Шломо Крол, Тель-Авив:

Когда возникла идея написать эссе о Тель-Авиве, я не знал, с чего начать и о чем писать. О разноцветных лавках специй на улице Левински или о парках северного Тель-Авива? О море ночью или о рынке в квартале Хатиква? О башнях из стекла и бетона в районе алмазной биржи или о лавочках рыбаков и древнеегипетской стене в яффском порту? А может быть, думал я, стоит рассказать о модных магазинах на улице Хашмаль? Или о барах на Монтефьоре? Или о дешевых йеменских ресторанчиках в квартале «Йеменский виноградник», где подают суп из бычьего хвоста и старички играют на скрипках и лютнях йеменские песни? Или о веселой полупьяной, полунакокаиненной толпе на Флорентине в пятницу ночью? Или о Бродвее иностранных рабочих, улице Неве Шаанан, где вьетнамские магазины, румынские пивные и дешевые бордели? Да чего только в этом Тель-Авиве нет!

Тель-Авив - город маленький, интимный. Его легко обойти пешком за несколько часов, а на велосипеде объехать и того легче. При этом Тель-Авив многолик, многообразен, многогранен. Прежде всего, есть несколько Тель-Авивов. Есть большой Тель-Авив - это Тель-Авив с пригородами: с респектабельным Рамат-Ганом, бедным Бат-Ямом, большим черно-белым ультраортодоксальным Бней-Браком, словно сошедшим со страниц Шолом-Алейхема; и Тель-Авив малый - собственно Тель-Авив. Кроме того, есть Тель-Авив и есть Яффо, и они очень различны. Есть буржуазный и снобский северный Тель-Авив и есть южный Тель-Авив бедноты, студентов, панков, иностранных рабочих. Не говоря уж о том, что Тель-Авив с одной стороны - левантинский приморский город, а с другой стороны - западный мегалополис. Как вся эта смесь живет и не взрывается на таком маленьком клочке земли под палящим солнцем субтропиков, мне до сих пор непонятно. И как рассказать про все это, я не знаю. Поэтому я попросил своих друзей в Живом Журнале помочь мне. Про этот эклектический и бестолковый город, подумал я, надо написать именно так: пусть это будут рассказы разных людей - туристов, тель-авивцев, жителей других городов Израиля. Пускай они расскажут, что видят, помнят, думают. Может быть, из этого получится Тель-Авив.

Лея Ашурова, Иерусалим:

Была сегодня в шизоидном ТА - устроила себе свидание с собой и с городом.

Потеряться, побродить в одиночку зигзагами по набережной, по Дизенгоф, Алленби, задворкам, рынкам и базарчикам... Пялилась глазами заезжего зеваки - на людей, на тамошнее фрикассе всех возрастов. По набережной - серфингисты, велосипедисты и собачники, не по набережной - все те же, только без серф-досок, клевые древнестарперские арсы и фрехи* - одной ногой неважно где, но обоими ушами и носом все еще в пирсинге, непоглаженным эротическим прикидом - в татухах, шебутной башкой - в кислотном причесоне, ревматическим тусиком - в моднейших и пестрых, вырви-глаз, шмотках. В Иерусалиме фриков не меньше — знаю, что говорю, ибо сама из них. Но в Тель-Авиве они совершенно другие - так же, как и мы, похожие на свой город. Там даже досы не такие, как в Джерузе.

ТА - малозубая красотка с вызывающе яркой помадой на губах: шикарные витрины на первых этажах домов-развалюх в стиле баухаус, хотя скорее бай-бай, хаус - настолько они трущобно выглядят. Не по-хипповски - по-жестко-панковски. (ТА, кстати, внесен в список городов, охраняемых ЮНЕСКО, - из-за стиля "баухаус". Как я понимаю, охраняют, чтоб не ремонтировали.) И такие же жители - карнавал на износ не прекращается, и мой чертик за левым плечом, хихикая, подбивает зависнуть там еще на часок, в то время как ангел за правым умоляет сматываться оттуда навсегда. Пощелкала зданий - хотя там особенно хочется снимать именно персонажей. Но я стеснялась.

