В издательстве «Фантом-пресс» выходит очень смешной роман про смерть. Американский писатель Кристофер Мур, автор нескольких бестселлеров, посвятил его своей недавно умершей матери и работникам хосписов. Перевел «Грязную работу» на русский Максим Немцов.
Коль я за Смертью не зашел,
Она пришла за мной…
- Она не дышит, - сказал Чарли.
- Отлично она дышит, - ответила Рэчел, поглаживая кроху по спинке. - Хочешь подержать?
В тот день Чарли уже подержал младенца Софи несколько секунд - и поспешно вручил медсестре, заявив, что пальчики на руках и ногах должен считать более квалифицированный специалист. Сам он пересчитал дважды и оба раза дошел до двадцати одного.
- Все делают вид, будто ничего особенного. Мол, все будет прекрасно, если у ребенка минимум десять пальцев на руках и десять на ногах. А вдруг лишние? А? Неучтенка с пальчиками? Что, если у ребенка хвост?
(Чарли был уверен, что в шесть месяцев опознал хвост на сонограмме. Пуповина, щас! Распечатку он сохранил.)
- У нее нет хвоста, мистер Ашер, - терпеливо сказала сестра. - И пальцев десять и десять, мы всё проверили. Может, вам пойти домой отдохнуть?
- Я все равно ее люблю, даже с лишним пальчиком на руке.
- Она вся - нормальная.
- Или ноге.
- Мистер Ашер, мы правда знаем, что делаем. У вас красивая здоровая девочка.
- Или с хвостиком.
Медсестра вздохнула. Она была приземиста, широка в кости, и на правой икре у нее сквозь медсестринский чулок виднелась татуированная змея. По четыре часа каждый рабочий день медсестра массировала недоношенных, продев руки в отверстия люцитового инкубатора, как будто в нем помещалась радиоактивная искра. Медсестра с ними разговаривала, ласково их увещевала, рассказывала, какие они особенные, и чувствовала, как внутри у них трепещут сердечки не больше свернутой в комок пары спортивных носков. И плакала над каждым, и верила, что слезами своими и касаньем переливает в их тельца капли своей жизни, - что вполне ее устраивало. Ей не жалко. Неонатальной медсестрой она работала уже двадцать лет и ни разу не повысила голос на свежего папашу.
- Черт бы вас подрал, нет у нее никакого хвостика, обалдуй! Ну сами посмотрите! - Медсестра отвернула одеяльце и нацелила попку младенца Софи на Чарли так, словно собиралась дать залп какашками оружейного класса такой мощи, что простодушному бета-самцу и не снилась.
Чарли отпрыгнул - вот вам поджарый и проворный тридцатник в чистом виде, - а затем, сообразив, что младенец не заряжен, огладил лацканы твидового пиджака жестом праведного негодования.
- Может, вы удалили его в родильном отделении, и мы так и не узнаем. - Сам-то он не знал наверняка. Из палаты его выдворяли сначала акушер-гинеколог, а под конец - сама Рэчел.
(- Он или я, - сказала она. - Кто-то из нас тут лишний.)
В палате Чарли сказал Рэчел:
- Если ей удалили хвост, я хочу его забрать. Вдруг понадобится, когда она повзрослеет.
- Софи, твой папа вообще-то не спятил. Он просто пару дней не спал.
- Она смотрит на меня, - сказал Чарли. - Она смотрит на меня так, будто я на скачках спустил все деньги на колледж, и перед тем, как пойти на физфак, ей придется идти на панель.
Рэчел взяла его за руку.
- Милый, я думаю, глаза у них так рано еще не фокусируются, а кроме того, ей рановато переживать, надо ли ей по пути на филфак заходить на панель.
- Физфак, - поправил Чарли. - В наши дни они взрослеют рано. К тому времени, как я разыщу ипподром, она может и вырасти. Господи, твои родители меня возненавидят.
- И что изменится?
- Другие поводы. Теперь я сделал их внучку шиксой.
