Я и ты

В одной книжке воспоминаний об Ахматовой я прочитала, что в ее окружении всегда было много евреев, и она никогда не напоминала им, что вот, дескать… Она с ними обращалась совершенно так же, как со всеми остальными, как будто они такие же, как все…

Надо же, какой респект. Как это мило с ее стороны. Еврейство — это, значит, как бы врожденная болезнь или уродство, но воспитанные люди умеют делать вид, что этого уродства не замечают? Все-таки я думаю, что это не Ахматова была такая дура, а мемуаристка.

В этих мемуарах было описано обоюдное лицемерие (видимо, не всегда осознанное). Есть разные виды лицемерия, но вот этот - один из самых противных. Евреи в окружении Ахматовой были не "как все" (кто это "все"?), а как русские, и это не самой собой выходило, а на это были положены огромнейшие усилия. И они, и их родители посвятили жизнь тому, чтобы избавиться и от акцента, и от всего остального, что делало бы их "не как все", им и без того хватало проблем. А культурные русские люди великодушно и деликатно делали вид, что об этих усилиях им ничего не известно.

Но если бы к Ахматовой в гости ходили евреи, соблюдающие кашрут, это лицемерие им всем вряд ли удалось бы. Моментально возникли бы всякие сложности типа «пожалуйста, налейте мне чай в стеклянную посуду» или «спасибо, спасибо, мы уже покушали». Но в те времена подобные люди обычно не ходили в гости к русским поэтам.

Был такой индийский социолог Шринивас. В его книге "Запомнившаяся деревня" есть занятное описание праздника в индийском селе, где живут люди разных каст (середина тридцатых годов прошлого века). К этому общему празднику готовятся много дней и тщательно продумывают все детали приготовления и подачи блюд, потому что для низших каст стряпают и подают отдельно от высших. И так все жители деревни едят вместе, но отдельно. Получается парадокс. Весь смысл кастовых ограничений, и в их числе пищевых запретов, в том, что люди разных каст не должны есть вместе. И вот на празднике эти ограничения преодолеваются, но и сохраняются. Это гибкая система: люди разделяются и при этом соединяются — но для их соединения надо приложить труд, знания и размышления. Потому что все не как все.

Зачем все это нужно? Зачем тратить столько стараний на что-то, без чего можно обойтись? – размышляет Шринивас. Затем, говорит он, что это "что-то" и есть культура.

Но, как показывает исторический опыт, человек без многого может обойтись. В том числе и без кашрута. Или без Ахматовой. Или без общих праздников… Будет ли ему тогда счастье — это вопрос.

Конечно, есть разница между петербургской гостиной и площадью в индийской деревне, где у людей разный цвет кожи и разрез глаз, разные обычаи, а иногда разные языки и религии. Но и у людей в гостиной бывает разный акцент. Как минимум разный опыт. Зачем же делать вид, что ты этого не замечаешь? Ясно же, что "другой" - не такой, как я, и мы с ним одни и те же вещи воспринимаем по-разному. То, что для него трудно — для меня легко, и наоборот. Если это не принимать во внимание — ни общаться, ни учиться, ни работать, ни праздновать вместе будет невозможно.

А если это все время принимать во внимание, особенно при приеме на работу, то что будет? Кастовая система? Апартеид? Нет уж, спасибо. Плавали, знаем. Никому не хочется, чтобы его дискриминировали. В мультикультурном обществе, если не будет принципиального равенства, вообще жить станет невозможно.

Вот для этого и существует принцип "политической корректности",
категорически запрещающий любые ксенофобские высказывания (и вообще, кстати сказать, любые проявления "фобий" по отношению к "другим", не таким, как "мы", включая, например, инвалидов и т.п.). Когда его доводят до абсурда, он бывает нелеп. Но дело не в том, плох он или хорош, — он необходим, если люди разных культур и разной этнической принадлежности должны как-то уживаться друг с другом, сотрудничать и находить общий язык.