Иду по Алленби, стоит рыжий бородатый мужик с протянутой рукой - денег просит, на иврите с русским акцентом. Видно, что стесняется просить. Сказал, что ему на такси - до Бен-Гуриона, а там - домой, в Белгород. Дала денюжку - начал желать счастья-здоровья и истово креститься. Я ему:
- Вы русский?
- Да, русский я. Звонарь. Приехал посмотреть землю, где Бог родился. Не нравится мне, поеду я домой. Странная у вас земля - не ценят здесь Бога. Я все пытался с людьми здесь договориться сорганизовать, чтоб прислали оттуда колокола - я бы им показал, как я звоню. Так и не захотел никто. Я пока здесь гуляю, уже звонить разучился. Надо возвращаться.
- Ну, желаю добраться хорошо и всех благ. Ой, только не надо, пожалуйста, креститься, когда мне счастья-здоровья желаете. Давайте в общем Бога попросим, внеконфессионально.
- Почему? Между прочим, Иисус был знаете кто?
- Кто?
- Ну, папа у него хоть и Бог, но мама - чистокровная еврейка!

ТА, жди меня, красотка, - все-таки твой портрет еще мною не ухвачен и не запечатлен. Только зубы и губы.

Елена Тальберг, Дюссельдорф:

"О Дезирада, как мало мы обрадовались тебе, когда из моря выросли твои склоны, поросшие манцениловыми лесами".
Л. Шадурн.

Белые домики, аквамариновое море, пальмы, синее небо - и самолет пошел на посадку. "Это не Израиль! - решительно сказала дочь. - В Израиле песок, верблюды и пустыня". Спорить с ней не было необходимости: она ходила в еврейский садик при общине, тема была изучена вдоль и поперек, дочери было пять лет, и она обо всем на свете имела свое твердое и решительное мнение.
Посадка, последний реверанс перед стюардессами, дрожь нагретого воздуха над асфальтом, заминка на паспортном контроле, через пять минут, выучившие слово "мотек" и упиханные в микроавтобус, мы мчались в Хайфу к Юле.

Так было с Тель-Авивом в тот приезд: ворота в страну, нечто вроде прихожей, город - ни два ни полтора, серое бетонное недоразумение с клоакой-Та-ха-ной-мер-ка-зит, мерказит-омерзит. Необходимое место у моря, зигзаг для пересадки, отправная точка в благородную слоновую кость Иерусалима, благословенные прохладные серебряно-оливковые склоны Самарии или ласточкино-гнездо-ялтинскую Хайфу-бахайфу.

И в следующий раз не повезло. Муж с корреспондентами ТВ освещал, как рыдающие евреи выносили рыдающих евреев из насиженных и обжитых домов, как сады и рощи оставлялись на разор и запустение и белые домики сминались бульдозерами. Я томилась в редакционном серпентарии, слонялась по окрестным улицам, да все попадала не туда и не так. Вламывалась в какие-то угрюмые трущобы, забывала отхлебывать из заветной бутылочки, а потом с интересом глядела на трясущиеся крупной дрожью, совершенно вышедшие из повиновения руки и коленки. "И эти ужасные кондиционеры! - победным криком завершала я обвинительную речь в адрес города-уродца. - Так что извините, дорогие, Тель-Авив вам как-то не удался, даром что слово такое красивое". «Дорогие» радостно кивали — тоже недолюбливали.

В третий же приезд стекляшки калейдоскопа легли так, что этот город наконец-то мне открылся. Улицы, закоулочки, особняки, старый порт с седыми деревяшками, фланирующая толпа - гулять, гулять и гулять. Баухауз, чужая жизнь за занавесками, ночные кафе, и даже августовский банный ночной дух не смущал нисколечко. Хороший город Тель-Авив. Надо бы в следующий раз рассмотреть его повнимательней.