- Она не шикса, Чарли. Мы это уже проходили. Она моя дочь, а потому - тоже еврей.
Чарли опустился на одно колено у кровати и двумя пальцами взял Софи за крохотную ручку.
- Прости папу, что сделал тебя шиксой. - Он поник головой, спрятав лицо в лощинке, где младенец смыкался с материнским боком. Рэчел провела ногтем Чарли по узкому лбу, очертив вдоль волос резкий разворот.
- Тебе надо поехать домой и выспаться.
Чарли пробормотал что-то в простыни. А когда поднял голову, в глазах его стояли слезы.
- Она теплая на ощупь.
- Она и есть теплая. Ей так положено. Она млекопитающая. Грудное вскармливание. Ты чего плачешь?
- Какие вы прекрасные, ребята. - Он разложил темные волосы Рэчел на подушке - одним длинным локоном обвил головку Софи и стал укладывать его в детский паричок. - И если волосы у нее не вырастут, это ничего. Была же такая сердитая лысая певица где-то в Ирландии - и ничего, симпатичная. Если у нас будет хвостик, можно с него пересадить.
- Чарли! Иди домой!
- Твои родители скажут, что я во всем виноват. Что их лысая внучка шикса, на панели зарабатывает себе на физфак - и все из-за меня.
Рэчел схватила звонок с одеяла и воздела так, будто он подсоединен к бомбе.
- Чарли, если ты сейчас же не поедешь домой и не ляжешь спать, клянусь - я вызову сестру, и тебя отсюда вышвырнут.
Говорила она строго, но при этом улыбалась. Чарли нравилось смотреть, как она улыбается, - он всегда это любил: одновременно походило на одобрение и дозволение. Дозволение быть Чарли Ашером.
- Ладно, поеду. - Он пощупал ей лоб. - У тебя жар? Ты не устала, нет?
- Я только что родила, бабуин!
- Я просто беспокоюсь за тебя. - Он не был бабуином. Она упрекает его за хвостик Софи, потому и назвала бабуином, а не обалдуем, как все остальные.
- Миленький, езжай. Ну? А я немножко отдохну.
Чарли взбил подушки, проверил кувшин с водой, подоткнул одеяло, поцеловал Рэчел в лоб, поцеловал младенца в голову, взбил младенца, после чего стал поправлять цветы, присланные его матерью: лилию-звездочет вперед, подчеркнуть веточками бабьего ума…
- Чарли!
- Иду, иду. Господи. - В последний раз он окинул взглядом палату, попятился к двери. - Тебе привезти чего-нибудь из дому?
- Ничего не надо. По-моему, ты собрал весь комплект. Вообще-то, я думаю, огнетушитель мне уже не пригодится.
- Лучше перебдеть, чем недобдеть…
- Иди! Я отдохну, доктор проверит Софи, а утром мы увезем ее домой.
- Что-то быстро.
- Так принято.
- Нужен еще пропан для походной печки?
- Попробуем сэкономить.
- Но…
Рэчел замахнулась звонком так, будто последствия будут суровы, если ее требованиям не пойдут навстречу.
- Я тебя люблю, - сказала она.
- Я тоже тебя люблю, - ответил Чарли. - Вас обеих.
- Пока, папочка. - Кукловод Рэчел помахала ему ручонкой Софи.
К горлу Чарли подкатил комок. Никто раньше не звал его «папочкой» - даже куклы. (Он, правда, однажды за сексом осведомился у Рэчел: «Кто твой папочка?» - на что она ответила: «Сол Голдстин», - отчего на неделю Чарли стал импотентом и у него возникли разнообразные вопросы, задавать которые не очень хотелось.)
Чарли попятился из комнаты, ладонью прикрыл за собой дверь, затем направился по коридору и мимо стола, из-за которого неонатальная медсестра со змеей на ноге косвенно ему улыбнулась.
