"Разве человек - дерево полевое?"
Второзаконие, 20:19
"Расти, где воткнут"
Русская народная пословица
Недавно я побывала в Австралии. Нет, кенгуру не видела. Они там не ходят по улицам, а на зоопарк мне было жалко тратить время, хотелось смотреть на людей… Зато я наконец узнала, что на самом деле означает это слово – «кенгуру». Оказывается, с одного из аборигенских наречий оно переводится: "Я вас не понимаю". Кен-гу-ру. Англичане-поселенцы, впервые увидев странное животное, спрашивали аборигенов, как оно называется, а те, естественно, отвечали: "Кен-гу-ру". Англичане же думали, что это название животного. То есть они так думали, пока не поняли, что так называется вообще все на свете.
На прошлый праздник Суккот мы гостили у свекрови в Лос-Анджелесе. Муж взял напрокат машину, и мы поехали путешествовать по Калифорнии. Необыкновенной красоты горы, долины, леса, реки, водопады. Просторная, красивая, плодородная, богатая страна. В таком контексте часто добавляют: да вот дуракам досталась… но нет, ничего подобного, все тщательно ухожено. Это было поразительно: все такое величественное, гордое, огромное – и всюду ненавязчиво расставлены мусорные баки и чистые туалеты с туалетной бумагой и дезодорантами…. В гостевой пристройке у свекрови все стены заставлены стеллажами с книгами, которые она собирала с тех пор, когда была студенткой, а потом учительницей в школе. Из популярных книг по американской истории я узнала очень интересные вещи. Оказывается, еще в середине ХIХ века прекрасная Калифорния была мало заселена. Только по берегу океана начинали расселяться мексиканцы, но и те осели там недавно, и когда американцы начали отвоевывать эти места, мексиканцы довольно скоро ушли, почти без сопротивления. Поэтому все калифорнийские городки и местечки имеют испанские названия, и улицы тоже. А что касается местных индейцев, так их не то чтобы истребили, они как-то сами очень быстро вымерли от болезней. У них не было иммунитета к европейским вирусам.
Надо же, подумала я, какое одолжение они сделали американцам, насколько облегчили им жизнь. А теперь калифорнийские студенты устраивают в университете Беркли митинги по поводу израильской агрессии, и нет поблизости ни одного индейца, чтобы кое-что напомнить – просто нету, и все…
Приезжаю домой - в почтовом ящике лежит приглашение на конференцию австралийской Ассоциации еврейских исследований в Канберре. До Канберры прямых рейсов нет, как и вообще прямых полетов из Израиля в Австралию. Но можно с пересадкой в Гонконге долететь до Сиднея, а оттуда добраться до Канберры поездом, автобусом или самолетом. Еще я выяснила, что в Австралии жутко дорогие гостиницы, просто немыслимо. Стала расспрашивать, у кого есть родственники или друзья в Австралии, и через знакомых одного моего знакомого получила письма из Канберры и из Сиднея: две австралийские семьи приглашали меня в гости. Австралийские евреи принимают заповедь гостеприимства близко к сердцу.
Семья Коучер, которая приютила меня в Сиднее, была замечательная – просто как родные. Деннис, врач-кардиолог, увлекался живописью, все стены были увешаны его картинами. Он рано уходил из дома и поздно возвращался, я его почти не видела. Его жена Дайана, учительница иврита и истории в еврейской школе, милая, веселая и энергичная женщина, тоже много работала, но с ней мне время от времени удавалось встретиться на кухне. Все их дети были уже женаты и замужем, поэтому Деннис и Дайана написали мне, что приглашают меня в гости, у них большой дом, много места и они будут просто счастливы, если я у них поживу, и только их беспокоит, что мне не подойдет их уровень кашрута… Перед самым отъездом я получила по электронной почте сообщение, что в тот самый вечер, когда я прилетаю в Сидней (по местному времени это было около девяти вечера), они приглашены на свадьбу и их не будет дома, но они оставят мне ключ в цветочном горшке справа от двери.