Но политкорректность и лицемерие, равенство и унификация — это не одно и то же! В Мишне, в трактате «Сангедрин», есть известное рассуждение на этот счет: "Иди и смотри: почему Всевышний произвел всех людей от одного человека — Первого Адама? Для того, чтобы никто не мог сказать: мое происхождение лучше, чем твое. Как велики дела Всевышнего! Царь чеканит все монеты одним чеканом — и выходят все одинаковые. А Царь Царей оттиснул на лицах всех людей Свою печать — и вышли все разные, ибо сказано: "Сотворим человека по Образу своему, по подобию Своему".

Все люди равны — но не одинаковы. Они сотворены равными, но разными, и их право быть разными. То есть надо относиться к другим как к равным, но другим. Как это классно — понимать, что другой — такой же, как ты, но другой.

Эта идея очень удобна для бесконечных красивых и высокопарных рассуждений — от Бубера до постмодернистов последнего поколения. Глупо было бы все это повторять, да и бесполезно - все равно ничего нового не скажешь. Самое трудное — воплотить.

Наверное, это утопия. Пушкин, глядя на оскорбленного в своих национальных чувствах Мицкевича, мечтал о светом будущем, "когда народы, распри позабыв, в единую семью соединятся". Такую мечту очень легко мечтать тем, кто принадлежит к большинству. Меньшинству такая легкость не дана, а может быть, и не нужна. Вот Мандельштам писал про тяжесть и нежность — он понимал.

Тем более что в хороших, дружных семьях как раз очень считаются с разницей характеров и темпераментов. Один ребенок вспыльчивый, другой с ленцой, третий компьютерный гений, четвертый гиперактивный. В менее хороших семьях на эту разницу не обращают внимания, каждый тянет на себя, и потому там сплошные ссоры, скандалы и обиды.

Я думаю, что если когда-нибудь народы позабудут распри и во что-нибудь такое соединятся, то обязательно будут помнить свою и чужую историю. И язык. И т.д.

Национальный флаг

Мы живем в Иерусалиме. Мой муж Даня - из Лос-Анджелеса. Через полгода после свадьбы он сказал мне:

- Лена, когда у вас ваш русский национальный праздник?

- Чего?

- Ну, когда ты будешь флаг вывешивать?

- ????????

- Ну, смотри, вот был израильский День независимости, мы вешали на балкон бело-голубые флажки, так? В декабре будет День благодарения, и я хочу созвать своих американских друзей, и чтобы ты приготовила фаршированную индейку и тыквенный пай, и я повешу американский флаг, смотри, я купил в Меа Шеарим. Я нашел там классную лавочку, где можно купить или заказать флаги всех стран. Мой приятель из Австралии в свой австралийский праздник вешает свой флаг. А у вас какой флаг? Я что-то не помню, как он выглядит.

- Да ты с ума сошел. Вон у нас сосед напротив из Киева, он отсидел два года за преподавание иврита. На соседней улице тоже живет человек, который сидел за сионизм. Называются узники Сиона. Как ты думаешь, им приятно будет, если мы вывесим русский флаг? Что они скажут? Как минимум перестанут здороваться. Но погоди, - вдруг сообразила я, - такого флага ведь и нет. С тех пор, как я оттуда уехала, там все изменилось — и название страны, и флаг, и гимн. Страны, из которой я уехала, больше не существует. Мне нечего было бы повесить, даже если бы я захотела.

- Как у вас, у русских, все сложно, - задумчиво сказал Даня. — Сплошные противоречия: в сознании одно, в подсознании другое. Наверное, это потому, что у вас такая сложная и трагическая история. В России очень трудная жизнь, а у нас, в Америке, - очень хорошая. И вот смотри: наш дом от пола до потолка забит русскими книгами, а сколько у нас книг на английском? Но у меня нет проблем повесить американский флаг, а у тебя — русский - есть…

Отношения

У меня есть один знакомый, русский, православный, замечательный литературовед (я в университете училась по его книжкам) и очень хороший человек. Когда я бываю в Москве, он приглашает меня в гости и часами расспрашивает об Израиле и об иудаизме. Я ему всегда говорю, что не считаю себя подходящим источником сведений, что ему следовало бы поговорить с кем-нибудь, кто лучше разбирается в этих вещах. Но то ли никого другого у него под рукой не находится, то ли что… короче, он задает иногда такие вопросы, на которые я не знаю что отвечать. Мне кажется, он в ходе этих бесед пытается разобраться в каких-то своих русских проблемах — у них там тоже как-то сложно обстоит с идентичностью.

