Мы были как во сне

В конце марта 1987 года мы получили разрешение на выезд — через два месяца после подачи! Все наши знакомые были в отказе. Тогда мы еще не знали, что просто попали в самое начало очередной волны репатриации и что отказники приедут вслед за нами. Тогда это казалось чудом, и я ходила как по воздуху. Это состояние с замечательной психологической точностью описано в псалме: "Когда Господь возвращал возвращающихся в Сион, мы были как во сне…"

В таком состоянии полной эйфории меня кто-то притащил на подпольный московский пуримшпиль. Небольшая квартира была битком набита разными людьми. Лица мелькали как в калейдоскопе. Одно, совершенно поразительное, казалось, нависало над всеми. Это был почетный и необыкновенный гость — настоящий раввин из Голландии. Я таких людей никогда не видела: человек-гора. Огромного роста, необъятной толщины, в длинном блестящем черном сюртуке и в черной шляпе, с мясистым красным лицом. Меня подвели к нему через толпу и торжественно представили:

- Вот эта девушка через три дня уезжает в Страну Израиля!

Огромный человек посмотрел на меня почему-то с жалостью (даже будучи как во сне я это заметила и удивилась) и пробормотал:

- Солнце... много солнца… очень, очень много… Ну, с Богом, деточка. Господь хранит путников. Только знай: Страна Израиля покупается страданиями.

Я не знала тогда и того, что он цитирует Мишну Авот: "Три вещи покупаются страданиями: Тора, служение Всевышнему и Страна Израиля". Моего скудного иврита хватило на то, чтобы понять смысл его слов. Но я совершенно не понимала, о чем он говорит и, главное, зачем.

Это были какие-то странные и загадочные слова. Какие еще страдания? Все позади! Впереди Эрец Исраэль!

А все только начиналось…

Лингва франка

В 1987 году еще было неочевидно, что в Израиле все (ну, почти все) говорят по-русски. В чудесных летних сумерках мы прогуливались по улице Бен-Иегуда с одной девушкой из Тбилиси и разговаривали про дела сердечные. Она встречалась с молодым человеком из Тамбова, совершенно повернутым на сатмарском хасидизме. Девушка была сама не простая, пра-пра-правнучка раби Натана, биографа раби Нахмана из Бреслава, но все-таки этот выходец из Тамбова даже для нее был слишком крут (впоследствии она все-таки вышла за него замуж и родила ему, кажется, семерых детей) . Словом, дела были сложные и секретные. Мы устали и решили присесть на лавочку.

Эта лавочка была пуста, а на соседней сидел какой-то человек и читал газету "Га-Арец". На мой взгляд, его можно было не опасаться, но подружка была девушка основательная и на всякий случай осведомилась:

- Скажите, пожалуйста, вы говорите по-русски?

Человек убрал газету "Га-Арец" и с приятнейшей готовностью произнес по-русски же:

- Да-да, конечно, пожалуйста, чем я могу вам помочь?

- Ничем, - грустно, но честно ответила моя подружка с сильным грузинским акцентом. - Мы хотели поговорить так, чтобы нас никто не понимал. Теперь мы не будем тут сидеть, а пойдем в другое место…

Национальное Возрождение и национальные неврозы

В 1986 году в советском самиздате распространялась переписка Астафьева и Эйдельмана. Я напомню, о чем там шла речь, потому что дело это давнее и, наверное, забылось. Виктор Астафьев опубликовал повести, в которых были как-то неприятно упомянуты грузины и евреи. По тем временам любое замечание о национальных проблемах в советском издании было редкостью. Историк Натан Эйдельман написал Астафьеву вежливое письмо: мол, как же так, великому русскому писателю не следовало бы поощрять бессмысленную ненависть… традиции гуманизма русской литературы… и т.д. В конце письма Эйдельман извинялся за резкость, но, по-моему, его письмо было написано очень сдержанно и учтиво. Благородно даже.