Вот представьте себе: двухэтажная вилла на берегу океана, десять комнат или около того, сад, лужайка, все такое, и они оставят ключ какой-то женщине, которую они ни разу в жизни не видели, и которую их знакомые израильтяне, у которых они получили ее электронный адрес, тоже никогда не видели… В Лос-Анджелесе, на таких же точно фешенебельных чистеньких улочках, застроенных разнообразными виллами, перед каждой дверью торчит табличка с именем охранного агентства, все на запоре и на сигнализации, все бдят и боятся, это просто часть их быта – страх… Я уверена, что моя американская свекровь даже мне ключ в цветочном горшке не оставила бы, ей бы это в голову не пришло. Но еврейская Австралия – это другой мир, хотя там тоже говорят по-английски.
Мне отвели комнату на первом этаже, заставленную книгами, – у них тоже гостевой комнатой служила библиотека. Удивительно, но набор книг оказался почти такой же, как у нас, только по-английски. Гершом Шолем, Имре Кертис, Агнон, Сол Беллоу, Достоевский, Толстой, Талмуд в английском переводе, Танах с комментариями на двух языках, и целая коллекция двуязычных молитвенников на праздники и на будни.
Австралия находится на другом конце света, и там не все так, как в Америке. Во-первых, все медленно ходят (или очень быстро бегают, но это уже спорт) и по-настоящему улыбаются. Во-вторых, в феврале там лето. В-третьих, водители автобусов и машин сидят не слева, а справа, как в Англии. Когда я стала спрашивать водителя автобуса, где мне выходить, пассажиры устроили всеобщую дискуссию, как в Одессе или в Иерусалиме, автобус поехал очень медленно, все стали вслух громко читать номера домов, после чего водитель остановился прямо возле ворот нужного дома, а пассажиры махали мне руками из окон и желали счастливого пути. Когда в магазине в Сиднее мне не хватило пятидесяти австралийских центов на покупку пяти пакетов чипсов (я увидела на них американский экшер), с двух сторон ринулись люди, протягивая мелочь – заплатить за меня. Но кассир, молодой красавец сикх в огромнейшем оперном тюрбане, гордо и невозмутимо отверг их притязания и сам положил в кассу эти пятьдесят центов. Я объясняю, что завтра уеду в Канберру и не смогу вернуть, а они кричат: "Конечно! Конечно! Тем более!" Я все время думала: что это мне напоминает? Ну конечно, Иерусалим, но даже не такой, как сейчас, а каким он был двадцать пять лет назад, когда каждый второй прохожий, услышав русский акцент, рвался поить тебя кофе, рассказывать историю своей семьи и помогать с трудоустройством. Вот это формула Сиднея: уровень жизни – как в Лос-Анджелесе, а стиль отношений – как в Иерусалиме (или даже как в поселениях).
Сидней – сказочный город. В центре, на набережной – знаменитый оперный театр, построенный в пятидесятые годы, со своими прославленными фантастическими крышами. В свое время все это считалось супермодерном, но через полвека и с близкого расстояния театр выглядел немножко облезлым и даже почему-то смешным. В путеводителе написано, что эти роскошные крыши напоминают головные уборы католических монахинь или гигантские раковины, а мне казалось, что в некоторых ракурсах они похожи на лягушку, которая подавилась другой лягушкой, которая подавилась… И т.д. Но, конечно, австралийцам такое никак нельзя говорить, а на Сиднейский оперный театр надо просто смотреть с середины залива на закате, тогда он будет производить правильное впечатление.
На конференции один мужчина в прекрасном костюме признался мне, что его отец – ирландец, мать – итальянка, сам он, естественно, католик и при этом австралиец, но он не понимает, что это такое – быть австралийцем, и потому ходит на еврейские тусовки, чтобы узнать, как мы справляемся с проблемой идентичности. Другой, весьма романтичного вида молодой индонезиец, по профессии социолог, сообщил, что решил, наконец, эту проблему и находится на заключительной стадии прохождения гиюра. Пожилой протестант, болеющий душой за еврейское государство, приехал на конференцию из Брисбена, недавно пострадавшего от наводнения, и сурово отчитал меня за угасание сионистского духа в современной израильской литературе. Председатель австралийской Ассоциации еврейских исследований оказался женат на очаровательной женщине из экзотической индийской еврейской общины Бней Менаше.
