В Театре им. Маяковского премьера: спектакль по пьесе Ханоха Левина «На чемоданах». Специально для этой постановки был сделан новый перевод пьесы на русский язык. Переводчик Алла Кучеренко побывала на премьере и делится своими впечатлениями.

Пьеса Ханоха Левина «На чемоданах» не привязана к конкретной географии, хотя и рассчитана на узнавание в Израиле. Она — про жизнь в замкнутом кругу, который как-то сам собой превратился в медвежий угол. Здесь рождаются, чтобы страдать от одиночества, болеть и умирать. А еще герои пьесы ходят в кино, назначают друг другу свидания, привычно попиливают родственников, беззлобно, по-израильски, переругиваются с соседями. Соответственно выбрано и оформление сцены: задник представляет собой киноэкран, а перед ним ряд кресел. Актеры спектакля — одновременно и зрители, и герои кинофильма.

С внешним миром этот медвежий угол сообщается автобусом, и автобусная остановка — очень важный топос в пьесе и спектакле. Это место перехода. Или безуспешной попытки перехода.

«Много разговоров, мало действия, пять пудов любви», — так Чехов писал о «Чайке». Все это есть у Левина, только любовь герои испытывают в основном к самим себе. И вместе с тем все персонажи живут в постоянном присутствии смерти. Мир мертвых совсем близко, и когда кто-то из героев уходит, их живых родственников сразу начинает затягивать туда. Загробный мир как будто даже реальнее, чем мир живых. Стоит лишь приподнять тонкий холст повседневности — и увидишь его. Холст киноэкрана, задник сцены — второе, незаметное поначалу место перехода.

Вот они за последним порогом, на облаке, — счастливые и нарядные, играют и улыбаются. Только сейчас, за гробом, сквозь суету и боль проступила душа, и стало видно, что все эти люди — нераскрывшиеся бутоны прекрасных цветов. Вот она как на ладони — божественная искра: «несказанные слова, непрожитая жизнь». Ясность, чистота и сияние. Любовь и радость.

А что же прожито? Жалобы, болячки, грязные фантазии, напрасные надежды. Тоска по счастью, близости, полноте. Невозможность сделать шаг навстречу своей судьбе.

Вот, например, Эльханан, молодой человек, копит деньги. Мама хочет думать, что на квартиру. Он сам хочет думать, что на поездку в Швейцарию к любимой девушке. А на деле — все оседает в карманах у Проститутки. Которая сама потом уедет на них в Швейцарию, покорять мир. А Эльханан так и останется со своим давним хобби — фантазиями о женщинах.

Вот, например, Муня, примерный муж и отец, в очередной раз пытается отправить престарелую мать в санаторий, а она вновь сбегает и возвращается назад. А когда ему вроде бы удается это сделать и дом освобождается для будущей невестки, Муня вдруг теряет вкус к жизни, а невестка быстренько находит себе другого.

Случайно попадающую в этот замкнутый мирок американскую туристку мгновенно вовлекают в карнавальную реальность, где свадьба и похороны срослись между собой. Она растеряна и ничего не понимает, но ей быстро объясняют, что «Хир пипл дай! Нот Америка хир», а мужчины впиваются в нее взглядами, как в свежее мясо, и пытаются потрогать. Для них она — пришелец, небожитель. Америка, Швейцария и «лучший мир» как бы срастаются воедино. Поэтому безутешный отец, потерявший сына, идет «навестить его» с чемоданом, а покойники наслаждаются американским мороженым. Подобная топография в те годы (пьеса была написана в начале восьмидесятых) была хорошо знакома и гражданам Советского Союза: уезжавшие пропадали навсегда, отправляясь «в лучший мир» — на Запад, на закат, в дом смерти.

Большинство персонажей пьесы — ашкеназские евреи. Однако самая здоровая семья как раз марокканская: простой парень Мотке и его постоянно рожающая жена Ципора, энергичная и острая на язык. Она, в ужасе глядя на очередные похороны, говорит: «Надо уезжать отсюда. Вы или болеете, или мрете».

Впрочем, и в этой семье не все гладко: младший брат Мотке кончает с собой, не выдержав одиночества и чувства собственной ненужности.

Герои пьесы одиноки и не нужны сами себе, а окружающим нужны постольку-поскольку. Если же и попадаются добрые, любящие семьи, то и их настигает неминуемое горе, и их тоже по одному затягивает туда, за холст.

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.

Так и живет этот замкнутый мирок. Болеет. Надеется. Флиртует. Мечтает. Рожает. Умирает.

