Издательство "Текст" выпускает в продажу книгу Кэти Диамант "Последняя любовь Кафки. Тайна Доры Диамант". Букник предлагает вниманию читателей рассказ автора о том, как она познакомилась со своей героиней, и фрагмент из книги. Перевод с английского Людмилы Володарской и Константина Лукьяненко.
Предисловие автора
После занятий я помчалась в библиотеку. В биографии Кафки Макса Брода я вычитала, что Доре было девятнадцать лет, когда она встретилась с Кафкой, — столько же, сколько мне, подумала я тогда. Потом это оказалось неправдой так же, как многое другое, но в тот день я ощутила глубокое волнение, прочитав, что Дора была страстной, полной жизни, образованной юной еврейкой из Восточной Европы, которая подарила одному из самых значительных писателей двадцатого столетия счастливейший год в его жизни. Мне захотелось узнать побольше, однако я не нашла никаких сведений о ее жизни после смерти Кафки в 1924 году. И решила, что это тупик.
В 1984 году вышла из печати новая биография Кафки с интригующими подробностями о Доре. Книга «Кошмар разума. Жизнь Франца Кафки» Эрнста Пауэла приоткрывала завесу над жизнью Доры. Когда Кафки уже не было на свете, она сумела ускользнуть от гестапо в Берлине, избегнуть сталинских чисток в России и уцелеть в лондонских бомбежках. После смерти Кафки она вышла замуж за немецкого идеалиста-коммуниста и родила дочь, о которой Пауэл ошибочно написал, будто она жива и находится в Англии. Наконец-то я получила ответ на вопрос, который мучил меня столько времени: «Где Дора?» Дора умерла пятнадцатого августа 1952 года, через три месяца после моего рождения.
Вдохновленная духом авантюризма Доры и движимая странными совпадениями, которые соединили нас, я принялась за поиски неизвестных фактов ее биографии. Первые разыскания в 1985 году привели меня в Прагу, Вену и Иерусалим. Во время этого путешествия я узнала гораздо больше о себе самой, чем о Доре, однако потом я совершала куда более плодотворные разыскания, следуя за Дорой в Польшу, Германию, Францию, Англию и на остров Мэн, повторяя свои поездки в Чехию и Израиль. В 1996 году в Университете штата в Сан-Диего я инициировала проект «Кафка» с международным консультативным комитетом, в состав которого входили исследователи жизни и творчества Кафки. Целью проекта был поиск утраченных рукописей писателя, конфискованных берлинским гестапо в 1933 году. В результате четырехмесячной работы в немецких архивах в Берлине в 1998 году и обнаружения в Париже дневника Доры в 2000 году появились необходимые документы и фотографии и эта книга, биография Доры, стала возможной.
Дора помогла мне понять и оценить Франца Кафку, одного из самых загадочных писателей прошлого столетия. В то же время высказывания Кафки направляли меня в моих поисках Доры, придавая храбрости, не говоря уж о юморе, проницательности и энергии, очень пригодившихся мне во время долгой работы над ее биографией. Поначалу я полагалась лишь на интуицию, на не покидавшее меня чувство, будто Дора хочет, чтобы ее история была рассказана. Когда же обнаружились ее письма, публикации на идише и неопубликованные записки о Кафке, а также документы из архивов гестапо и Коминтерна, она стала главным автором этой книги — в своих словах и поступках, в наследстве, которое она оставила, в щедром проявлении любви, в поддержке друзей, членов ее семьи и всех тех, кто, подобно мне, все еще находится под влиянием ее несломленного духа.
Как ни странно, разгадывая самые сложные загадки из жизни Доры, я так и не смогла найти ответ на первоначальный вопрос. Ее родственники в Израиле от всей души приглашают меня вместе с семьей в свою мишпоху, а ведь я все еще не знаю, состою ли с ними в родстве. Однако сомнений в том, что между нами существует какая-то связь, у меня нет. Дора изменила мой взгляд на мир. Изучая ее жизнь, я сумела изменить свою. Прежде чем дать свое первое интервью о Кафке в 1948 году, она сказала то, что я хотела бы повторить о себе: «Я не объективна и никогда не смогу быть объективной. Поэтому не ждите от меня фактов, которые для вас важны, — скорее я назову это атмосферой. В истории, которую я вам расскажу, есть внутренняя правда, и субъективность — часть ее».
