На сайте openspace.ru публикуют записи монологов наших современников, людей интересной и – чаще всего – трудной судьбы. На этот раз о себе рассказала Надежда, учительница французского языка из Ессентуков, которая от нищеты и безысходности подалась в гастарбайтерши. Насколько документально это повествование, мы точно не знаем. Надежда часто матерится и употребляет выражения вроде «он работал мусорком», и в то же время может говорить красиво: «Потеря страха — вот мое главное обретение в эмиграции».
Многие комментаторы настроены по отношению к ней весьма сурово, в то время как рассказ ее увлекателен и поучителен.
Устав от нищеты, героиня купила тур в Израиль, там «убежала от экскурсии» и отправилась в Тель-Авив, где ей обещали работу на стройке. Но все оказалось не просто.
И вот у меня осталась одна сотня из тех двух, с которыми я приехала. И я пошла и на эти последние деньги купила себе работу.
Система какая — идешь в шарашкину контору, типа агентство (там этих агентств как грибов), тебя спрашивают:
— Какую работу хочешь?
— Ну, в ресторане, чтобы недалеко отсюда.
— Да-да, есть такая работа — как раз для тебя. Плати сто долларов, будет твоя.
Что же это так сильно напоминает?
На улице Кинг-Джордж мы увидели субчика, про которого знали, что у него есть блат и что он может подыскать нам работу. Субчик сидел в маленьком кафе и что-то ел, а что именно, лучше не уточнять. Он с набитым ртом говорил Грише, что сейчас как никогда трудно с работой, что понаехало много новых эмигрантов и непонятно, куда их рассовать.
- Проехали, - сказал Гриша. - Куда ты можешь нас пристроить и за сколько? Я тут твой треп слушать не собираюсь.
Субчик проглотил огромный кусище и сказал без запинки:
- Триста фунтов.
- Только и всего? - спросил я.
- Триста, - сказал он и показал на меня пальцем. - За вас обоих. Получите постоянную работу.
- Триста фунтов тебе, - сказал Гриша. - А сколько будем зарабатывать мы?
- Восемь с половиной фунтов в день, - сказал он. - Ставка такая.
Польский писатель Марек Хласко в 1958 году уехал из Польши – как потом выяснилось, навсегда. Жил во Франции, в Италии, Германии, поехал в Израиль ждать разрешения на въезд в Польшу и на некоторое время застрял. Благодаря этому мы получили хорошую прозу и уникальное свидетельство о Земле обетованной, текущей молоком и медом. А также, если верить Хласко, потом, пивом, дешевым виски и прочими жидкостями. Его герои – христианские миссионеры, еврейские красавицы (в основном проститутки, но есть и киббуцница), выходцы из Одессы, Польши и СССР, жертвы и мстители, убившие в конце войны убийц своих родных. Хласко поклоняется Хамфри Богарту, и его Тель-Авив напоминает Касабланку, только напитки в Израиле дешевле, а наряды – попроще. Что касается Эйлата, то у Хласко это страшное место, куда полиция ссылает неблагонадежных, где даже пьянство не помогает забыть про жуткий климат, где за пять лет стареют на десять.
Пробегав сорок восемь часов по улицам, преследуемый толпой вооруженных ножами сефардов, я отказался от затеи подыскать работу в Беэр-Шеве и вернулся в Тель-Авив.
Гастарбайтер Надежда тоже рассказывает нам про незнакомый Израиль. Точнее, про Израиль, о котором мы не хотели думать – в принципе, ничего нового, и о многом можно догадаться, достаточно прогуляться быстрым шагом в районе тель-авивский автобусной станции. Рассказчица не лишена юмора:
Его ресторан стоял на пешеходной улице Наве Шаанан, это знаменитая улица в Тель-Авиве. Оазис безмятежности в переводе: сплошь дешевые бордели и кафе. Прям с улицы за красную занавеску заходишь, а там уже проститутки сидят полуголые, в одном нижнем белье. Я позже носила туда стейки жареные: привет, девчонки, как дела. Большинство проституток из России и Украины…
Сравним условия жизни и организацию труда гастарбайтеров в конце 50-х гг. и сейчас. Не забудем при этом, что один из наших повествователей — профессиональный писатель.
Надежда:
В хостеле, где мы поселились, у кого-то была работа, кто-то жил на последние деньги, а кто-то вообще не ел три дня, потому что было не на что.
Все постояльцы говорили по-русски. Кто-то ел, кто-то спал. Этот хостел был прибежищем для бедноты вроде нас, для наркоманов, для тех, кто искал самое дешевое жилье, — ну, чтобы только крыша над головой и не на пляже спать. А дом стоял прямо на побережье, море в двух шагах.
Хласко:
После десятидневного поста у меня начались галлюцинации; помню, как-то вечером я пошел на пляж и увидел пожилую даму, которая вошла в воду, оставив на берегу бинокль; я схватил этот бинокль и поплелся в гостиницу, где когда-то жил.