Гай Франкович, Тель-Авив:

Провинциальный Нью-Йорк и средиземноморский Париж. Ницца и Одесса. Касабланка и Жмеринка. Город-бунтарь, город-лежебока, город-озорник. Удачливый брокер и нищий попрошайка. Хамоватый пижон с золотым портсигаром. Надев элегантный смокинг, он, не смущаясь, выставляет на всеобщее обозрение голую задницу, проглядывающую сквозь драные портки. Идиотский газетный штамп советской эпохи "город контрастов" материализовался на крутых берегах тинистой речушки Яркон. Запад есть запад, восток есть восток. И вместе им удалось сойтись именно в Тель-Авиве. Все смешалось в этом пестром коктейле страстей и амбиций.

Урбанистический урод и заповедник редчайших образцов архитектурного стиля баухауз. Танцующий ночь напролет юный город "без перерыва" и царство кокетливых польских старушек, просиживающих погожим днем в многочисленных кафе на Дизенгоф.

Взметнувшиеся ввысь башни Азриэли и небоскребы рамат-ганской алмазной биржи свысока поглядывают на серые трущобы южного Тель-Авива. На крохотном пятачке сошлись разделенные улицей Алленби шумный восточный базар "Кармель" и богемный Шенкин.

Тель-Авив трудно полюбить с первого взгляда. Но тот, кто сумеет проникнуться веселым левантийским духом этого приморского города, навсегда останется его преданным другом.

Анастасия Канищева, Санкт Петербург

Это была любовь с первого взгляда. Город появился неожиданно - самолет начал снижаться еще над морем, поэтому в какой-то момент в иллюминаторе показался берег моря, кварталы, здания, и где-то среди них, насколько я помнила карту, был наш отель. Можно сказать, вживую впервые мы его увидели с самолета и пролетели над ним.

В Тель-Авиве невозможно заблудиться; город ровный, удобно ходить пешком. На улочках туристического района ни разу не видела пробок, но в городе трудно найти свободное место для стоянки, а бензин в Израиле дорогой, возможно, поэтому не редкость увидеть в Тель-Авиве мотоциклиста или велосипедиста. К слову, в холмистых Иерусалиме и Хайфе их гораздо меньше.
Светает в Израиле рано, поэтому уже в шесть часов утра на стройке неподалеку сновали рабочие, солнце светило вовсю и пора было спускаться к завтраку. Темнеет в ноябре ровно в пять вечера, включается освещение улиц, домов, фонтанов, и начинается ночная жизнь.

Возможно, в Тель-Авиве, как в каждом городе, есть улицы, куда лучше не забредать туристу, но мне об этом ничего не известно; при свете дня мы обошли большую часть "малого Тель-Авива" без единого эксцесса, а поздно вечером и даже ночью спокойно гуляли по центральным улицам.
Тель-Авив, с одной стороны, - самый большой город Израиля, с башнями-офисами крупнейших мировых компаний, а с другой - идеальный курортный город (каким никогда не станет Сочи, увы ему) с настоящей южной архитектурой, большими окнами, террасами, уютными двориками.
Временами кажется, что весь город днями напролет занимается спортом, - утренние, вечерние и дневные пробежки совершаются везде, во многих местах установлены площадки бесплатных тренажеров "для любителей".
Последний писк моды среди израильских девушек - это сапоги, что в сочетании с 25 градусами Цельсия выглядит странновато, но я тут же вспомнила, что у нас в России есть мода ходить с голым пупом в мороз. Носить сапоги летом здоровее.

Вероника Гудкова, Москва:

...Я впервые попала в ТА в 1998-м, летним подмосковным днем, в сосновом лесу, как Алиса Кэролла - через книжку без картинок.
Все знают о Ерушалаиме, все. Грамотные и неграмотные. О ТА же знают, в основном и ошибочно, что это столица Израиля. Из почему-то неисправленных советских карт.
Ну так вот - я попала в ТА из "Красивых, двадцатилетних" Марека Хласко, беспутного польского маргинала, сгубившего себя, как многие шестидесятники, выпивкой, наркотой и поисками смысла жизни.
Это была автобиографическая книжка, я не помню подробностей сюжета - припоминаю только, что Хласко жилось несладко в земле не ему Обетованной. Но ТА был там, в романе, во всем себе: не в красе, не в убожестве - в себе самом. Не Ерушалаим, город-мечта, город-молитва (так или иначе, если всех болеющих Страной поделить на тель-авивцев и иерусалимцев, я из вторых), - а ТА стал моим обыденным и одновременно щемящим воспоминанием о небывшем.