Что же касается докладов, то мне довелось услышать не просто парадоксальные, а прямо-таки невероятные вещи. Один профессор-эмеритус, анализируя демографические перспективы Австралии, сказал, что в Индонезии сейчас быстро развивается исламский фундаментализм самого агрессивного толка, тамошние христиане и буддисты в панике и серьезно подумывают об эмиграции. «И куда им податься, как не к нам, в Австралию, – говорил профессор. – А это значит, что через несколько лет все иностранные рабочие у нас будут или цветные христиане или буддисты, они займут все ниши на рынке работы и не оставят места для мусульман. А это значит, что в то время, как в Европе и в Америке (не говоря уже, понятно, о Ближнем Востоке) будет усиливаться мусульманское давление и все будут бояться слово сказать, мы тут в Австралии будем в полном шоколаде. Потому что, ясное дело, людям, приверженным к демократическим ценностям, нынче гораздо удобнее иметь дело с христианами, с буддистами, да хоть с огнепоклонниками, но только не с мусульманами… ммм…. с фундаменталистами». Услышав такие слова на научной конференции, я прямо обмерла. Вот сейчас, думаю, политически корректные коллеги его по стенке размажут. Но ничего, все только улыбаются и кушают бутерброды (кошерные вроде бы), включая неизбежную мусульманскую феминистку по имени Фарида. Она тоже кушает и приятно улыбается. Вот что значит академическая свобода слова! Почитав австралийские газеты, я поняла, что это не только академическая, но вообще свобода – австралийцы никого не боятся, пишут и говорят, что думают, в то время как в Европе все до того обомлели от политической корректности, что даже уже и не думают… Видимо, австралийцы такие независимые потому, что их экономика напрямую завязана на Китай. Не знаю, у кого они покупают нефть, но от рынка арабской рабочей силы они, как следовало из доклада, не зависят и зависеть не будут, поэтому и могут себе позволить такую смелость высказываний, какую в Америке и Европе, не говоря уже об Израиле, даже и представить себе нельзя…
Но и в Сиднее, как в Калифорнии, карта являет свежему взгляду выветрившиеся остатки нечистой совести англосаксонских пришельцев – топонимику. Например, название района – Воллонгонг! Или бульвар Вуулумуулу… Это то, что осталось от аборигенов. Я видела одного аборигена на набережной – он был почти совсем голый, очень толстый, коричневый, вымазанный белой краской и предложил мне сфотографироваться с ним и с его змеей, но я испугалась, тогда он вздохнул и заиграл на исполинской трубе. Как дунет – прямо все в животе отдается…
Вернувшись в дом Коучеров, я нашла на полке книгу про австралийских аборигенов. Ее написал этнограф, который сам был наполовину абориген. Он писал, что у аборигенов было много разных этнических групп, у каждой своя культура, религия и языки, своя территория с четкими границами. Когда европейцы стали заселять Австралию, аборигены начали вымирать от болезней, как это случилось с американскими индейцами. Тогда поселенцы, порой с самыми лучшими намерениями, стали свозить их в общие поселки (там было удобнее снабжать их едой и оказывать медицинскую помощь) и таким образом за короткое время угробили хрупкую аборигенскую культуру, в первую очередь – языки. Аборигены в поселках не могли общаться друг с другом, потому что говорили на разных языках, и переходили на английский. От местных языков за время жизни одного поколения осталось только Вуулумуулу, потому что грамматика у них была чрезвычайно сложная. Теперь ее знают только два-три лингвиста в университете в Мельбурне, а больше никто, поскольку никому и не надо.
Молодежь, потеряв свой язык и культуру и утратив уважение к вождям и старейшинам, стала быстро спиваться. У них такая генетика – печень неспособна перерабатывать алкоголь. Поэтому им достаточно выпить пару рюмок – и готово, алкоголизм. В Австралии с середины двадцатого века ввели очень суровые законы, запрещающие продавать спиртное аборигенам – до полугода тюрьмы за бутылку виски. Но то ли опоздали с этим законодательством, то ли те сами что-то научились гнать, – в общем, меры не очень помогли.