Один раз он пошел меня провожать до метро и у самой лестницы задал вопрос. Причем как-то так задал, что я поняла: он давно к нему подбирался и все не решался спросить:

- А как у вас… у вас там… в смысле, в Израиле... относятся к христианам?

Я задумалась и потом честно ответила:

- По-моему, никак… То есть, они, конечно, есть – христиане, и наверное кто-то к ним как-то относится. Но я лично с ними никогда и нигде не пересекаюсь, хотя вообще у меня знакомства довольно обширные, и среди них немало экзотических и необычных людей, особенно среди студентов. Может быть, это не только у меня так... Может быть, израильтяне вообще настолько сильно заняты своим конфликтом с радикальным исламом, что на всех остальных уже не остается никаких душевных ресурсов?

Мой собеседник остался недоволен и, по-моему, даже слегка обиделся. Мне показалось, ему стало неприятно, что вот "они" к "нам" как-то относятся, а "мы" к "ним" — вообще никак. Но ведь я его предупреждала, что говорю только то, что знаю, и только от себя, а не от "мы".

Потом я долго думала: а что надо было сказать-то? Как я лично отношусь вообще к христианам? Да никак.

Но вот у моей мамы несколько лет жила и работала Ю., служанка-христианка из Молдавии. Она была очень достойная женщина, большая умница. Мы к ней душевно привязались, полюбили ее и очень горевали, когда она решила вернуться в Молдавию.

Она тоже нас очень полюбила и говорила, что мы ей как родные. Но в Молдавии ее ждали муж и дети, ради них-то она и поехала в такую даль – зарабатывать деньги. А еще она говорила: "Меня земля тянет". Она тосковала по родной земле, бывает такое.

Время от времени она нас уведомляла, что в такие-то дни работать не будет, потому что у нее праздники. По средам и пятницам она не ела ни мясного, ни молочного, ни даже рыбы и яиц, поэтому надо было заранее соображать, чем ее угощать. Зато она по долгу службы отлично разбиралась в тонкостях кашрута, а перед Песахом быстро и толково, с большим знанием дела убирала, чистила, скребла, вытаскивала и расставляла пасхальную посуду. Хозяйки из Меа Шеарим записывались на Ю. в очередь за несколько месяцев, а моя мама у нее была вроде как импрессарио. За два месяца до напряженной предпасхальной недели все время помощницы по хозяйству было расписано с раннего утра до поздней ночи, она всюду успевала, все делала очень тщательно, и мы только диву давались, откуда у такой маленькой худенькой женщины берутся силы так вкалывать. Но и зарабатывала она, конечно, – дай Бог нам всем. Когда она уехала, у нас и у многих наших знакомых начался затяжной хозяйственный кризис – оказалось, что множество людей привыкли на нее полагаться и отвыкнуть не так-то просто.

Иногда она брала у меня книжки по истории христианства и потом делилась впечатлениями. Ее интересовала гностика, но она отдавала себе отчет, что это нечто далекое от ортодоксии, к которой она принадлежит.

Она была родом из маленького молдавского села. И если там, в Молдавии, все такие, как Ю… странно и грустно, почему в стране, где живут такие умные, честные, работящие люди, жуткая нищета и безработица (по ее рассказам), и население постепенно разбредается по свету и оседает в чужих краях. Некоторые родственники Ю. переселились в Португалию и уже получили тамошнее гражданство, некоторые подались во Францию и в Грецию, кто-то обосновался в Италии, а сама она поехала на заработки в Израиль только потому, что хотела побывать на Святой Земле. Ее подруги из израильской молдавской диаспоры (с некоторыми из них я познакомилась довольно близко, потому что иногда переводила для них разные документы) говорили о европейских городах, как о соседских хуторах.

Работаем мы с Ю. на кухне (она посуду моет, я овощи чищу) и беседуем о своем, о дамском.

Я ей пересказываю разговор, который состоялся вчера в университете. Все ушли на перерыв, мы в аудитории остались вдвоем со студенткой-бедуинкой, и та вдруг пожаловалась:

- Жарко! Душно мне… Хочется пить… Но у нас пост, Рамадан.