Ответ русского писателя Эйдельману начинался так: "Вы и представить себе не можете, сколько радости доставило мне Ваше письмо. Кругом говорят, отовсюду пишут о национальном возрождении русского народа, но говорить и писать одно, а возрождаться не на словах, не на бумаге, совсем другое дело. У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы […] В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и, жутко подумать, собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами". Дальше было еще круче. "На Ваше черное письмо, переполненное не просто злом, а перекипевшим гноем еврейского высокоинтеллектуального высокомерия, не отвечу злом". Незлобный же ответ у Астафьева формулировался так: "Это что же Вы, старый человек, в душе-то носите?! Какой груз зла и ненависти клубится в вашем чреве?"

Поскольку Эйдельман не претендовал на песни и танцы, Астафьев отвечал, видимо, самому себе. Эйдельмановское письмо было только триггером, который спустил шквал мало контролируемых эмоций: сначала радость, потом ненависть, которую Астафьев по всем законам невроза спроецировал на своего собеседника.

Но если бы Эйдельман и не пытался объясниться с Астафьевым, таким триггером все равно стало само его присутствие, само существование Эйдельмана, равно как и литературоведов еврейского происхождения. Не русское национальное возрождение плодило врагов, а наоборот: Астафьеву для возрождения необходимы были враги. Пусть призрачные, неважно.

Психоаналитики иногда говорят: пациент высказал больше, чем хотел сказать, и глубже, чем он сам мог понять. Логику ответа Астафьева можно объяснить по психоаналитической теории Лакана. Кратко (и по необходимости упрощенно) я бы изложила ее так: человеческое «я», или идентичность, - не что-то твердое и постоянное, но процесс, в течение которого человек проходит несколько стадий. Начальная стадия поиска идентичности — стадия зеркала. Таким зеркалом может стать и другой человек: он - отражение (или, может быть, проекция) меня самого, а я — отражение другого. Но выстраивание идентичности через отражения, по Лакану, — это ранняя, инфантильная стадия развития личности. За ней следует стадия языка — освоение языка в широком смысле, то есть культуры. Зрелая личность выстраивает себя по отношению к знакам языка, символам культуры, которые все вместе являются Другим (с большой буквы). Это и есть совершеннолетие: этап, на котором человек входит в культуру, сознательно принимает "имя отца" (по-французски здесь игра слов: "nome du père" — это и "имя отца", и "закон отца") и выстраивает себя по отношению к Закону в широком смысле, то есть по отношению к культуре — в частности, к канону как к совокупности текстов.

(Поэтому, добавлю я, сказано о Торе: "Древо жизни она для тех, кто ее держится". Дерево жизни растет и существует само по себе, но вот дотронуться до него… для этого и нужно прожить целую жизнь, а может, и не одну.)

То есть, по-простому говоря, для национального возрождения надо тексты учить, а не искать врагов. Это, видимо, пытался сказать Эйдельман Астафьеву, но тот не мог понять. Бывает, что люди зацикливаются на стадии зеркала. По Лакану, такая инфантильность в зрелом возрасте и есть источник неврозов.

Много лет спустя, приезжая из Израиля в Москву, я смотрела на многометровые ряды прилавков, сплошь заложенные и заставленные антисемитской литературой, и думала: "Боже мой, если бы эти люди знали, если бы только могли себе представить, что у нас нет ничего симметричного всему этому. И не потому что мы, будучи святыми или, наоборот, фраерами, норовим подставить другую щеку. А потому, что нам это не нужно. У нас другие способы идентификации".

Но они не знают, а если объяснить - не поймут. Нельзя никого заставить стать взрослым. Если человек может — он вырастет сам. Если не может — так и будет жить с призраками и плодить мифы. Типа враги ему танцевать не дают.

Я могу со всей ответственностью сказать: нет у нас русофобских художественных текстов. И арабофобских — тоже нет. Не верите на слово — проверьте, поищите. Ну нету, нету.

У нас есть другое - страх. Страх, унаследованный в поколениях, и не призрачный, а вполне обоснованный. Мои предки прятались в настоящих, не метафорических подпольях во время погромов, а я сидела в бомбоубежище в Сдероте во время обстрелов. Я не понаслышке знаю, что такое страх и чем он отличается от фобии. Фобия — это невроз, а страх — здоровая реакция на опасность.