Чарли ездил на минифургоне-шестилетке, унаследованном от отца вместе с лавкой старья и зданием, где она располагалась. В минифургоне всегда попахивало пылью, нафталином и по́том, несмотря на целый лес благоухающих рождественских елочек, которые Чарли развешивал по всем крючкам, ручкам и выступам в салоне. Он открыл дверцу, и его омыл аромат нежеланного - этим товаром и торгуют старьевщики.
Не успев даже вставить ключ в зажигание, Чарли заметил компакт-диск Сары Маклахлан на пассажирском сиденье. Да, Рэчел его будет не хватать. Ее любимый диск - а она приходит в себя после родов без него; такого Чарли не потерпит. Он схватил диск, закрыл фургон и кинулся обратно в палату.
К его облегчению, медсестра покинула свой пост, а потому Чарли не пришлось выдерживать ее ледяной укоризненный взгляд - ну, во всяком случае, он рассчитывал на лед укоризны в этом взгляде. Мысленно подготовил краткую речь о том, что хороший муж и отец предугадывает нужды и потребности жены, а это, в свою очередь, означает и доставку ей музыки… Ладно, речь пригодится и на обратном пути, если его окатят ледяной укоризной.
Дверь в палату он открыл медленно, чтобы не испугать жену. Он предвкушал ее теплую улыбку неодобрения, но Рэчел, судя по всему, спала - а у кровати ее стоял очень высокий черный человек, одетый в мятно-зеленое.
- Что вы тут делаете?
Человек в мятно-зеленом, вздрогнув, обернулся.
- Вы меня видите? - Он ткнул в свой шоколадного цвета галстук, и Чарли - всего лишь на секунду - вспомнил тоненькие мятные пастилки, которые кладут на подушки в тех отелях, что получше.
- Конечно, вижу. Что вы тут делаете?
Чарли подступил ближе к кровати Рэчел, поместив себя между незнакомцем и своей семьей. Младенца Софи черный дылда, похоже, заворожил.
- Это нехорошо, - сказал Мятно-Зеленый.
- Вы ошиблись палатой, - произнес Чарли. - Уходите отсюда.
Он потянулся назад и потрепал Рэчел по руке.
- Это очень и очень нехорошо.
- Сэр, моя жена пытается заснуть, а вы ошиблись палатой. Уйдите, пожалуйста, пока я…
- Она не спит, - сказал Мятно-Зеленый. Голос его был мягок и звучал немного по-южному. - Простите.
Чарли повернулся и посмотрел на Рэчел, рассчитывая увидеть ее улыбку, услышать, как она велит ему успокоиться, но глаза жены были закрыты, а голова скатилась с подушки.
- Милая? - Чарли выронил диск и бережно потряс жену. - Милая?
Младенец Софи заплакала. Чарли пощупал лоб Рэчел, взял ее за плечи и потряс сильнее.
- Милая, проснись. Рэчел. - Он приложил ухо к ее сердцу - и ничего не услышал. - Сестра! - Пошарил по постели и схватил звонок, выпавший на одеяло. - Сестра! - Он заколотил по кнопке, затем развернулся к человеку в мятно-зеленом. - Что здесь…
Тот исчез.
Чарли выбежал в коридор, но там никого не было.
- Сестра!
Через двадцать секунд явилась медсестра со змеей на ноге, а еще через тридцать - бригада реаниматоров со своей экстренной каталкой.
Медицина оказалась бессильна.
Тонкая грань
У новой скорби тонкая грань, она режет нервы, отсекает реальность - острое лезвие милосердно. Лишь со временем, когда оно затупляется, приходит подлинная боль.
Поэтому Чарли едва ли осознавал, как вопил в больничной палате Рэчел, как ему кололи успокоительное, как в тот первый день все окутывала пленкой электризованная истерия. После - воспоминания из прогулки лунатика, сцены, снятые из глазницы зомби: он, живой труп, пробирается сквозь объяснения, обвинения, приготовления и церемонию.