А у самой живот такой огромный, что она, когда садится, с трудом его под стол помещает.

Я испугалась:

- Да ты что! На таком сроке нельзя не пить, это опасно! Ты же из-за этого можешь начать рожать в любую минуту! По нашим законам беременным и больным можно есть и пить во время поста. Я уверена, что и у вас то же самое. Хочешь, я тебе воды принесу? Наверное, можно?

Она улыбнулась мне как ребенку:

- Конечно, можно. Ты не понимаешь – я не могу пить. Не то что нельзя – я не могу.

А я ее как раз понимала. Я помнила длиннющую службу в Йом Кипур, когда я была на восьмом месяце. У всех баб на женской галерее в синагоге были бледные и одухотворенные от поста лица, и каждая вторая подходила ко мне и шептала:

- Иди на кухню и попей воды! Попей обязательно!

В конце концов я отправилась на кухню, налила воду в стакан, подержала ее во рту… и не смогла проглотить. Вернее, не то что не смогла, а как-то не знала, что с ней делать. Выплюнула и вернулась на женскую галерею. Молящиеся женщины остались довольны и больше ко мне не приставали. То ли у меня было такое возвышенное состояние духа, то ли уж не знаю… в общем, до вечера, до конца поста, пить я не могла. И ничего, доносила своего мальчика.

Услышав мой рассказ, Ю. засмеялась:

- Поститься в синагоге или в университетской аудитории – это что! Я вот на восьмом месяце в поле работала. В самый жар! Каждый раз так выходило. И каждый раз держала пост, не пила и не ела!

- Ой, что ты!

- Да… И ничего. Троих, слава Богу, родила, и все здоровенькие.

Видимо, это, что ли, такая особая женская тема: "Как я постилась в беременном состоянии - и ничего!"

Один раз мы с друзьями заехали в самаритянский поселок на горе Гаризим. Самаритяне активно строились. У моих спутников были какие-то дела с подрядчиком, и, дожидаясь их, я зашла в шомронскую лавочку. Там был кондиционер и ледяная минеральная вода "Мей Эден", как везде. Хозяйка, высокая худая шомронит (самаритянка), похожая на хорошо сохранившуюся пожилую балерину, предложила мне присесть, разговорилась и рассказала... как вы думаете, про что? Именно: про то, как она постилась в их Йом Кипур на восьмом месяце - и ничего!

Шомроним (самаритяне) – народ немногочисленный, но гордый. В начале двадцатого века их осталось всего около ста с чем-то, то есть они были на грани исчезновения, но от этой грани постепенно отошли — сейчас их, кажется, уже семьсот шестьдесят пять человек, и они этим очень гордятся. В отличие от упомянутых ранее женщин – мусульманки, еврейки и христианки, - шомронит выражала свою национальную и женскую гордость не как-то там прикровенно и обиняками, а очень ясно и прозрачно:

- У нас, у шомроним, Галаха – это Галаха, да! Настоящая Галаха, не то, что у вас, у евреев! У евреев на всё послабления – и на субботу, и на кашрут, и на посты. А вот у нас пост – это пост! У нас все строго: как только младенец перестает сосать грудь – все, уже он постится весь Йом Кипур! И ничего! Моей бабушке было сто лет, накануне поста у ней сердце схватило, вызвали врача, он араб-христианин, так он прямо умолял ее хоть чашку воды выпить за весь Йом Кипур – по глоточку… А она так гордо ему отказала – мы, говорит, шомроним, мы гордый народ, мы такого не делаем. И за весь пост капли воды в рот не взяла. И ничего!

Стало быть, все мы люди, все как-то относимся к человеческому роду. Некоторые из нас женщины. Многие соблюдают посты. И ничего! Но посты у нас в разные сроки.