У евреев есть как раз обратный невроз — навязчивое стремление объясниться. Объяснить авторам тех самых сочинений, заполняющих многометровые прилавки, что мы не опасные. Мы хорошие. Мы не враги. Позвольте, ну позвольте нам выйти из подвала. Из убежища. (Вариант: разрушить стену безопасности.) Следующий виток либеральной мысли: нам ведь, в сущности, уже и не нужно сидеть в подвале. Осталось только преодолеть свой страх. Нам уже не надо прятаться и бояться. (Вариант: больше никогда не придется воевать.) Ведь мы уже всё всем объяснили. И еще раз объяснили. И еще раз. Не знаю, как это диагностировать: то ли результат запредельного страха, переходящего в свою противоположность, то ли какая-то новая разновидность зеркальной инфантильности, плодящая новые мифологии типа "мир сегодня"? Или это одно и то же?

Вот этот невроз Эйдельмана — пытаться в сто двадцать пятый китайский раз объясниться с тем, кто тебя не слышит. Синдром еврейского либерала. В Израиле и во всем мире либеральные евреи пытаются объяснить, что настоящая опасность для Израиля исходит не от арабов... Кому объяснить-то? В конечном счете — тоже самим себе. Арабы их не слышат, европейские антисемиты тоже.

А от кого исходит опасность для евреев, с точки зрения еврейских либералов? Ну, тут есть разные версии. От религиозных ортодоксов. От фанатиков-поселенцев. От сионизма (Хомский). В случаях особо сильного невроза, переходящего в патологию, — от самих же евреев. Был такой еврей Отто Вейнингер, он написал книгу, в которой доказывал, что еврейский народ не имеет права на существование, и покончил с собой. Это называется "еврейская ненависть к себе". (Патология, кстати, тоже не уникальная. В европейских культурах подобное явление существовало и существует, у русских оно тоже было и есть, у Достоевского описано.)

Для национального возрождения не нужны враги. Сказано в Мишне: нет никакой преграды между человеком и его желанием, кроме самого человека.

Ворованный воздух

Почему я сейчас, спустя столько лет, вспомнила эту давнишнюю забытую переписку? Потому что она заставила меня тогда о многом задуматься и косвенно побудила принять некое важное решение.

Можно было бы сказать, что эти астафьевские песни и танцы не стоят дискуссий. Культура, как писал Мандельштам, есть "ворованный воздух", а воздух нельзя делить. То есть можно, но глупо. Кто может, тот и дышит. Кто хочет, тот и пляшет. Тут и обсуждать нечего.

Но я чувствовала, что почему-то не могу отреагировать на слова Астафьева с подобающим олимпийским спокойствием. Или, как сам он пишет, с "еврейским высокоинтеллектуальным высокомерием». Что-то во всем этом больно меня задевало. Что?

Как раз тогда я закончила филологический факультет Куйбышевского государственного университета по специальности "русский язык и литература" и работала в школе. Учительницей. Мне достались два восьмых класса, в которых до меня за четыре года сменилось девять учителей. В конце года предполагались устный экзамен и сочинение, а эти детки не умели точку ставить в конце предложения. Я была девчонкой, но среди них даже опытному педагогу было бы непросто отличить запущенных от умственно отсталых. В смысле, кого из них еще можно пытаться учить по программе восьмого класса, а кому уже нужны психиатры. Но психиатров не было. Я выбивалась из сил, натаскивая буйных восьмиклассников на различение "о" и "а" в первом и втором предударном слоге — впрочем, как почти все мои университетские подружки, одержимые благородным просветительским пылом. Было очень тяжело, но нам нравилось, сил по молодости было много. Да и дети были, в общем, хорошие, хоть и трудные.

Прочитав ответ Астафьева Эйдельману, я задумалась. Я поняла, кого конкретно имел в виду русский писатель, упоминая еврейских пушкинистов, лермонтовознаев и достоевсковедов. А вот про школьных учителей Астафьев ничего не написал.