- Это называется тромбоэмболией сосудов головного мозга, - сказал ему врач. - При родах в ногах или почечной лоханке образуется сгусток, затем он перемещается в мозг и перекрывает кровоток. Очень редко, но случается. Медицина бессильна. Если бы даже реаниматоры сумели ее оживить, ущерб для мозга был бы обширен. Боли она не почувствовала. Вероятно, ей просто захотелось спать, и она скончалась.
Чтобы не закричать, Чарли прошептал:
- Человек в мятно-зеленом! Он ей что-то сделал. Он что-то ей вколол. Он там был, он знал, что она умирает. Я его видел, когда вернулся с диском.
Ему показали пленки службы безопасности, и все - медсестра, врач, администраторы и юристы - посмотрели черно-белые кадры: вот Чарли выходит из палаты Рэчел, вот пустой коридор, вот Чарли возвращается в палату. Никакого высокого черного в мятно-зеленом. Даже компакт-диск не нашли.
Недосып, сказали все. Галлюцинации, вызванные измождением. Травма. Ему дали что-то для сна, что-то от тревожности, что-то от депрессии и отправили домой с малюткой-дочерью.
Когда на второй день Рэчел отбормотали и похоронили, малютку Софи держала на руках старшая сестра Чарли Джейн. Он не помнил, как выбирал гроб, как все улаживал. Больше походило на сон сомнамбулика: взад-вперед шаткими призраками перемещались ее родственники в черном, извергая малоадекватные клише соболезнований:
- Нам очень жаль. Она была так молода. Какая трагедия. Если мы чем-то можем помочь…
Отец и мать Рэчел обнимали Чарли, соприкасаясь с ним головами в вершине треножника. Сланцевый пол похоронного зала был испятнан их слезами. Всякий раз, когда плечи тестя сотрясались от рыданий, сердце Чарли разрывалось вновь. Сол сжал лицо зятя ладонями и сказал:
- Ты не представляешь, потому что я не представляю.
Но Чарли представлял, ибо он был бета-самцом и на нем лежала проклятая печать воображения; он представлял, потому что потерял Рэчел, а теперь у него дочь - эта крохотная незнакомка, что спит у его сестры на руках. Он представлял, как и ее забирает человек в мятно-зеленом.
Чарли посмотрел на пол в пятнах от слез и сказал:
- Вот почему большинство похоронных залов застелено коврами. А то кто-нибудь поскользнется.
- Бедный мальчик, - произнесла мать Рэчел. - Мы, разумеется, посидим с тобой шиву.
Чарли пробрался через зал к сестре: на той был его двубортный костюм из темно-серого габардина в тонкую полоску, и от сочетания суровой прически поп-звезды восьмидесятых и младенца в розовом одеяльце сестра смотрелась не столько андрогинной, сколько попутанной. Чарли считал, что на ней костюм сидит гораздо лучше, чем на нем, но все равно могла бы и спросить разрешения.
- Я так не могу, - сказал он. И дал себе рухнуть вперед, пока отступающий клин его темных волос не уперся в ее склеенный гелем платиновый чубчик имени «Стаи чаек». Ему казалось, что для скорби это лучшая поза = вот так бодаться: вроде как пьяно стоишь у писсуара и падаешь, пока не воткнешься головой в стену. Отчаяние.
- Ты отлично держишься, - сказала Джейн. Так редко у кого получается.
- Что такое, на хуй, «шива»?
- Мне кажется, это такой индусский бог со всякими руками.
- Что-то не то. Голдстины собираются со мной на нем сидеть.
- Рэчел что, не научила тебя быть евреем?
- Я не обращал внимания. Думал, у нас еще есть время.
Джейн переместила малютку Софи в позу мяча в руке полузащитника, а свободную ладонь положила Чарли на загривок.
- У тебя все будет хорошо, братишка.
- Семь, - сказала миссис Голдстин. - «Шива» означает семь. Раньше мы сидели семь дней, оплакивали покойных, молились. Так делали ортодоксы, теперь же большинство сидит всего три.