Новости

Лавочница подарила мне самаритянскую газету. Газета была на четырех языках – на самаритянском (они говорят по-арабски, но пишут своим особенным четырехугольным шрифтом), на иврите, на арабском и на английском. Передовица была на актуальную тему: о состоянии жертвенника. У шомроним сохранились пасхальные жертвоприношения, и поскольку у них другой календарь и Пасха раньше, чем у нас, туда съезжается множество евреев, чтобы посмотреть на жертвоприношение и представить себе, как это могло быть когда-то у нас в Храме. Автор горячо возмущался безответственностью руководства общины: мол, как это так, жертвенник не могут отремонтировать, стыдно показывать туристам. В наше время, в начале двадцать первого века, невозможно терпеть такое безобразие, и пора привести жертвенник в порядок, подчеркивалось в статье. На второй странице находился отчет о международной научной конференции "Самаритянские древности", состоявшейся в Гейдельбергском университете. На конференции обсуждались события примерно двухтысячелетней давности — судя по всему, тоже с большой горячностью.

Ницше умер

В южном колледже, где я работала, из года в год учились девушки-арабки из одного христианского клана с севера, из Галилеи (в этом колледже вообще было много студентов-арабов). Между этими девицами было семейное сходство – все тоненькие, изящные, миловидные и очень старательные. Одна из них, когда я похвалила ее успехи, с гордостью сказала: "У нас в семье вообще традиция такая! Ты же помнишь, у тебя училась моя двоюродная тетя, она сейчас уже вторую степень заканчивает…"

Я помнила ее тетю, у той было какое-то роскошное оперное имя - не то Клотильда, не то Матильда. Не то даже Брунгильда. Ну, в общем, ее звали как-то слишком торжественно и тяжеловесно для такого юного и хрупкого существа.

Однажды на лекции я упомянула про Ницше, который сказал: "Бог умер". Услышав эти слова, Матильда (или Клотильда), которая обычно молча сидела на первой парте и прилежно записывала все подряд, побледнела, всплеснула руками и выронила карандаш.

- Как? – в ужасе воскликнула она. – Не может быть!

- Что не может быть?

- Как умер?

Студенты-бедуины, как всегда, непробиваемо молчали, а евреи захихикали:

- Да ты не переживай, Матильда (или Клотильда)! Он живее нас с тобой!

- А как же… А-а-а, - догадалась она, и у нее даже глаза засветились от понимания, - это он так думал! А на самом деле…

- А на самом деле, - сказал один парнишка из Тель-Авива, - в Лондоне, в библиотеке Британского музея, есть туалет. И там на стенке кто-то написал: Бог умер. И подпись: Ницше. А еще ниже написано: Ницше умер. Подпись: Бог.

Место встречи изменить нельзя

За год до моего отъезда в Израиль мой родной город Самара еще назывался Куйбышев, и там с большой помпой отмечали четырехсотлетие его основания. Эти четыреста лет почему-то всем казались страшной древностью. Что же до случившегося тогда русского колониального захвата земель, на которых проживали чуваши, мордва и татары, то на юбилее никто об этом не говорил. Во-первых, таких слов тогда никто не умел употреблять, а если бы и умел, они были бы неуместны и несправедливы. Потому что чуваши тоже не всегда были мирными волжскими землепашцами, они сами пришли в Поволжье во время великого переселения народов. Татары пришли туда позже, во время монголо-татарского нашествия и т.д. На свете вообще мало таких мест, где живет, что называется, автохтонное население, да и оно, если покопаться, тоже откуда-нибудь переселилось.

Я в то время потихоньку учила иврит (может быть, некоторые не помнят, но в Советском Союзе иврит был запрещенным языком, его учили в подполье, а за преподавание, бывало, и сроки давали), и меня очень забавляли участившиеся в связи с юбилеем публикации, в которых местные краеведы пытались перевести название нашего родного города на наш родной русский язык. По наиболее популярной версии дело обстояло так. Самара была основана в том месте, где речка Самарка впадает в великую русскую реку Волгу. Волга тогда, - писали в газете, - называлась Ра (на каком языке?), а Самарка – Сама, вот от этих-то двух слов якобы и произошло название города.