Получалось, значит, так. Учить русских детей грамотно писать по-русски, всякое там жи-ши, ушк-юшк, о-а — это можно. А редактировать собрание сочинений — уже нельзя?

И стало мне противно до невозможности.

Я думала: мои бабушки и дедушки родились в пределах Российской империи. Мой прадед был сапожник. В субботу у него, по бабушкиным рассказам, садилось за стол не меньше двадцати человек — дети, племянники, невестки, внуки и подмастерья. Моя бабушка Ева, в память которой меня назвали Еленой, была белошвейка. Знаменитая мастерица, советские дамы приезжали к ней из Москвы в Одессу заказывать корсеты и лифчики. Она могла из любой толстухи сделать изящную женщину. Рассказывали, что она даже мерку с клиенток не снимала — только окидывала их взглядом и сразу придумывала для каждой особый фасон (а корсет, чтоб вы знали, - это сложнейшая конструкция, как самолет). А дед Давид был мастер на заводе оптических приборов. А его дочь, моя мама Анна, была актрисой. А другой дед, Авраам, был профессор консерватории. А другая бабушка, Бася, была воспитательницей в детдоме для глухих. Не все они чисто говорили по-русски, но никто из них сроду не положил в рот незаработанного куска.

А я была учительница. Русский язык — мой родной язык во втором поколении. Русская литература — моя профессия. Учительство — мое призвание. Почему этот Астафьев будет мне указывать, докуда мне можно заниматься русской литературой, а откуда уже нет? Кто он вообще такой?

А он потребитель. Покупатель. А покупатель всегда прав. Ну не хочет этот человек покупать собрание сочинений Достоевского, в котором на последней странице написано, что редактор — еврей. Он хочет, чтобы там была русская фамилия. Может, это с его стороны глупо и неприлично даже (в смысле, неполиткорректно), но это его дело. С какой стати я буду навязывать ему свои услуги?

Да, я люблю Достоевского. Но не стану же я объясняться в любви к нему, имея адресатом Астафьева? "Случалось ли вам милостивый государь, испрашивать денег взаймы безнадежно?" — говорил Мармеладов Раскольникову. Вот это самое имел в виду Жаботинский, когда со свойственной ему точностью формулировок писал об "унизительной неразделенной любви евреев к русской культуре".

И стало мне почему-то очень горько за Эйдельмана и за упомянутых еврейских русских литературоведов. Человек, может быть, всю жизнь посвятил русской литературе. Таки много сделал. И у него, может быть, русские дети и внуки. Поздно все это раскручивать обратно. Некуда деваться. Языка-то другого у него нет. Другой истории тоже. Но поди объясни это Астафьеву! Только позлорадствует. Неразделенная любовь на старости лет — что может быть горше.

Но я-то еще молодая, и выход у меня есть. Я полагаю, что прав на русскую литературу у меня нисколько не меньше, чем у Астафьева. Но ему я не желаю предъявлять эти права. Не хочу никому ничего доказывать. И уж тем более бить на жалость: дескать, пожалейте нас, нам некуда деваться, мы изгнанники! Мы не местные.

Или наоборот: мы местные.

Был такой ивритский писатель Йосеф Хаим Бреннер. Он родился в Белоруссии, получил традиционное еврейское воспитание (хедер, ешива) и выучил русский язык самоучкой. Меня поразила одна сцена из его первого автобиографического романа "Зимой" (1902). Герой, по имени Ирмиягу Файерман, сидит в бейт-мидраше за томом Талмуда и тайком заглядывает в "Преступление и наказание", упрятанное в ящик стола. И думает: ах, как мне не повезло в жизни, меня с детства учили всяким банальным вещам вроде комментария Раши и "Ноам Элимелех", а Достоевского приходится осваивать только теперь, почти что в старости, в двадцати годам! (А я читаю роман Бреннера и думаю: ах, меня бы на место этого Ирмиягу! Он-то вон какие интересные вещи учил с самого детства, да еще и пренебрегал: дескать, хасидские комментарии и "Зогар" в зубах навязли, а вот Достоевский — нечто замечательное, малодоступное и необходимое как воздух… А я, наоборот, в тот год, когда прочитала Астафьева, университет уже закончила, а все еще затруднялась "далет" от "реш" отличить. Иврит учила - правда, не в университете, а в подполье, в нелегальных ульпанах. Но учила все-таки…)

Мне ли не узнать вкус ворованного воздуха, не я ли на лекциях по истории русской литературы читала под партой бледно переснятую и плохо переведенную книгу Бытия с комментариями Раши — то самое, что во времена Бреннера дети учили в хедере! Да, в моем поколении было то же самое, что у Бреннера, только наоборот.