В отличие от воинственных американских индейцев, которые все время воевали друг с другом даже во время нашествия белых (и вступали с белыми в союзы против других индейских племен), австралийские аборигены вымирали мирно и спокойно. Они следовали этике ненасилия и традиция предотвращения войн, которую развивали в течение тысяч лет. Значительная часть их культурного наследия относилась к области права и состояла в тщательно разработанных приемах мирного разрешения конфликтов, как внутриплеменных, так и межнациональных. Но против вирусов и всеобщего повального пьянства это не помогло.
А вот у нас опять обстреливают Юг из Газы. Господи Боже, почему Ты не поселил добродушных австралийских аборигенов на Ближнем Востоке? Может быть, они бы не спились, у нас ведь мало пьют… Зато у нас недавно двое молодых людей из арабской деревни Ауарта, одному девятнадцать лет, другому восемнадцать, перелезли через забор в соседнем поселении Итамар и вырезали целую семью, включая двоих маленьких мальчиков и трехмесячную девочку. Старшая девочка пришла домой от подружки и увидела своих родителей, братьев и крохотную сестру, буквально плавающих в крови. Почему бы нашим соседям не пожить хоть пару месяцев тихо и спокойно? Нежели нельзя сосуществовать мирно и дружелюбно, без смертоубийства, без взаимного унижения и без культурного вырождения?
Теоретически можно, но для этого нужно, наверное, попадать в какие-то особые хронотопы… Таков был, например, излюбленный хронотоп романтиков – дорога. "Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове „дорога“, и как чудна она сама, эта дорога!" И как становится хорошо, когда в пути среди чужих людей вдруг увидишь и узнаешь родных, почувствуешь ни с того ни с сего равенство и братство (или, допустим, сестринство). И поймешь: человек человеку – не кенгуру!
Теодор Герцль, один из основоположников еврейского государства, был литератором (довольно средним) и написал утопический роман «Альнойленд», «Старая-новая страна», о лучезарном будущем страны Израиля. Там есть забавный эпизод, когда дипломатические переговоры о будущем государственном статусе Палестины проводятся на фешенебельном лайнере, плавающем по Средиземному морю. Турки, англичане, французы, немцы, итальянцы, евреи, арабы. Избранная публика, интеллектуалы, смокинги, хрусталь, белоснежные скатерти, кожаные кресла.... И так им прекрасно вместе, так хорошо, так легко, что, наконец, наступает прозрение: вот она, обетованная земля – это и есть тот самый корабль, и самое лучшее – это плыть бы на нем и плыть... И очень жаль, что придется когда-нибудь сойти на землю – даже на Землю Израиля. Гораздо приятнее дискутировать о ней, находясь в открытом море…
К концу двадцатого века эта идея обрела пламенных сторонников в стане постмодернистов. Европейская феминистка Рози Брайдотти в ходе рассуждений о своей женской идентичности гордо заявила: "Не забывайте, что перед вами – номада (кочевница). Мое место – аэропорт". Я читала ее эссе (и другие феминистские откровения, например, сборник интервью Гайатри Чакраворти Спивак) и думала: куда же они девают детей? В аэропортах нет школ. Зачем таскать детей в престижные путешествия по университетам и конференциям? Что выйдет из таких кочевых деток? Подадут ли они мамочке стакан воды на старости лет? Или эти женщины уже сейчас планируют остаток жизни провести в шикарном доме престарелых, так что дети им вообще не нужны, и их нет и не будет? Ответ, по-моему, следует искать у идейных вдохновителей Брайдотти и Спивак, философов Делеза и Гваттари, создателей номадологии (теории кочевья). Номадология – это постмодернистское ощущение и понимание пространства.
Традиционный человек мыслил мир, себя самого и собственную идентичность по аналогии с растением: как говорит русская пословица, "расти, где воткнут". Генетическая ось (корни) уходит глубоко в землю, из этого глубинного стержневого единства растут последующие стадии развития: побеги, ствол, крона и т.д. В традиционном мире есть верх и низ, центр и окраины, внешнее и внутреннее. Корень важнее листьев: листья – это нечто внешнее и переменное, а корень – внутреннее и постоянное. В постмодернистском мире все эти традиционные разграничения совершенно теряют смысл и даже кажутся смешными. Постмодернистский человек осознает себя на фоне совершенно иной метафоры – не дерево, а ризома, клубень (типа тыквы) или даже целое поле клубней, которые растут не только вверх, но и вниз, по горизонтали, в любом направлении, так что разделение между вершками и корешками, между центром и окраиной, между важным и второстепенным тоже теряет смысл. В каком-то смысле человек ризомы неуязвим – потому что подвижен, не привязан ни к какому месту.