При этом улицы города были оклеены разноцветными афишами, извещавшими о концертах певицы Самары из Самарканда, но никакой связи между всеми этими словами авторы самарских краеведческих публикаций не усматривали, а я о своих наблюдениях помалкивала и рассказывала только одной своей школьной подружке (что возымело некоторое действие, но об этом позже). В Евангелии упоминалась какая-то самаритянка, на русской карте Израиля была такая область – Самария, на иврите она называлась Шомрон. Корень этого слова был вне всякого сомнения семитский – на иврите шин-мем-реш, на арабском – син-мим-ра. И означал он что-то связанное со стражей, охраной и т.п. Может быть, когда-то на этом месте был охранявшийся вооруженными стражниками склад арабских купцов, которые бесстрашно плавали вверх по Волге на север за мехами и шубами и расплачивались за них шелком и пряностями (если поволжские варвары не отбирали у них все это бесплатно вместе с жизнью, несмотря ни на какую охрану). А может быть, когда-то здесь хазары поставили свой сторожевой пост или заставу (хазарская столица находилась ведь не так далеко, ниже по течению Волги, где-то возле Астрахани), и назвали ее, естественно, Самар или Самара. Потом хазары ушли и неизвестно куда подевались, а название осталось.

А может, и не ушли они никуда, эти хазары, может быть, средневолжские чуваши и татары были их потомками, но никто ничего этого знал и не помнил, хотя все это случилось совсем недавно по сравнению с еврейским завоеванием Ханаана. Хотя, конечно, достаточно давно относительно последнего еврейского завоевания Самарии.

Отец моей школьной подружки, как оказалось, был чуваш, и даже родом из чувашской деревни, но на чувашском языке не мог сказать ни единого слова, как она его ни просила, заразившись от меня обсессивным поиском национальных корней и к тому же узнав (из редко попадавших в Самару бледных московских самиздатовских листиков) о существовании великого чувашского поэта Геннадия Айги. Подружкин отец, тихо спивавшийся отставной майор, удивлялся странным дочкиным претензиям и оправдывался тем, что его родители стеснялись при нем говорить по-чувашски, поскольку это был некультурный деревенский язык.

Гоголь в одном историческом очерке писал, что Азия была когда-то "народовержущим вулканом". К западу от Волги находился еще один народовержущий вулкан, правда, поменьше, – славянский. Извергнутые этими вулканами людские потоки перекатывались через Волгу, никакой защиты в степных и лесостепных приволжских краях не было. Жители, не озабоченные своей идентичностью, разбегались и переселялись, мигрировали и растворялись, легко и покорно забывая свой язык, меняя идеологию и привычки… Может быть, потому и антисемитизм там был очень умеренный – у него тоже не было корней. Не то что на Украине.

Но история о забытом языке у всех была одна и та же. Точно так же моя мама объясняла мне, почему она не умеет говорить на мамелошн, на идише. Разница между нами и чувашами заключалась в том, что у нас была Книга, а у них… а у них нельзя сказать, что ничего не было. Боже сохрани, как можно такое сказать. У них вот был Геннадий Айги, и в моем поколении тоже некоторые начинали интересоваться, на каком это языке говорили бабушка с дедушкой...

А у нас была Страна Израиля.

Когда я приехала в Иерусалим, меня сразу же повели к Стене Плача через Яффские ворота Старого города. И у самых Яффских ворот по левую руку обнаружилось довольно обшарпанное арабское кафе под вывеской "Samara". Мы зашли, заказали минеральную воду со льдом и стали спрашивать официанта, почему кафе так называется.

- Потому что это есть наша семейная фамилия! – гордо сказал официант.

- Арабская?

- Арабская. Самая что ни на есть арабская фамилия – Самара!

Через пару дней я поехала в Беэр-Шеву, в университет, насчет работы, и попала на лекцию Амоса Оза об Агноне. Видимо, что-то такое витало в воздухе, потому что Амос Оз ни с того ни с сего, без всякой связи с Агноном, начал пересказывать кораническую легенду о бегстве в Самару. Как какой-то человек случайно увидел на рынке ангела смерти, а тот ему дружески кивнул и сообщил, что очень скоро они увидятся снова. Тогда этот человек тут же кинулся бежать, бежал, бежал и оказался в городе Самаре. Пошел опять-таки на рынок и увидел там знакомое лицо, и это лицо ему опять кивнуло. "И ты тут? Как ты тут оказался?" – спросил этот человек. "А чему ты удивляешься? – в свою очередь удивился ангел смерти. – Мы же с тобой договорились встретиться в Самаре".

- Самара, - пояснил Амос Оз, – это такой город в Ираке.