Поразительны юношеские письма Бреннера. Будущий писатель, сидя в Гомеле, на очень живом иврите рассказывал друзьям, с каким трудом он осваивает русский язык по романам Достоевского и каким блаженством вознагражден этот труд. Бреннер называл Достоевского «великим праведником и дорогим учителем» и до такой степени отождествлялся с его героями, что подписывал свои письма «unizhenu y oskorbleni» - «униженный и оскорбленный» - по-русски ивритскими буквами! И нигде, ни единым словом не упоминал о мерзких антисемитских высказываниях Достоевского. Молчание.

Молчание не от унизительной любви, а наоборот, от гордости. Бреннеру нужны были "Записки из подполья", "Преступление и наказание" и "Униженные и оскорбленные", потому что и он сам, и молодые еврейские интеллектуалы его времени чувствовали себя именно униженными и оскорбленными, а у Достоевского находили необходимые символы для выражения и понимания самих себя (например, галут, изгнание — это "подполье"). Достоевский был им нужен для огромного, неподъемного и вполне донкихотского проекта (Бреннер называл его "сифрут аф аль пи хен", "литература вопреки") — новой светской литературы на иврите. Достоевский был источником бреннеровского экзистенциального сионизма — эту идею Бреннер сформулировал в знаменитой фразе "Невозможно жить здесь, но другого места нет" ("Ми-кан у-ми-кан", первый палестинский роман Бреннера, 1912 год). Страна Израиля для него была попыткой выхода из замкнутого круга унижения и изгнания, из ловушки "подполья", и за эту попытку платили тяжким трудом, опасностями и самой жизнью (Бреннер был скромным человеком и не напрашивался на подвиги, но действительно геройски погиб в арабском погроме 1921 года, пожертвовав собой ради друзей). А "Дневник писателя" с его антисемитскими выходками Бреннеру был неинтересен. Он не собирался писать по-русски и не находил нужным делить с русскими интеллектуалами их культурную ниву. Уж им-то он точно ничего не был должен, и менее всего он должен был объяснять и доказывать им свои права на Достоевского, хоть и считал Достоевского учителем, а самого Бреннера называли "Достоевски га-иври" («еврейский Достоевский»). Он смотрел на русскую литературу с такого места, которое давало ему возможность и слышать ее, и любить без объяснений и унижений. Он был не русский литературовед, а еврейский националист и принадлежал к поколению, которое так и называлось: "Тхия". "Возрождение".

Долюшка

Когда я слышу или читаю о тяжелой участи сатмарских хасидских женщин (и учиться-то им не разрешают, и работать не дают, и детей рожать заставляют, и голову им бреют), я вспоминаю одну девочку.

Ее родители были чистокровные евреи, что называется, из простых. Судьба забросила их в сибирский рабочий поселок, где эта девочка родилась, выросла и училась в строительном ПТУ. Нравы в поселке были суровые: нищета, повседневное пьянство, по выходным — танцы с последующим обязательным мордобоем и свальным развратом. Самое жуткое во всем этом были именно обязательность и безысходность. А что же еще остается, как она всем рассказывала с блажной полуулыбочкой.

Бывают на свете такие места - сущий ад на земле. Человек, образ и подобие Всевышнего, не создан для такой грязи и низости. Никто — ни женщины, ни мужчины, ни евреи, ни русские. Но они так живут. Привыкли.