Шиву они сидели в квартире Чарли и Рэчел, выходившей на линию канатной дороги на углу Мэйсон и Вальехо. Здание это - четырехэтажное, эдвардианское (архитектурно - не вполне кутюр роскошной викторианской куртизанки, но все равно вульгарных оборок и хлама довольно, чтобы наскоряк оприходовать морячка в переулке) - построено было после того, как землетрясение и пожар 1906 года смели с лица земли целый район, ныне ставший Северным пляжем, Русским холмом и Китайским кварталом. Когда четырьмя годами ранее умер отец, Чарли и Джейн унаследовали здание вместе с лавкой старья, занимавшей первый этаж. Чарли достались дело, просторная спаренная квартира, где прошло их детство, и стоимость содержания развалюхи, а Джейн - половина дохода от аренды и одна из квартир на верхнем этаже с видом на мост Бэй-бридж.
По распоряжению миссис Голдстин все зеркала в доме затянули черной тканью, а на кофейный столик посреди гостиной водрузили здоровенную свечу. Сидеть полагалось на низких скамеечках или подушках - в доме ни того ни другого не нашлось, поэтому Чарли впервые после смерти Рэчел спустился в лавку за чем-нибудь подходящим. Из кладовой за кухней черная лестница вела на склад, где Чарли среди ящиков товара, который еще предстояло рассортировать, оценить и вынести в лавку, устроил себе кабинет.
Внутри было темно, если не считать того света, что сочился в витрину от уличных фонарей на Мэйсон-стрит. Чарли остановился у подножья лестницы, не снимая руки с выключателя, - просто смотрел. Среди полок с безделушками и книгами, башен старых радиоприемников, вешалок с одеждой - все темное, сплошь бугристые тени во мраке - что-то тускло тлело красным, чуть ли не пульсировало, словно бились сердца. На вешалках - свитер, в горке с антиквариатом - фарфоровая статуэтка лягушки, у самой витрины - старый поднос «Кока-Кола», пара башмаков. Все это тлело красным.
Чарли щелкнул выключателем, флуоресцентные трубки зажглись, сперва помигав, жизнью, и вся лавка осветилась. Красное сиянье погасло.
- Та-а-а-ак, - сказал себе Чарли - спокойно сказал, точно теперь все было в полном порядке. Выключил свет. Горящая красная хрень. На стойке неподалеку тускло светилась латунная визитница, отлитая в виде американского журавля. Секунду Чарли к ней присматривался - просто убедиться, что на нее не падает жуткий отсвет какого-нибудь красного фонаря снаружи. Шагнул в темную лавку, вгляделся в латунного журавля пристальнее, склонив голову набок. Не-а, красным явно пульсировала сама латунь. Чарли развернулся и рванул вверх по лестнице изо всех сил.
Влетев в кухню, он едва не сшиб Джейн, которая нежно укачивала малютку Софи на руках, что-то ей при этом тихонько воркуя.
- Что? - спросила Джейн. - Я же знаю, у тебя внизу валяются какие-то здоровые подушки.
- Не могу, - ответил Чарли. - Я удолбался. - И он рухнул на холодильник так, словно брал его в заложники.
- Я принесу. На, подержи ребенка.
- Не могу, я обдолбан. У меня галлюцинации.
Джейн разместила младенца в изгибе правой руки, а левой обняла младшего брата за плечи.
– Чарли, ты принимаешь антидепрессанты и успокоительные, а не трескаешь кислоту. Посмотри вокруг, здесь же все на чем-нибудь сидят. – Чарли послушно выглянул в кухонный проход: женщины в черном, большинство – средних лет или старше, качают головами, мужчины держатся стоически, рассредоточились по периметру гостиной, у каждого в руках – солидный стакан, все пялятся в пространство. – Видишь, всем пиздец.