Эта идея выглядит особенно соблазнительной в век Интернета, мгновенно меняющихся виртуальных миров, где любые связи выстраиваются и разрываются по субъективному желанию юзера. А проблема тут та же, что и у Герцля: из кочевья в виртуальном мире приходится возвращаться в реальность, в которой, как говорится, "бьют не по паспорту, а по морде". И в этой реальности кто-то должен заботиться о почве – заниматься сохранением лесов, улучшением ландшафта, осушением болот, – и это уж точно будут не кочевники…
Вряд ли постмодернистские философы внимательно читали "Альтнойленд" Герцля и черпали оттуда свое вдохновение. Но я точно знаю, от какой картины мира они отталкивались. Это была концепция Шпенглера и родственных ему по духу философов "крови и почвы" вроде Льва Гумилева.
Одновременно с Герцлем на том же самом немецком языке Освальд Шпенглер писал свой "Закат Европы", где твердил и долдонил: история делается на земле, на земле, в реальном ландшафте, в реальном ландшафте… Кровь и почва, кровь и почва… Шпенглер презирал разночинных интеллектуалов, обитателей мегаполисов, витающих в виртуальных пространствах библиотек и редакций, кафе и театров, вокзалов и портов. Ничуть не меньше он презирал безродных и безответственных мигрантов-пролетариев, считавших, что "где хорошо, там и родина" (сюда же, видимо, относится всякий сброд: разбойники, пираты, бродяги, авантюристы, которые ни за что ни перед кем не отвечают). А уважал он крестьян, помещиков и рыцарей, пахавших землю, строивших на земле деревни, замки и государства и отвечавших за их судьбу до последней капли крови. Такова была его альтернативная утопия: кровь и почва … Сегодня он, наверное, сказал бы еще: "нефть и почва". Перед смертью Шпенглер успел-таки увидеть подъем нацизма и смертельно возненавидеть Гитлера и его "людишек" – видимо потому, что они представляли собой мерзкую, но меткую карикатуру на его эстетическую концепцию истории…
Интересно, что бы сказал Шпенглер, очутившись в современном мегаполисе? Наверное, увидел бы в нем воплощение самых страшных своих пророчеств: полная утрата почвы, всеобщее измельчание и одичание, когда "честь – одно лишнее бремя", как формулировал это один из героев Достоевского, писателя, которого Шпенглер безмерно ценил.
Номадология и почвенничество – совершенно разные модели восприятия и мышления, и они друг для друга непроницаемы, они друг друга не понимают. Какая из них верна? Я думаю, ни та, ни другая, потому что человек – не дерево и не ризома, и все на самом деле гораздо сложнее, чем у Герцля и у Шпенглера. Обитатели мегаполисных окраин, насельники вокзалов – кто из них бродяжничает из идейных соображений, кто видит в этом неустойчивом статусе венец своих желаний? Ничтожное меньшинство. У большинства главная цель – не катиться весело по свету, как колобок (который известно чем кончил), а наоборот, осесть и пустить корни, "прибиться, прижиться, остаться, остаться…" Оседлые жители срываются с места и превращаются в кочевников (по большей части против своей воли), а кочевые племена оседают на земле и превращаются в оседлых граждан. Так было во время прошлых переселений народов, так будет и сейчас. Все устаканится, но не в нашем поколении, это займет время, и сам процесс устаканивания будет трудным…
Из Сиднея в Канберру я поехала поездом, чтобы посмотреть на австралийскую природу. Поездка длилась около четырех с половиной часов, за это время можно всю Италию проехать в узком месте (не говоря уже об Израиле), но мне не очень-то удалось полюбоваться австралийскими пейзажами. Впрочем, я об этом не пожалела.