Там, за страницами книжки неприкаянного Хласко, сверкали отраженным, ослепительным левантийским солнцем кубы неопрятных, но и плевать на это хотевших домов, треплющих на морском ветру разноцветное тряпье своих обитателей и собственные лохмотья выгоревших афиш. Аялон, Алленби, Дизенгоф, набережная, серый песок, мо-о-о-о-о-о-ре... Город-котел, полный кипящего жизненного варева, питательного бульона, с неизбежной грязно-серой пеной поверху. Город, похожий на протратившегося франта и истового, самозабвенного богемщика разом.

Ночью сверху, с самолета, ТА - банально - россыпь драгоценностей по бархату, или просвечивающие сквозь прозрачную кожу неземной черной красавицы артерии, текущие золотой кровью электрического света. Когда самолет заходит на посадку, не спящие в салоне пассажиры приникают к ледяным стеклам иллюминаторов, чтобы посмотреть, как это сюрреалистическое зрелище превращается в реальность.
Как она приближается, эта реальность ночных улиц, закрытых на ночь витрин лавчонок, чьи жалюзи размалеваны граффити, реальность чахлых деревец и растрепанных, захлебывающихся ветром пальм. Реальность желтых фонарей, пестроты ярко освещенных круглосуточных маколетов, буйной музыки из переносных магнитофонов арабских мальчишек в грязном южном ТА у таханы мерказит.
Реальность рассвета, который отражается в море, реальность внезапно очнувшихся от сладко звенящего в ушах морока бездомных влюбленных, реальность древнего Яффо.
И, наконец, - полнокровная утренняя реальность бодро прогнавшего сон и дышащего остатками относительной ночной прохлады, пахнущего свежесмолотым кофе большого, шумливого, делового, оптимистичного и верящего, наперекор всему, в свое завтра ТА.

Елена Крайцберг, Реховот:

в третий раз перевернув подушку-мокра-с-обеих-сторон подбираю с полу простынку на случай если встретится сосед и бреду по загибающемуся вправо коридору, по тёплой коричневой узорной плитке в ванную. возвращаюсь мокрая, перетаскиваю матрас на балкон.
как только рассветёт - встаю и иду.
как будто кто-то настойчиво водит за руку.
по набережной из конца в конец.
по Саламе из ада в рай.
по Бен Йегуде и Алленби из паба в паб.
по Арлозоров из года в год.
город маленькой и легко сбывающейся мечты.
Например, прийти в Сюзан Далаль и пускать кораблики или просто щепки по канальцам с водой, которые ныряют вдруг под асфальт и выныривают наружу чуть дальше такие же как были да не совсем.
или привезти всех в новый старый порт, поставить на ролики и пусть катятся по деревянному настилу.
или жить недалеко от моря и утром по дороге на пляж покупать себе на завтрак в овощной лавке один персик и одно яблоко. и возвращаться с моря короткими перебежками от тени к тени, потому что асфальт пока ты там загорала раскалился до невозможности а ты ходишь босиком потому что тебе мне ей девятнадцать лет и кажется что это круто
ходить босиком жить возле моря и питаться яблоками пока не наступила осень и не пришла пора браться за ум за учебу за книжки совсем в другом городе далеко в горах.

Анна Глазова, Чикаго:

Я видела довольно много городов, которые надо бы называть "большой маленький город". Это такие города, которые не дотягивают до метрополии по духу, но большие по размеру, в них далеко добираться из края в край. Лучше всего из таких городов я знаю Берлин, в котором - как и во многих других - так сложилось исторически. Несколько деревень слилось в город, но границы остались. В Берлине это, конечно, еще больше ощущается из-за бывшей стены. Из самых симпатичных городов – Лос-Анджелес, который по сути целен, но добираться всюду долго, невозможно без машины. А Тель-Авив как раз не большой маленький город, а маленький большой город. Всюду можно добраться пешком, и везде идет жизнь, как заведено в городах: знакомая и незаменимая для горожанина анонимность толпы и в то же время пристрастные взгляды прохожих, сразу определяющих, кто ты и что. Улицы короткие, много односторонних, все близко, но паутина плетется плотная, поэтому на машине очень легко заблудиться. Мы проплутали в один из вечеров, ища вчерашний ресторан, на пятачке в полкилометра. Кошмар водителя: ехать близко, но сложно, пропустишь поворот - возвращайся в объезд, и драконовские правила парковки. Город защищается от машин, они не для его расстояний. Ехали в Неве Цедек, а заехали во Флорентин, вернулись, пять раз проехали по одному и тому же закоулку, пока не поняли, что вчерашнюю дорогу зачем-то перегородили куском стальной балки.

Улицы в Неве Цедек похожи на ручейки, которые получаются, когда дети весной строят запруды из тающего снега (которого тут не бывает, даже представить себе нельзя, глядя на плотно затворенные ставни высоких - во всю стену - окон). Люди ходят неулыбчивые, но доброжелательные, уличная жизнь, расслоенная не только по национальностям, но и по биологическим видам: кошки идут по своим делам с тем же выражением («нет времени»), что и другие народы. Их дела оставляют характерный запах, который определяет город не меньше, чем морское побережье. Фасады сделаны из охристого или светлого камня, много ракушечника, который разъедает соленый морской воздух, поэтому много словно оспой покрытых домов. Во Флорентине везде закругленные на углах баухаузовские балконы. Очень здорово, что нет отвратительного пляжного променада, по которому прогуливаются парочки и старики в белом - узаконенный ад курортных мест. Вместо этого - широкая полоса берега с песком и прямая широкая дорога из конца в конец города, антитеза городских закоулков.

Как везде в Израиле, умопомрачительные имена. Шератон "Мория" для современного Авраама, который едет по делам и из экономии снимает single с раскладушкой для Исаака. А тот вечером мрачно смотрит телевизор, дожидаясь, когда кончится глупое путешествие с отцом и можно будет вернуться к домашней видеоприставке. Зато если у Исаака есть карманные деньги и его уже отпускают одного, он спасен: в кафе, кофейнях и магазинчиках можно спустить полугодовой запас монет на хитрые арабские сладости и восхитительные свежевыжатые соки. Но, наверное, его не отпускают одного, потому что у входов в торговые центры попадаются не аркады - арки металлоискателей. Побережье засыпано ракушками, и никто не купается, не только потому что "зима" и "холодно" (смешные представления). Какой смысл купаться в море, если его много? Как жители речных берегов едут на море "поправлять здоровье", жители берегов морских ищут пресной воды. Толпа на улице такая же отчаянно светская, как Шератон "Мория" и те русские Исааки, которые каждый день переделывают "е" на "в" в слове "иерей" на греческо-русском монастыре в Яффе. Я бы запросто осталась жить в Тель-Авиве - тепло, пористость строений, открытость лиц, простая еда и густое вино.

Светлана Марковская, Москва:

Феликс говорит: «А вот смотри – это три башни Азриэли…». Смотрю, ага. Несколько лет смотрю. Это у нас игра с ним такая.

Жду Мишу Дынкина в кафе. Азриэли мне видны отсюда. Иногда они голубые и неотличимы от неба. С Мишкой станем говорить про русскую поэзию. В эти часы Тель-Авив течет мимо карамельной рекой – пестрый и стремительный, а мы сидим на берегу, ножками болтаем, нас мало чего касается, город сейчас – фон беззвучный.

Иду по Алленби. Жарко. Сумасшедший играет на аккордеоне чардаш. Смотрю в витрины. В них я не просто маленького роста, а гном. Волосы растрепались – ветер с моря. Гном, а как же. Город мне велик. Не по размеру.

На железнодорожной станции жду поезда. Мотаюсь туда-сюда. Студенты и солдаты – мои попутчики. Шабат, все к мамам едут. Сенька Полин сказал, что после Тель-Авива Хайфа ему кажется не проснувшейся.