- А маме? - Чарли показал подбородком на мать, выделявшуюся из прочих седовласых дам в трауре: вся она была обвешана серебряными украшениями навахо и так загорела, что, делая глоток «старомодного», будто вся утекала в стакан.
- Маме особенно, - ответила Джейн. - Схожу поищу, на чем сидеть шиву. Не знаю, почему нельзя на диване. Бери дочь.
- Не могу. Мне ее нельзя доверять.
- Бери, сука! - рявкнула Джейн прямо в ухо брату - но как бы шепотом. Между ними уже давно решилось, кто в доме альфа-самец, - им был не Чарли. Джейн сунула ему в руки малютку и направилась к лестнице.
- Джейн, - воззвал к ее спине брат. - Ты там оглядись перед тем, как зажигать свет. Может, какую жуть заметишь.
- Ну да. Жуть.
Джейн оставила Чарли в кухне - он внимательно осматривал дочь: ну, может, голова чуть продолговатая, а так немножко похожа на Рэчел.
- Твоя мамочка любила тетю Джейн, - сообщил он малютке. - Они вместе разбивали меня в «Риск»… и в «Монополию»… и в спорах… и на кухне у плиты. - Спиной он сполз по холодильнику на пол, уселся, раскинув ноги, и зарылся лицом в одеяльце Софи.
В темноте Джейн шваркнулась лодыжкой о деревянный ящик со старыми телефонами.
- Да это просто дурь какая-то, - сказала она себе и щелкнула выключателем. Никакой жути. Затем - потому что Чарли бывал кем угодно, только не психом, - опять выключила свет: ничего не пропустила? - Жуть, ага.
Никакой жути в лавке не наблюдалось - за исключением самой Джейн, которая стояла в торговом зале и потирала лодыжку. Но не успев снова зажечь свет, Джейн заметила, как снаружи кто-то заглядывает в витрину — ладонями защищает глаза, чтобы пробиться взглядом сквозь отражения фонарей. Пьяный турист или бездомный, решила она. Прошла по темной лавке между минаретами комиксов и укрылась за вешалкой с пиджаками, откуда хорошо просматривалась витрина, вся в гроздьях дешевых фотоаппаратов, уставленная вазами, усыпанная ременными пряжками и прочим барахлом, кое Чарли почитал достойным покупательского интереса, но не достойным того, чтобы раскокать стекло и стибрить.
Мужик был вроде высок ростом и не бездомен - одет прилично, только отчасти монотонно, в светлое: Джейн показалось - в желтое, но под уличными фонарями не угадаешь. Может, и светло-зеленое.
- Мы закрыты, - сказала она громко, чтоб ее услышали сквозь стекло.
Человек снаружи оглядел всю лавку, но Джейн не заметил и отошел от окна. И впрямь высок. Очень высок. Свет поймал линию его скулы, когда он повернулся. А кроме того - очень худ и до крайности черен.
- Я ищу хозяина, - сказал высокий человек. - Надо ему кое-что показать.
- В семье горе, - ответила Джейн. - Мы будем закрыты всю неделю. Можете прийти через неделю?
Высокий кивнул, оглядывая всю улицу слева и справа. Качнулся на одной ноге, будто собирался задать стрекача, но все время останавливал себя - как спринтер, напрягшийся у стартовой колодки. Джейн не шелохнулась. На улице всегда кто-нибудь есть, к тому же еще даже не слишком поздно, только мужик все равно какой-то дерганый.
- Послушайте, если вам нужно что-нибудь оценить…
- Нет, - оборвал он. - Нет. Просто передайте ему, что она… нет, скажите, пусть ждет бандероли почтой. Пока не знаю, когда придет.