Поезд как поезд, вроде электрички, но с буфетом и официантами, которые время от времени разносят кофе и пончики. Все чинно сидят на заранее заказанных местах. В моем вагоне оказалась группа женщин: разного возраста, почти все блондинки, одеты прилично, лица вполне европейские. Но вели они себя совсем не по-европейски – вскакивали с мест, вскрикивали, хохотали, обнимались и целовались, угощали друг друга вынутыми из сумок самодельными пирогами и громко разговаривали на языке, который показался мне странно знакомым. Украинский? Похоже, но нет, не то… Почему-то вспомнились студенческие фольклорные экспедиции в Куйбышевской области, куда мы ездили записывать народные песни, и тамошние бабки, если их удавалось уговорить и поднести стаканчик, пели красиво и незабвенно.
На фоне этого воспоминания удивительные женщины именно так и поступили: собрались в кружок и запели хором. Я решила, что отравилась антибиотиками, и у меня начались галлюцинации. Но красивая пожилая тетка, которая сидела со мной рядом, вывела меня из заблуждения: она легко завела разговор и рассказала, что они – мусульманки из Боснии, получившие убежище в Австралии по программе помощи беженцам после войны в Югославии. Вот, значит, почему они все такие светленькие – они славянки. Теперь они живут в Сиднее, кто работает, кто пособие получает, а в свободное время поют в самодеятельном боснийском фольклорном ансамбле Blue River при каком-то, что ли, доме культуры, и сейчас австралийское правительство пригласило этот их ансамбль на мультикультурный фестиваль в Канберру. Моя соседка оказалась хормейстером этой группы. В прошлой жизни она была владелицей маленькой гостиницы недалеко от Сараево, училась музыке и любила старинные народные песни. Когда она переставала подпевать хору, то начинала плакать и рассказывать, как ее мужа убили сербы, он умер у нее на руках, и руки, платье – все было в крови. Кровь и почва, кровь и почва…
«У нас у всех убили мужей, – говорила она. – Редия, Шефика, Сенада, Асия – мы все вдовы. Вот Альма – у нее убили мужа и сына. Вот Нура – ее муж умер от ран по дороге в лагерь беженцев. А вот у этой женщины, Мерсады, муж доехал до Сиднея – и умер от инфаркта, сердце не выдержало. Одна моя дочка живет в Италии, в Триесте, а другая – в Сиднее, со мной, трое внуков у меня. Мы, женщины, выжили, у нас ведь дети. Детей надо было поднимать. Мы женщины, мы сильные», – говорила она на смеси русского и английского, косноязычно, но понятно. Звали ее Ифета Эмрик. А как тебя зовут? Где ты живешь? В Иерусалиме? В святом городе?! О! Ах! Расскажи про Иерусалим! Приезжай ко мне в гости! Скушай пирожок! Дай я тебя поцелую! Пока мы беседовали, боснийки подтянулись ко входу в вагон, как к сцене, и завели чудесной красоты песню, в которой я понимала примерно каждое третье слово. Мало того, что они пели хором на семь голосов, они еще стали плясать. Поскольку в дверях вагона не хватало места, они вспрыгивали на сиденья и на спинки. Правду сказать, пели они так завлекательно, что усидеть на месте было трудно.
Вам, конечно, будет интересно узнать, как реагировали на эту импровизированную репетицию концерта остальные пассажиры поезда Сидней--Канберра. Австралийцы, при всей своей общительности и отзывчивости, в публичном пространстве держатся довольно чопорно, – видимо, в соответствие с британской традицией, – и стараются сохранять определенную дистанцию. Наверное, поэтому они удачно ладят с китайцами и японцами, которые на свой лад тоже довольно церемонны. При этом известно, что наиболее старинные австралийские семьи происходят от преступников, которых из Англии ссылали на новооткрытый континент. Английская вежливость на фоне блестящей каторжной родословной. Этот парадокс – один из излюбленных австралийских брендов, наподобие кенгуру, австралийцы его с удовольствием обсуждают, а в Сиднее показывают туристам остатки кирпичных каторжных бараков, хотя, на мой взгляд, ничего в них интересного нет, бараки как бараки.