Кэти Диамант
Сан-Диего, Калифорния,
декабрь 2002 г.
Я стал живой памятью, отсюда и бессонница.
Франц Кафка. Дневники
Кирлинг, Австрия
3 июня 1924 года
Франц заснул в полночь. Пока часы отсчитывали минуты его последнего дня, Дора сидела возле его постели, не сводя глаз с хрупкого тела и чутко прислушиваясь к дыханию спящего. Стоявшая на столе лампа отбрасывала длинные тени на высокие стены. Балконная дверь была открыта, чтобы впустить побольше свежего воздуха, отчаянно необходимого для легких больного. Дора смотрела, как медленно поднимается и опускается его грудь, потом перевела взгляд на четко очерченный профиль, длинный костистый нос, высокие скулы, ввалившиеся глаза. Сейчас, больше, чем всегда, Франц походил на американского индейца, каким привиделся ей в их первую встречу.
Рис. В.БродскогоДора верила, что сумеет вернуть ему здоровье. Чудеса случаются. Однако туберкулез распространился на горло, отчего он уже не мог ни есть, ни пить — не мог сделать даже маленький глоток. И все же, несмотря на мучительную боль, которую ему приходилось терпеть, Франц хотел жить. Когда приехал врач из Вены и сказал, что горло как будто стало лучше, Франц с криком обнял и расцеловал Дору. С радостью он повторял и повторял, что «никогда еще так сильно не хотел жить и быть здоровым». Не важно, что говорили доктор Бек и другие врачи. Дора не сомневалась — Франц выздоровеет, лишь бы ей удалось немного подкормить его.
Для Франца сон был благом. Измученный ночной бессонницей, он не имел сил для дневных сражений. В последнее время Дора соблазняла его пивом или вином во время ужина. Тайком подсыпaла снотворное. Лекарство действовало, и Кафка мирно спал уже несколько ночей. Утром он чувствовал себя намного лучше. В этот день он даже держал недавно присланную издателем корректуру своего последнего сборника рассказов «Голодарь».
«Слишком долго они тянули с книгой. Откуда мне теперь взять силы?» — жаловался он, прежде чем решительно взяться за работу. Ирония в том, что в рассказе Франца некий художник голодает во имя искусства, но его истощенное состояние, его нежелание принять пищу не достигает цели.
Дора нежно прикоснулась ко лбу Франца. В момент слабости ей удалось уговорить его на соглашение о смерти. Если он умрет, она тоже умрет. В этом эмоциональном шантаже она находила утешение. Доведенная до отчаяния, Дора собиралась биться до конца и использовать всё, включая его желание защитить ее. Ранним утром третьего июня Дора настроилась на положительный лад и вновь мысленно обратилась к их общей мечте уехать в Палестину, которая появилась у них за одиннадцать месяцев до этого дня.
Мюриц. Балтийское море. Северная Германия
13 июля 1923 года
Дора Диамант находилась в кухне летнего лагеря отдыха «Хаус-Хютен» в Мюрице, который принадлежал Берлинскому еврейскому дому и располагался на берегу Балтийского моря. Она чистила рыбу. В открытую дверь и маленькое окошко около раковины вливался солнечный свет. Облака рассеялись, и яркое солнце окрашивало крошечную кухню в золотистый цвет. За работой Дора вспоминала высокого смуглого мужчину, которого видела на берегу игравшим с двумя малышами. Этот мужчина не выходил у нее из головы.
Доре исполнилось двадцать пять лет. Дома, то есть в Бендзине, что в Польше, ее бы уже называли старой девой, давно оставившей позади лучшие девические годы. В Германии же, особенно в Берлине, где она прожила последние три года, отношение к женщинам было иным. «Ребячливая, хорошо воспитанная девственница» ушла в прошлое, и ей на смену пришла «независимая, образованная, полагающаяся на свои силы женщина... с собственной карьерой (и собственным доходом)». Но так как Дора выглядела моложе своих лет, ей и вовсе не о чем было беспокоиться. Многие давали ей не больше девятнадцати, от силы двадцать. А она никого не разубеждала. Зачем? Это было одним из ее преимуществ в новой жизни на Западе. Она могла сотворить из себя что угодно, стать кем ей хочется.