— Послушай, — сказал я портье. — Пару дней я еще протяну. Дай мне комнату. Хочу умереть в постели. Бинокль и башмаки твои.
— Хорошо. Хозяин в Америке. Ботинки и бинокль вперед. Получишь «единичку».
«Единичкой» именовалась комната рядом с сортиром; когда-то там была ванная с унитазом, но хозяин гостиницы посчитал, что из нее можно выгородить еще один номер, и унитаз отделили тонкой фанерной стенкой; вот в эту клетушку я и отправился умирать.
Надежда:
Очень тяжело было. Работа без выходных, и не присядешь. Сидеть запрещено. Пусть нет клиентов, мертвое время, допустим, с трех до пяти, пустой кабак, но присесть тебе все равно нельзя. Ты должен делать хоть что-то, тереть витрину, мыть столы… Займись чем-то, придумай, хотя бы просто стой, типа следишь за столами.
А Светка работала на частных пляжах, с шезлонгами и топчанами. С утра подрывалась, часов в пять, и летела на пляж, расставляла рядами топчаны. И когда кто-то на топчаны садился, она подбегала и брала деньги. Если нужен зонтик, плати за зонтик, она принесет и закопает тебе этот зонтик. Так целый день. А вечером она шезлонги собирала и связывала цепью. Она была черной, как уголек, и пляж ненавидела люто. Это сезонная работа, поэтому платили хорошо. Около тысячи долларов Светка, кажется, получала.
По фальшивым документам я была Ирина. Конечно, все вокруг знали, что документы у меня фальшивые, и звали меня Надей.
Хласко:
Он устроил меня на фабрику, производящую стеклянную вату; работка была — одно удовольствие. Снаружи температура достигала пятидесяти градусов; внутри, в цехе, стояла плавильная печь. А главное — порхавшие в воздухе стеклянные волоконца проникали сквозь наши комбинезоны и рубашки и забивались глубоко под кожу… На фабрике я числился под чужой фамилией — туристы не имели права работать. Беседуя по ночам с мастером, уроженцем Венгрии, я делился с ним своими семейными тайнами, жаловался на сложные отношения с женой и дочерью; постепенно я так вжился в эту роль, что стал придумывать все новые и новые перипетии супружеской жизни — разумеется, как Бухбиндер-Пресс. Слушатели наперебой давали мне советы, как себя вести с женой и дочкой, а я постоянно придумывал новые коллизии, и так мы коротали ночи. Перейдя в конце концов с этой фабрики на другую работу, я никак не мог привыкнуть к мысли, что у меня уже нет ни жены, ни дочери, и продолжал рассказывать о семейных неурядицах.
Но и с работой не все было просто. Помню, устроились мы с приятелем — молодым способным журналистом из Катовиц — отливать бетонные пороги. Дело, казалось бы, нехитрое: берешь форму, весящую около семидесяти кило, и заливаешь в нее сто десять кило бетона; затем форму откладываешь в сторону и ждешь, пока бетон застынет. Работать мы начали в пять утра, но уже в десять вынуждены были прерваться: мой приятель не выдержал.
Надежда говорит, что в первые полгода не могла присылать денег мужу и сыну (они остались дома). Потом, конечно, стала помогать, но декларируемая причина ее отъезда (вначале в Израиль, потом в Испанию) – не желание заработать денег для семьи, а нежелание жить в России. Хласко все время говорит о стремлении вернуться в Польшу; совершенно понятно, что это невозможно. Тут причины политические; причины, по которым Надежда не хочет жить в России – социальные и экзистенциальные. Она мечтает осесть в эмиграции; Хласко – везде только наблюдатель.
Одно время я был помощником землемера; устроил меня к нему человек, всю семью которого в войну выдали вымогатели. Я бегал по полю с рейками, а шеф через все поле мне что-то кричал.
— Не слышу! — кричал я в ответ.
Он махал рукой; я мчался к нему добрых полкилометра.
— X... вас в ж..! — кричал он. — Вы плохо натянули трос!
— Не х... вас надо говорить, а х... вам! — весело кричал я и под палящим солнцем бежал обратно. У этой работы была своя приятная особенность: ядовитые змеи, ползавшие под ногами. Для защиты от змей и других пресмыкающихся приходилось надевать высокие сапоги; со мной работал англичанин, который убивал змей голыми руками, приговаривая:
— The fucking snake...
— Что он говорит? — допытывался шеф.
— Ё...ная змея! — рупором складывая руки, орал я в ответ.
— Что, что?! — кричал мой шеф. Я в сотый раз, обливаясь потом, бегом пересекал поле; отказать шефу не мог: как человек любознательный, он непременно должен был знать, о чем мы с англичанином разговариваем. Так что я бежал к нему через все поле.