8 утра. Солнечно. Пьем со Львом кофе на набережной. Наблюдаем за бодрыми стариками. Они делают гимнастику. Тела их дряблые, но осанку держат. Викторианские старики. Их дамы в купальниках идут к воде. Они продолжают приседать и взмахивать руками. Лев говорит: «Не дай бог!..»

А я думаю: «Дай Бог!..» Каждый про свое вообще-то…

Бегут бегуны, идут ходоки. Спортивный, поджарый Тель-Авив распрямляет плечи, потягивается, хрустит суставами – рабочий день впереди. Это нам, туристам, глазеть вокруг.

Глазею. Коренастый парень, араб, обнимает рыжую девушку. «Хавива» и «хабиб» сливаются для меня в одно слово. Пою внутри игорем николаевым: «семит семитку полюбил глубокой, трепетной любо-овью…»

Вот именно. Любовь не спрашивает «ты чей?».

Ночь уже. Пьем водку «Абсолют» на крыше. Половина моих тель-авивцев — карлсоны. Миша Зив – поэт. Похож сразу на Дон Кихота и Александра Еременко.

Неся светящееся пузо, желейный воздух искривив,
Луна болтается медузой, мусоля в сумерках отлив…

Миша много пишет про море. И я бы писала, вон оно, чернеет слева, дышит, шевелится. Жить на крыше – счастье невыразимое. Поэту – особенно. Прямой контакт, без помех. Низко летящие «Боинги» не в счет.

Опустишь голову – течет ночная жизнь центральной улицы. Глянешь окрест – все сверкает, ларец прямо с чем-то полудрагоценным, все немного ненастоящее, блестит чрезмерно. Неудивительно. Новое все пока.

С Марковским идем к гостинице. Говорит:
- Я не для того с тобой разводился 20 лет назад, чтоб ты мне тут замечания делала! Я в отпуске! Я приехал в Тель-Авив, может, вкусить любви от чужой расы!
- Смешной, - говорю. – За чужой расой надо было ехать в Таиланд. Или ты про эфиопок?
- Они, что, тоже еврейки?
- Еще какие!
- Хм-м… Не ожидал… Кругом одни евреи!..

Гуляем с сыном по Арлазоров. Завтра мне улетать в Цюрих, ему возвращаться на базу. Встречаем Менаше. Это его знакомый талмудист. Сын говорит: «Менаше, это моя мама!»… Менаше ласково смотрит: «Здравствуйте, мама! А коль беседер?» Садится на велосипед и дальше едет. Веревки цицита развеваются согласно с пейсами. Неожиданно возвращается. Дает мне розу. «Счастливой дороги, мама!» - кричит Менаше и уезжает теперь уже совсем.

В супермаркете красивая женщина лет 50. Спрашивает меня на английском, как по-русски будет гвина. Смеемся. Когда говорю слово «сыр», она просто заходится: «Эйх?.. Ма?.. Сыйр?..» Невероятным образом выясняется, что у нее двое детей, муж, родители в Беер-Шеве. Что у меня двое детей, а родители в Кацрине. Что мужья у нас работают в банке… Болтаем. На каком языке – убей не знаю… Я совсем плохо на иврите, она еле-еле на английском. Вышли под руку. Обнялись. Мииталь ее зовут.

Феликс вращает глазами и страшно кричит на меня на тахане мерказит: «Иди ты в жопу со своими деньгами! Давай сейчас определимся с базовыми понятиями: во-первых, ты – дура!..» Не подозревала, что этот мой мягкий и заботливый друг может быть таким яростным. Молчу. Сама виновата, вот правда, чего полезла?.. Он мужчина, и мы – друзья, какие тут счеты? А он вдруг успокаивается, и говорит добрым православным голосом: «Ладно. Поехали. Я тебе сейчас кое-что покажу. Есть тут три башни – круглая, треугольная и недостроенная…»

Башни Азриэли. Достроили уже, кстати.

Самый лучший Тель-Авив – в самолетный иллюминатор. Подробный и нестрашный. Будто я его своими руками из кубиков сложила. В сердце тепло. Еврейское «домой» это.

Тель-авивское кино
Тель-авивский религиозный образ жизни
Тель-авивские люди