Джейн сама себе улыбнулась. У мужика что-то есть - брошка, монета, книга, и штуковина эта, считает мужик, принесет ему какие-никакие деньги: выкопал, наверное, в бабушкином чулане. Такое Джейн видела десятки раз. Ведут себя при этом так, словно отыскали потерянный город Эльдорадо, - приходят, запрятав вещицу под куртками или обернув в тысячу слоев папиросной бумаги и обмотав клейкой лентой. (Чем больше ленты, как правило, тем никчемнее оказывается предмет - наверное, соотношение можно рассчитать по какой-нибудь формуле.) В девяти случаях из десяти - наверняка дрянь. Джейн наблюдала, как отец искусно пытался не обидеть такого клиента и мягко низвести его до разочарования, убедить, что от воспоминаний вещь бесценна и он, презренный старьевщик, даже не станет пытаться ее оценить. Чарли же просто говорил им, что ничего не понимает в брошках, монетах или что у них там, и за дурными известиями отправлял к кому-нибудь другому.
- Ладно, передам, - сказала Джейн из укрытия пиджаков.
На этом дылда ушел огромными шагами богомола, скрылся с глаз. Джейн пожала плечами, отошла от витрины и зажгла свет, после чего нырнула за подушками в кучи старья.
Заведение было немаленькое - оно занимало почти весь нижний этаж здания, к тому же порядка здесь не наблюдалось почти никакого, ибо каждая система, разработанная Чарли, через пару недель рушилась под собственной тяжестью, и в сухом остатке выходило не лоскутное одеяло благоустройства, а заросший сад несочетаемых куч. Лили, девушка-готка со свекольными волосами, работавшая у Чарли три дня в неделю, говорила, что если им вообще удается здесь что-либо находить, это просто лишнее доказательство теории хаоса, - после чего, бормоча себе под нос, удалялась в переулок курить гвоздичную папироску и прозревать Бездну. (Хоть Чарли как-то и заметил, что эта самая Бездна до ужаса напоминает обычный мусорный контейнер.)
Навигация по проходам заняла у Джейн минут десять; она отыскала три подушки - вроде бы широкие и толстые, в самый раз для сидения шивы, - а вернувшись в квартиру, брата своего обнаружила на полу: тот свернулся зародышем вокруг малютки Софи и спал. Остальные плакальщики совершенно о нем забыли.
- Эй, обалдуй. - Носком она потыкала ему в плечо, и Чарли перевернулся на спину, не выпустив из рук младенца. - Эти сойдут?
- Ты видела свет?
Джейн уронила подушки на пол.
- Чего?
- Свет. Красный. Ты видела в лавке такое, что светилось бы - ну как бы пульсировало красным?
- Нет. А ты?
- Вроде как видел.
- Бросай.
- Что?
- Колеса. Давай их сюда. Очевидно, они гораздо лучше, чем ты меня уверял.
- Но ты же сама сказала, что это просто успокоительные.
- Бросай колеса. Я присмотрю за ребенком, пока ты шивишься.
- На колесах ты не можешь присматривать за моей дочерью.
- Это ничего. Сдавай короеда и иди сиди.
Чарли передал младенца Джейн.
- Маму тоже близко не подпускай.
- Без колес - не смогу.
- Они в аптечке. Нижняя полка в ванной.
Он теперь сидел на полу, растирая лоб так, словно хотел натянуть кожу на свою боль. Сестра пихнула его коленом в плечо.
- Эй, братишка, ты меня извини, ну? Само собой, ну?
- Ну. - Слабенькая улыбка.
Она подняла малышку повыше и взглянула на нее с обожанием, как богоматерь.
- Что скажешь? Мне такое тоже надо, а?
- Можешь мою одалживать, когда понадобится.
- Не-а, мне бы своего. Мне и так уже стыдно, что я у тебя жену одалживала.
- Джейн!
- Шутка! Господи. Иногда ты такой задрота. Иди сиди шиву. Иди. Иди. Иди.
Чарли собрал подушки и отправился в гостиную скорбеть вместе с родственниками; он нервничал, потому что помнил единственную молитву - «День прошел. Иду ко сну», - только не был уверен, получится ли растянуть ее на три дня.
Про высокого мужика из лавки Джейн рассказать забыла.