Эта был какой-то ходячий гротеск, пародия на еврейскую девушку: коренастая, неуклюжая, некрасивая, с грубым красным лицом. И, я бы сказала, какая-то неестественно глупая не то что для еврейки, но даже для сельского ПТУ. На еврейском семинаре то ли в Тюмени, то ли в Томске она моментально прониклась идеями ортодоксального иудаизма, непрерывно несла немыслимую чушь, буквально не закрывая рта (отчего окружающие давились от смеха или хохотали ей в лицо), и по какому-то мало нам знакомому коду поведения вешалась на всех находившихся поблизости еврейских юношей, так что было совестно и жалко смотреть.

И вдруг я столкнулась в ней на узеньком тротуаре Меа Шеарим. Мы обе удивились, обрадовались, расцеловались и отправились посидеть в теньке.

Она меня сразу узнала, а я ее - с трудом. Она удивительно преобразилась. На ней был по-сатмарски туго повязанный черный платок, под ним угадывался бритый череп. Лицо ее побледнело и посветлело, в чертах проступило неожиданное благородство, движения стали скупыми и точными. Она с гордостью сообщила, что через полгода после приезда в Израиль вышла замуж за сатмарского хасида. Я удивилась: в сатмарской общине, насколько мне известно, обычно не берут жен из "русских". Да и вообще сватают невест только среди своих и с большим разбором. Видимо, что-то было не так с ее мужем.

- Да, - сказала она, отвечая на мой невысказанный вопрос, — моему мужу было бы трудно найти жену в общине, потому что у него такая судьба. Он такой человек… он особенный. Он одно время ушел от них. Совсем ушел. Пошел в армию, был десантником. Потом путешествовал, жил в Индии, учился в университете в Германии. И решил вернуться в Иерусалим. Вернуться к соблюдению заповедей нашей святой еврейской религии (выговорила она нараспев и очень серьезно). Он учит Тору и работает, зарабатывает, слава Богу, но, знаешь, все-таки он уже никогда не будет таким, как все. ("То есть с такой авантюрной биографией он в своей общине навсегда останется человеком второго сорта, - мысленно подытожила я. — Девушку из нормальной хасидской семьи нипочем не отдали бы за такого непонятного субъекта, а вот "русская" как раз подходила ему по статусу. Кто уж она и откуда, из Москвы или из Нижневартовска, и что за речи у нее на устах — это им без разницы, все равно никто не понимает".) Ну и вот, нас сосватала одна женщина. Перед свадьбой мы только один раз повстречались и то почти не смотрели друг на друга. Теперь у нас уже четверо деток и, с Божьей помощью, будут еще. Мы живем тут, недалеко от синагоги "Толдот Аарон". Я умею молиться. Я плохо знаю иврит, муж не всегда понимает, что я говорю (и слава Богу, подумала я), но для него главное — что я хорошая жена, а для меня — что он хороший муж, помогает мне по хозяйству и с детьми. Он моя правая рука. Я с утра до ночи кручусь, даже редко выхожу из дома, но, с Божьей помощью, все успеваю. Я очень стараюсь. Я счастлива, что вышла замуж за хасида из "Толдот Аарон". Я нашла свое место в жизни. Всевышний привел меня сюда и поставил на правильный путь. И знаешь, - прибавила она, косо поглядев на мой вырез, - извини меня, пожалуйста, не обижайся, но ты нехорошо одета. Нескромно. Еврейская женщина не должна так одеваться. И из-под шапочки у тебя волосы видно, это тоже нехорошо.

Не могу выразить, как я рада была все это слышать. И почувствовала, что вырез у меня действительно слишком глубокий. И даже руки сами собой потянулись заправить волосы поглубже...

Я не хочу сказать, что сатмарский хасид может жениться только на дуре. Или что "русская" девушка, только будучи идиоткой, может выйти замуж за хасида, да и то за «второсортного». Ничего подобного. Я, наоборот, хочу сказать, что эта женщина, видимо, была отнюдь не такая дурочка, какой казалась в ранней юности (может быть, от дурного окружения и общей жизненной растерянности), и сумела вытащить счастливый билет.