— Он говорит ё...ная змея! — кричал я, когда от шефа меня отделяло уже только сто метров.
— Скажите его, чтоб не морочил голову, а работал! — грозно выкрикивал шеф.
— Ему! — кричал я.
— Что ему?
— Не говорят «скажите его» — «скажите ему»! — вопил я. И так целый день; вечерами шеф обычно пребывал в добром расположении духа. Мы вкалывали по четырнадцать часов в сутки; подымали нас в три утра, а заканчивалась работа в сумерки.
Герои Марека Хласко (в том числе альтер эго автора) любят выпить. Они, что называется, не деловые – работают только для того, чтобы получить деньги на повседневные нужды. Таких людей Надежда презирает. Меж тем в рассказах двух гастарбайтеров многое рифмуется. Это, конечно, обжигающее солнце и хамсин, а еще убийственно тяжелая работа, одиночество, ожесточение и любовь.
Надежда:
Про евреев много чего говорят, но я их люблю, хотя они меня и выкинули в результате из страны. Очень хороший народ. Я не про ортодоксов, а про обычных людей. Вот убираешь у них в офисах, они тебе всегда и кофе предложат, и поесть что-нибудь — сыра, питы, салата: ну, что ты вечно бежишь, куда ты так торопишься, садись, посиди, расскажи, как дела. Подарки — на еврейский Новый год, на еврейскую Пасху...
Хласко:
Я никогда не смогу написать об Израиле репортаж или вообще что-нибудь толковое по очень простой причине: израильтяне спасли мне жизнь. Когда я помирал с голоду, меня взяли на фабрику, хотя все знали, что я пользуюсь чужими документами; в другой раз меня направили на стройку как душевнобольного — в моем случае была показана трудотерапия, и я трудился бок о бок с шизофрениками и алкоголиками. Мне помогали люди, только что прибывшие из Польши, хотя с ними самими судьба обошлась сурово и они имели полное право ненавидеть всех моих соплеменников.
Вот о чем, оказывается, эти истории. Они про любовь.
Я прожила в Израиле еще два года, два прекрасных года, а потом все рухнуло в один день.
Оба рассказчика дают читателю советы, как лучше устроиться на чужбине.
Надежда:
Работу можно искать на пласа Каталунья. Там русская тусовка по субботам-воскресеньям. Скамейки на внешнем круге, ближе к магазину Fnac. Там по субботам и воскресеньям сидят русские, украинцы, грузины — ну, все из бывшего СССР.
Хласко:
Кончать с собой лучше всего в Мюнхене: нас отвозят в больницу в Хааре, где нам не грозит одиночество — больница рассчитана на четыре тысячи двести пациентов. По немецким законам каждый несостоявшийся самоубийца обязан пробыть под наблюдением врачей не меньше трех месяцев. Три месяца — срок небольшой; но можно отъесться и придумать какую-нибудь историю, которую мы потом запишем и, глядишь, чего-нибудь заработаем.
В больнице лежать скучновато, поэтому напоминаю, что лучшая больница — в Хааре. Она состоит из комплекса живописно расположенных в лесу зданий; среди них есть корпус для медсестер, которых — имея разрешение на одинокие прогулки — можно навещать.
Многие почему-то считают, что из подобных рассказов можно узнать о т.н. настоящей жизни. Действительно, путеводители про это не пишут, а обычные люди – и туристы, и местные – не знают, где спят и что едят нелегальные рабочие. Да, честно говоря, и не интересуются. Но почему именно это – настоящая жизнь, а не, скажем, будни иешивы, или многодетной семьи в поселении, или киббуцника, или ученого, или – the last but not the least – клерка, который дважды в день стоит в пробке и полжизни выплачивает ипотеку? Все это – настоящая жизнь. Многообразие вариантов и иллюзия выбора – это то, что всегда привлекает и туриста, и эмигранта. Что же делать с той жизнью, которая на дне? Было бы утешительно сказать, что в бараках среди нынешних гастарбайтеров спят на двухэтажных кроватях новые Хласко, но, скорее всего, это не так; там спят несчастливые люди с вредными привычками, зависшие между своей и чужой страной. Если для тебя эта страна не чужая, думай, за какую партию голосовать, давать ли детям гастарбайтеров гражданство и нанимать ли людей без документов делать тебе ремонт. Если ты турист, помни – тебя кое-что роднит с этими людьми. Например, отсутствие разрешения на работу. Ты здесь чужой, но временно нужен – тратить деньги, делать ремонт, покупать товары, мыть окна. Если ты писатель или журналист – сочиняй литературу, пиши очерк и репортаж. На эту работу разрешения пока не требуется.
И они сочиняют:
Рои Хен. Чахоточные
Михаил Пробатов.Talithacumi
Проблема гастарбайтера в средней полосе