Красивой Дора не была, хотя находились мужчины, которые утверждали обратное. Невысокого роста, около пяти футов и двух дюймов, она имела склонность к полноте — тем не менее у нее были стройные бедра и лодыжки. Черты лица тоже производили приятное впечатление, хотя само лицо было слишком круглым, губы слишком полными, а рот слишком крупным для классического идеала. Когда Дора широко улыбалась или смеялась, то была видна верхняя десна. Этот недостаток она старательно скрывала, улыбаясь на фотографиях с закрытым ртом, в лучшем случае лишь чуть-чуть раздвинув губы, отчего у нее на лице появлялось загадочное выражение Моны Лизы, которое ей очень нравилось. У Доры были карие глаза и светло-каштановые, коротко стриженные волосы, выдававшие попытку сотворить революционную, модную в Берлине прическу. Однако волосы у нее вились так, что их не удавалось пригладить, и, пока она занималась делом, постоянно лезли в глаза, отчего время от времени приходилось отводить их рукой.
Познакомившись с доктором Кафкой два дня назад, Тиле только о нем и говорила и, кажется, тоже произвела на него впечатление. Подобно Доре, Тиле на добровольных началах работала в лагере, устроенном для детей беженцев.
[…]Мечты согревали Дору по ночам. Она не имела ровным счетом ничего — ни денег, ни сбережений. Все осталось в прежней жизни, когда она повернулась спиной к отцовским верованиям и традициям. Если Дора не желала думать о замужестве, тогда у нее как старшей дочери уважаемого и благочестивого отца было два пути в жизни: стать воспитательницей в детском саду или бухгалтером. О бухгалтерии даже речи не шло. И хотя Дора любила детей — после смерти матери ей пришлось растить младших братьев и сестер — работа в детском саду ее тоже не устраивала. Она хотела большего от жизни — уж точно большего, чем получила ее мать. Дора хотела всего, что тогда открывалось для молодой женщины, даже для еврейской женщины, а открывалось больше, чем когда-либо прежде. В Германии женщины заявляли о себе в искусстве, в науке и политике. Ей хотелось чего-то достичь, сделать свою жизнь — и жизнь других людей — лучше. Для нее одним из образцов для подражания была Клара Цеткин, страстная социалистка и феминистка, основательница международного суфражистского движения, выдающийся политический лидер и член рейхстага.
После смерти матери на Дору как на старшую дочь легла ответственность за семью. Одновременно Дора стала более независимой, чем большинство девушек. Бремя ответственности было тяжелым — приходилось поднимать младших, вместо матери зажигать субботние свечи и произносить молитву на исходе субботы. Но у нее также появилось больше возможностей читать, учиться и мечтать о будущем. Становясь женщиной, она отвергла роль, которая была предназначена ей с рождения.
По мере того как Дора все более следовала желаниям сердца и души, трения между ней и отцом стали выливаться в скандалы, когда они могли наговорить друг другу много обидных слов. Желание Доры получше узнать свою религию воспринималось как неестественное и пагубное. Какое-то время Дора делала вид, будто следует правилам, навязанным ей отцом и обществом. Ничего не сообщив отцу, Дора записалась в бендзинскую театральную труппу и даже участвовала в нескольких постановках. Когда через десять лет после смерти первой жены ее отец женился во второй раз, Доре было почти двадцать лет. Что-то надо было с ней делать, и ее отправили в Краков в школу для девочек «Бейс Яаков» Сары Ширмер.
Именно в Кракове у Доры открылись глаза, и она поняла, что ей дан второй шанс. Новое время с его секуляризмом и гуманизмом начиналось в Европе, и множество молодых людей покидали свои дома, оставляя в прошлом традиции ради поисков других возможностей, другой жизни в более развитых с точки зрения научной и социальной западных странах. Доре тоже не сиделось на месте, как она говорила, ей хотелось «совершить паломничество в Западную Европу, познать в тамошних храмах законы гуманизма, света и красоты».