Какова была бы ее судьба, если бы ей выпало остаться в том поселке? Аборт за абортом. Может, вышла бы замуж за жлоба, который бы ее бил. Может, и родить бы удалось. Насмотрелась я на больных и дебильных детей, какие родятся от пьяных мужей в таких поселках. «Доля ты, русская долюшка женская, вряд ли труднее сыскать», - как правильно писал Некрасов. Слава Богу, ее муж, видимо, не знал и не понимал (а может быть, не хотел понимать), откуда она пришла и через что прошла. С какого дна поднялась. Но она-то знала — ух, как она знала. С Божьей помощью ей удалось найти в жизни другое место. И это - хорошее место.

Межобщинный диалог

В одном колледже на юге, где я преподавала, мне очень повезло с ассистенткой (звали ее, допустим, Ринат). Мы работали с ней вместе несколько лет, пока она не закончила свою диссертацию. Ринат замечательно вела практические занятия по моему курсу и, главное, бесподобно проверяла студенческие работы. Железной рукой она правила неряшливый стиль, в подробных примечаниях обстоятельно объясняла, что именно тут неправильно и как надо сказать, и за каждое неудачное выражение снижала оценку. Увы, многие студенты, будучи уроженцами Израиля и обладателями израильского аттестата зрелости, довольно скверно писали на иврите, и, что характерно, сами об этом не имели никакого понятия. Субтропический микроклимат израильской школы не подготовил их к четким и справедливым требованиям Ринат, и вместо того, чтобы благодарить ее за немыслимый труд, вложенный в проверку их полуграмотных сочинений, студенты роптали и жаловались на то, что ассистентка к ним придирается по пустякам. Правда, обычно это происходило в первом семестре. Во втором студенты начинали осознавать, что кое-чему научились, а именно правильному литературному ивриту. Они начинали вчитываться в каждое замечание Ринат, и уровень напряжения сильно снижался. Расставались мы обычно вполне довольные друг другом. Один раз студенты даже написали в честь Ринат что-то вроде оды. Мол, спасибо тебе, дорогая, что ты нам поставила стиль, и вот тебе наглядный результат! И зарифмовали все это довольно аккуратно.

Во избежание недоразумений Ринат в самом начале года раздавала студентам что-то вроде прейскуранта: какие бывают стилистические ошибки и сколько баллов или даже процентов от балла стоит каждая. В общем, ничего не скажешь, отличная работа.

И вот, представьте себе, один раз в первом семестре прямо посреди лекции встает некая юная особа и подчеркнуто независимым тоном заявляет:

- Мы тут посоветовались, и я решила сказать от имени всех студентов: мы очень, очень недовольны ассистенткой. Ринат несправедливо к нам относится. Она унижает нас своими мелочными придирками. А все почему? Да потому что она ненавидит марокканцев! Ашкеназим (европейские евреи) вообще пренебрежительно относятся к евреям из восточных общин. Это расизм!

- Да будет тебе известно, - заметила я, - что родители Ринат из Ирака.

- Надо же, - во всеуслышание удивилась девица. - А ведь не похоже... У нее такая светлая кожа…

- Ну ты подумай сама, что ты говоришь! Как тебе не стыдно? Значит, если у нее кожа светлее, чем у тебя – ты ее заранее подозреваешь в профессиональной недобросовестности? Это же и есть самый настоящий расизм!

- А что такое? – ничуть не смущаясь, отвечает эта молодая нахалка. – Что я такого сказала? Я сказала, что у Ринат светлая кожа. Разве нет?

Конец цитаты. В смысле, конец этого идиотского диалога. В самом деле, что тут нужно было ответить, а? Это она так об умнице и красавице Ринат, уроженке Негева, дочери выходцев из Ирака, с ее отличным ивритом, с ее умением постоять за себя и славным сержантским прошлым! Что ж тогда говорят обо мне (русский акцент и совершенно белая кожа, гораздо светлее, чем у Ринат)?

Ах, не любят они нас, русских! Нет, не любят!


Евреи и русский язык:
Г.Богров. Записки еврея
Графоман в эмиграции

Евреи и иврит:
Язык в революционное время
Знаете ли вы иврит?
Четырнадцать фактов о нашем святом языке

А также:
Некоторые соображения о Достоевском на Jewish Ideas Daily