Позитивно настроенный читатель может задаться вопросом: зачем Левину понадобилось столько бессмысленных смертей на одну пьесу? Ответ дает один из героев в своей надгробной речи: «Господи, ты дал нам похороны, чтобы напоминать о нашей жизни. Сделай же так, чтобы мы помнили этот катафалк и эту простыню в промежутках между похоронами тоже».

Действительно, многочисленные смерти заставляют задуматься о бессмысленно проживаемой жизни. О том, что близкие обретают свою ценность только тогда, когда ушли в мир иной, когда слишком поздно просить прощения, задавать вопросы, говорить о главном. «Я вел себя так, как будто у нас впереди вечность», — растерянно говорит Эльханан, когда его мать (в спектакле — Евгения Симонова) оседает на пол с сердечным приступом, не забыв напоследок ехидно заметить сыну в лучших традициях еврейской матери: «Я тебя предупреждала. Мама обещает — мама делает».

Пьеса была очень непростым материалом для постановки на русском языке. Израильский и еврейский колорит, восемнадцать действий, которые не влезают по времени ни в один спектакль, и очень много действующих лиц. Главных ролей в спектакле — двадцать две, как букв ивритского алфавита. Подобно тому, как среди букв нет главной, среди действующих лиц нет и не может быть одного главного героя.

В пьесе Левина было еще восемь безымянных эпизодических ролей (могильщики, хасиды и т.п.), их следы можно обнаружить на афише спектакля. Но окончательный вариант постановки полностью исключил всех эпизодических персонажей.

Режиссер сделал выбор в пользу максимально общечеловеческой трактовки пьесы, сознательно избегая израильской специфики и национальных мотивов. Чтобы московские зрители смеялись над собой и плакали о своем.

Персонажи спектакля слегка утрированы. Они предельно узнаваемы, но от этого не менее абсурдны. Это наши соседи, матери, отцы, братья, друзья. Это мы сами — без масок, без прикрас.

Удивительно, что актеры Театра Маяковского, читавшие пьесу только в переводе, сумели интуитивно уловить самую суть левинского текста: глубину, многомерность и многослойность каждой фразы. Характер этой глубины зависит от интерпретатора: кто-то увидит там бесконечные психоаналитические подтексты, кто-то мистические, кто-то экзистенциальные, кто-то душевные. Многомерность текста позволяет двигаться — и сдвигать толкование — в любую сторону. В этом его привлекательность и в этом же сложность: ведь спектакль не должен рассыпаться на отдельные эпизоды, он должен оставаться целостным — в отсутствие центра.

Удивительно, что спектакль смог раскрыть в героях не только темную, но и светлую сторону, пусть Левин и оставил для нее место только за гробом (или за границей). Это переплетение любви и боли, тоски и надежды, безысходности и мечты, смеха и слез, грязи и света.

Удивительно, что на труппу Театра Маяковского работа над пьесой оказала то же влияние, что и — в свое время — на труппу под руководством самого Левина: взаимное сочувствие, сближение, открытие сердец.

Удивительно, что молодой режиссер Александр Коручеков оказался по стилю работы очень похож на Левина-режиссера: тихий, деликатный, глубокий, вдохновляющий одним своим присутствием.

Удивительно, что простыми словами — «языком сериала», как сказал кто-то из труппы, — вложенными в уста понимающего актера, можно выразить так много правды о жизни.

Удивительно, что на столь банальную тему, как отношения родственников и соседей, можно говорить так ясно и пронзительно, что это дойдет до самого сердца.

Удивительно, что и актеры, и зрители смогли принять и прочувствовать типично левинское сочетание грубости и скабрезности с высокой трагедией, которое творит на сцене человеческую комедию в восьми похоронах.

Удивительно, как по-новому заиграл в спектакле избитый, казалось бы, мотив отъезда, искателей счастья: здесь негде развернуться, а там... Помните позднезастойное «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо там, что бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»? Но там может оказаться как в том анекдоте про разные виды любви: есть где, но нечем. Или не с кем. Или незачем.

Белла: Не то чтобы у меня были иллюзии насчет Лондона. Лондон меня не ждет. Я и там буду одна. Может быть, одиночество — это уже на всю жизнь. Зато в Лондоне больше кинотеатров, замечательные концерты, отличные телеканалы, вежливые люди, так что можно страдать с комфортом. Понимаешь? Подыхать как собака — так хоть с классным телевизором. Пока.
[Уходит. Пауза]
Эльханан [сам себе]: Все уехали.

Те же, кому улыбается счастье, с нескрываемым до комизма удовольствием плюют в лицо неудачникам, остающимся умирать в одиночестве. Ведь счастливчики в это болото никогда больше не вернутся.

Вот они, все в белом, на облаке, улыбаются и едят американское мороженое...

Тексты Ханоха Левина на «Букнике»