Дважды Дора убегала из краковской школы. Она страстно рвалась в Германию, наслушавшись о свете Запада с «его знанием, чистотой и образом жизни». Польшу она оставила, воображая себя «персонажем, выпрыгнувшим из романа Достоевского, темной фигурой с бесконечными мечтаниями и предчувствиями». В первый раз ее выследил отец, отыскал в Бреслау на немецкой границе и вернул в школу. Во второй раз отец махнул на нее рукой — а что еще ему было делать? — и дал ей свободу. Поступок Доры покрыл позором всю семью и очень разочаровал ее отца Гершеля Диманта, набожного ортодоксального еврея, хасида и почтенного последователя Гурского ребе. А что ей оставалось делать? Разве для девушки имели хоть какое-то значение ясный, глубокий ум или сила воли? Бог ее отца отверг ее, отказал ей в возможности продолжить учебу, познать еврейский закон и обрек на жизнь, которая ее не устраивала.
[…] Пока Дора потрошила рыбу, мыслями она была на берегу, на который накатывали пенистые морские волны. Вдалеке вытянулся мюрицевский пирс. До моря всего пять минут по тропинке мимо берез, сосен и лип. Там ли сейчас таинственный незнакомец, которого она увидела два дня назад, когда он отдыхал в защищенном от ветра кресле? Встретив его на берегу, она обратила внимание на то, какой он высокий, худой и смуглый. Двое детей, девочка и мальчик постарше, играли неподалеку. Рядом стояла женщина, наверное, его жена. Дора смотрела, как он смеется, играя с мальчиком, на вид лет одиннадцати. Счастливая семья, подумала Дора.
Она не могла отвести глаз от мужчины. Что-то притягивало ее. Что же? Он был высоким, смуглым, красивым. С гривой блестящих черных волос. С худым лицом. Смеялся он совсем как юноша и говорил мелодичным баритоном. Когда же он вместе с женщиной и детьми направился по дороге к городу, Дора, как ни глупо это было, последовала за ним.
Стоял июль, однако жары особой не чувствовалось, наоборот, северный ветер с Балтийского моря принес сырость и прохладу. В город вели две дороги, и обе заканчивались у пирса. Если идти по берегу, то тамошние дюны, держась западнее, доходили едва ли не до самого центра города. Гауптштрассе же начиналась там, где заканчивалась Штрандштрассе, то есть возле еврейского «Хаус-Хютен», и дальше шла мимо ветряных мельниц и крытых соломой крестьянских домов, через пастбища, уставленные аккуратными стогами.
Дора держалась на приличном расстоянии, но не сводила глаз с мужчины. Он шел широко и немного раскачивался. Наверняка иностранец, подобно ей самой, не немец, но вот откуда он приехал, она не могла догадаться. Когда он останавливался, то стоял прямо, не горбился, разве что слегка склонял набок голову, словно прислушивался к чему-то. Своей размашистой походкой он убедил Дору в том, что не может быть европейцем. «Наверно, индеец-метис из Америки», — решила она.
Из-за глубоких длинных выбоин дорога становилась грязноватой, когда поворачивала на север к отелям, виллам и пансионам, стоявшим вперемежку с ресторанами и магазинами у самого входа на пирс. Когда-то Гауптштрассе была аккуратно выложена камнями, но теперь они по большей части исчезли, отчего дорога пришла в ужасающее состояние. Уже четыре года, как закончилась война, однако немыслимые репарации, которые Германия должна была выплатить по Версальскому договору, мешали отремонтировать сразу обе дороги, и была выбрана другая, в северной части.
Оказавшись в центре города, Дора сумела отчасти вернуть себе здравый смысл и предоставила мужчину и его семью самим себе. Имеющий шестивековую историю, Мюриц мог предложить приезжим большие и маленькие отели, рестораны, кафе под открытым небом и магазины. Пирс был построен в 1882 году, много раз ремонтировался после жестоких зимних штормов и вел от берегового павильона прямо на север в неспокойное море. По нему гуляли под ручку парочки, к нему причаливали пароходы и паромы, забирая и оставляя пассажиров и грузы.
Дора вспомнила о своих обязанностях и поспешила обратно в лагерь. Впереди на дороге она вновь увидела мужчину с женщиной и детьми. Пришлось обогнать их, едва заметно кивнув и почти не поглядев в их сторону. Все же Дора один раз обернулась, но увидела лишь высокий узкий силуэт на фоне заходящего солнца.