Короче говоря, увидав ни с того ни с сего фольклорное представление в вагоне поезда, австралийцы, как европейского, так и азиатского вида, несколько обалдели. Тем более в соседнем вагоне был буфет, и время от времени через пляшущий хор пытались протиснуться пассажиры, имея в виду выпить чашечку кофе. Но боснийки были такие классные, такие зажигательные, что устоять (или усидеть) было невозможно, и очень скоро пассажиры нашего вагона начали хлопать и подпевать, а некоторые подтанцовывать, из других вагонов тоже стала подтягиваться публика, уже без кофе, в том числе официантки, бармен и контролер. Ифета вытерла слезы и пошла танцевать.
На ее место рядом со мной присела Мерсада. Она была интеллектуалка, закончила юридический факультет университета в Сараево, учила русский язык и бывала в Москве. Ей хотелось поделиться со мной размышлениями о своей сложной религиозной и культурной идентичности. "Да, вот представь себе, мы мусульманки. Мы, боснийцы, – славяне и мусульмане. Я часто бывала в Париже. Я люблю французскую поэзию. Я европейская женщина. Но я мусульманка, это у меня в сердце. Я не могу быть другой. Я не ношу хиджаб, у нас, боснийских женщин, это было не принято, Босния – это Европа. Но я держу пост в Рамадан, молюсь в мечети, как же иначе. И ты знаешь, ведь нас убивали поэтому – потому что мы мусульмане. Мы жили в маленьком красивом городке возле Сараево, я была нотариусом, мой муж – учитель биологии. У нас был большой сад, старый, еще дед моего мужа сажал деревья. В нашем городке жили православные, католики и мусульмане, и евреи тоже, мы жили дружно… Я знаю, теперь это звучит и банально, и неправдоподобно, но что же мне еще сказать, так это было. Однажды рано утром наши друзья, христиане, сербы, прибежали, разбудили нас и сказали, чтобы мы сейчас же уезжали, иначе нас убьют. Мы не стали собирать вещи, только оделись, тихонько одели детей, взяли документы, сели в машину (слава Аллаху, накануне муж залил полный бак бензина), уехали. И спаслись. А из тех боснийцев, кто промешкал до полудня, не выжил никто. Сначала убивали только взрослых мужчин, а потом уже всех подряд. Ты еврейка, ты можешь себе это представить. Зачем, ну зачем люди такое делают? Я этого не понимаю. Я этого никогда не пойму. Мой муж недолго прожил в Австралии, он умер, его сердце не выдержало воспоминаний. Меня земля тянет, говорил он, зовет, я не могу без нее. Мы никому ничего не делали плохого. Я любила свою родину, но я никогда туда не вернусь. Не смогу все это вновь увидеть. Там погибли наши родные и друзья... И вот я пою в этом ансамбле, хожу на репетиции – чтобы вспоминать, чтобы говорить на родном языке. А моя дочка встречается с поляком, он хороший парень, докторант в университете в Сиднее, католик, но не очень религиозный, он не будет требовать, чтобы она перешла в христианство, ему все равно. Да и ей, по правде сказать, все равно… А вот эта миловидная женщина, которая поет, но не танцует, ее зовут Асия, она очень набожная, она ведет у нас занятия по Корану для женщин и недавно совершила хадж в Мекку, поэтому теперь она всегда покрывает голову платком, в ее статусе ей теперь неприлично плясать при мужчинах, и она не танцует, но поет, это ей можно…"
Тем временем боснийки запели песню "Елена, Елена драга" – в честь Елены из Иерусалима, пояснила Ифета. Потом они все захотели меня поцеловать. Потом попросили меня спеть "something Jewish". Я откашлялась и начала "Золотой Иерусалим" – и надо же, кто-то в вагоне знал несколько слов и подпел, а на втором куплете музыкальные боснийки подтянули ля-ля-ля зычными поставленными голосами. Потом кто-то из пассажиров разошелся и начал Everybody hurts, everybody cries, и весь вагон присоединился, никто не ударил в грязь лицом. И таким образом, распевая веселым хором самую неподходящую песню, мы все неожиданно приехали в столицу Австралии Канберру.
Жизнь Елены Римон среди евреев и некоторых других людей:
1
2
