратились в других людей. Правда, и с теми, кем они были раньше, я не очень-то дружил.

Теперь нам 42. Что у нас может быть общего?

Иногда до меня доходят о них кое-какие слухи. Страна у нас маленькая. По непредсказуемой случайности, папина Авива поддерживает отношения со своим кузеном Дуди Райхом. Она-то и сообщает мне то то, то другое. О Дуди. О Цахи. Об Эяле.

Что ж, Эяль — особая статья. Сразу после армии он заработал свой первый миллион. Да-да. Они с Цахи создали общее дело. Смешно, верно? Единственные в классе, для кого уроки были вроде перемен между спортплощадкой и просто возможностью погонять мяч во дворе. Кто никогда не заботился об отметках и контрольных, не корпел над Мишной и Талмудом. Они не особо огорчались, когда учитель Барух или родители читали им нотации. И вот они начали с мелкого бизнеса, без всякого высшего образования, высоких технологий и прочих премудростей. А потом перешли к продаже недвижимости здесь и за границей, и вот, пока я корплю над первой степенью, акции их фирмы хорошо идут на бирже. И эти двое, заметьте, тоже не сняли кипу!

* * *

Но есть и другие. Вот они все тут, сидят передо мной полукругом. Встреча одноклассников.

Ран отошел от религии. Кто бы поверил! (Помню, его мама ругалась со всеми, требуя, чтобы учительницы в школе одевались строго по правилам религиозной скромности). И Элиав, и Орен тоже. И Йоав («Я чувствую, что недостоин кипы»). И кто знает, сколько еще.

Но есть среди нас и раввины. Настоящие. Равы поселений. Главы йешив.

Есть люди хай-тека. Есть работники рекламы. Талантливый кинорежиссер и строительный подрядчик. И врач-терапевт. И профессор еврейской истории. И хозяин садоводческого бизнеса. И три адвоката. И два учителя. И кадровый военный (разведка). И двое выселенных из Гуш-Катифа. И довольно много поселенцев. Относительно, конечно. И тель-авивцы тоже имеются.

А иерусалимец один, старший экономист в министерстве финансов.

И что я вообще тут делаю?

— Ну, братан, ты даешь! — Эяль хлопает меня по плечу. — Слыхали. Ну, давай, расказывай, Гидеон-скромняшка, Гидеон-где-же-он!. — И тут же сам увлеченно начинает рассказывать всем собравшимся о том, как они с Цахи должны были получить одну важную бумагу, прямо судьбоносную для их бизнеса, и как раз из Иерусалима, и как он вообще не знал, что тот, кто занимается спорными случаями в финансах, — это Гидеон Саги, а на деле — наш Шенбойм. И как они оба были просто в шоке, и как я привел их в чувство, когда велел своей секретарше принести всем кофе и кока-колу.

«А какой у него офис!» — принимает Цахи эстафету славословия. Я смотрю на притихший полукруг слушателей. Мои одноклассники из первого «б» (мальчики). Возможно ли, что после всего, что было, они мне все-таки симпатизируют?

У некоторых борода с пробивающейся сединой, у других лысина. Большинство приметно округлились, стали рыхлыми. А вот тель-авивцы как раз выглядят неплохо. (Курица или яйцо? Те, что покрасивее, перебрались в Тель-Авив или это город сделал их привлекательнее?)

Интересно, так ли представляли себе нас наши родители?

* * *

А учителя...

Единственная, кто не изменилась и у кого ни одного седого волоса не появилось в пышном парике блондинки, была наша учительница Ализа. Вторая мама второго «б».

Единственное, что сохранилось неизменным от нашего крепкого красавца учителя Баруха, — это рост и смеющиеся глаза. Все остальное кануло безвозвратно. Черная шевелюра, крепкая спортивная фигура, огонь, горевший в нем в те годы, когда он был нашим классным руководителем.

Может быть, кое-что еще теплилось. И добавилась докторская степень по руководству учебными заведениями. Вот и все. Теперь у нас есть улыбчивый добрый дедушка.

Я смотрю на общее фото выпускников шестого «б». Все мы тут. Взволнованные мальчишки в школьной форме, накануне долгожданного перехода в среднее звено. Глаза горят, вьются волосы, и все мы жаждем улететь из-под крылышка учителя Баруха на широкий простор.

— Давайте сфотографируемся, как когда-то...

Мы торопливо передвигаем стулья. Нет, ты там, сбоку. А я стою тут. Ты сидишь внизу, во втором ряду. Пусть все будет в точности как тогда.

И вот все мы разместились как на старом фото. Самые низенькие и самые высокие (я) обречены сидеть пригнувшись на полу, как и прежде.

Цахи устанавливает на треногу современный фотоаппарат («высокое разрешение, это если кто-нибудь захочет потом напечатать себе постер...») и спешит сесть на полу, рядом со мной. Не потому, что тут когда-то было его место, а просто чтобы успеть, прежде чем аппарат сделает свое дело.

Похоже, они мне нравятся.

Похоже, не зря я сюда пришел.

И в самом деле, пора бы закончить оформление той бумаги для Эяля и Цахи.
(2010)

Иегудит Вайншток родилась и выросла в религиозном кибуце Беерот Ицхак, шестнадцать лет проработала воспитательницей в детском саду, а потом еще двадцать лет — инспектором дошкольных заведений от министерства просвещения. Писательница относит себя к религиозным сионистам, при этом она в полной мере современная женщина. Молодость отдала семье и работе, а когда четверо ее детей выросли, а сама она вышла на пенсию, смогла заняться литературным творчеством. Сначала писала рассказы и печатала их в газетах (этот рассказ — в «Макор ришон», 2010 г.). Первую книгу, сборник коротких рассказов «Все тут были и ушли» (Кулам ѓайю кан ве-ѓалху), выпустила в 2011-м, а первый роман «Такая вот женщина» (Иша камоѓа) — в 2013-м.

«Я начала писать поздно, завершив любимую, не знающую рутины работу в сфере образования. Лишь освободив все свое внутреннее пространство от постоянного шума и гула — карьера, воспитание детей, повседневная гонка, — я вдруг почувствовала, что во мне что-то созрело, оформилось и просится наружу», — сказала Вайншток журналистам после выхода второй книги.
Зоя Копельман