Очередная рыбина оказалась на столе. Чем бы Дора ни занималась после встречи на берегу, она не могла забыть его. Он не покидал ее мысли. Кто он? Почему так сильно привлекает ее? Наверняка он женат. Как ни ужасно, но это не имело для Доры значения! Она забыла о здравом смысле, о приличиях. Зато точно знала, что должна вновь его увидеть.
Вдруг в комнате стало темно. Кто-то подошел к окну и загородил свет. Когда Дора подняла голову, в окне уже никого не было, и в кухне опять стало светло. Мужской силуэт появился в дверном проеме. Голова склонена набок. Мужчина с пляжа! Он был еще выше, чем предполагала Дора, не меньше шести футов. Когда он переступил порог, Дору словно парализовали его глаза, большие карие — или серые? — и широко, широко открытые. Гипнотизирующим взглядом он обвел кухню, кучу рыбин и наконец посмотрел прямо ей в глаза. А Дора не могла ни двинуться, ни слова сказать. Тогда он заговорил сам глубоким ласковым голосом:
— Такие нежные ручки и такая кровавая работа!
Дора поглядела на свои испачканные рыбьими внутренностями пальцы и залилась густой краской. Потом, подняв голову, улыбнулась мужчине. Он прикоснулся к шляпе и ушел.
Тем же вечером Дора вновь увидела его во время ужина. Когда все расселись за длинными столами, она узнала, что таинственный незнакомец с пляжа и есть их почетный гость доктор Кафка из Праги. Он остановился в отеле по соседству, в «Хаус-Глюкауф», и оказался в ее кухне, потому что искал вход в лагерь. Пришел он один, и в сердце Доры вспыхнула надежда. Это могло означать лишь одно. И надежда Доры оказалась не беспочвенной: доктор Кафка не был женат! Он жил в семейном отеле вместе с сестрой и ее двумя детьми. Как говорила потом Дора, ее «переполнила радость». Она молилась, и ее молитвы были услышаны.
Доре уже приходилось влюбляться. Живя сама по себе в одном из самых сексуально раскрепощенных городов на свете, она не могла не набраться жизненного опыта. Мужчинам она нравилась. Собственно, был в ее жизни некий мужчина, которого она знала еще по Бендзину и который учился в школе садоводства в Далеме. Они разговаривали, планировали вместе ехать в Эрец-Исраэль и работать там на винограднике. Однако все мысли о нем — и обо всех прочих — мгновенно испарились из ее головы, едва в дверях показался Кафка.
Помимо холостяцкого статуса почетного гостя, Дора узнала еще кое-что. Когда ему предложили рыбу, оказалось, что он вегетарианец. До недавней отставки он был юристом с высоким положением, служил старшим секретарем в Пражском институте профессионального страхования рабочих. Более того, судя по словам Тиле Рёсслер, он был публикующимся писателем. Тиле похвасталась, что собственными руками поставила книгу Кафки в витрину берлинского книжного магазина Юровикса, в котором работала.
Во время ужина случилось непредвиденное, так, пустяк, однако, как считала Дора, много говоривший о личности Кафки. Дети вели себя лучше некуда, и всем хотелось его внимания. Сидя на скамейках, они старательно выпрямляли спины и делали все, чтобы произвести впечатление на почетного гостя. Маленький мальчик лет пяти-шести, «наверное, старался больше всех» и на просьбу что-то принести отозвался излишне эмоционально. Он соскочил со скамейки, однако не рассчитал свои силы и упал. Сконфуженный, он быстро поднялся на ноги. «Казалось, сейчас все будут смеяться над малышом, дразнить его тем более жестоко, что сами застыли от неожиданности, — говорила Дора. — Но прежде чем раздался смех, прежде чем ребенок испытал публичное унижение, Кафка с восторгом воскликнул: «До чего же ты ловко упал и отлично поднялся!» Он помог мальчику спасти чувство собственного достоинства, но также внушил ему гордость, которая ни у кого не вызвала зависти». Всю свою жизнь Дора помнила об этом случае и его важном значении для ребенка. Спустя двадцать пять лет она все еще размышляла о внимании Кафки к малышу. «Когда я вспоминаю его слова, то понимаю: он хотел сказать, что спасти можно всех — но только не Кафку. Кафку нельзя было спасти».
Еще про любовь:
Этгар Керет. Любовь с первого виски
Через простыню
См. статью "Любовь"
