Иерусалимские сюжеты чаще всего прямо связаны с исчезновением. С исчезновением чего? Не мыла, не мяса и не какого-нибудь другого товара широкого потребления, как, например, в России. Нет, здесь исчезают не отдельные атрибуты земной жизни, исчезает сам Земной Иерусалим.
Например: приехавший в Иерусалим паломник обнаруживает, что города-то и нет, а куда делся, да и был ли когда, окрестные бедуины сказать не могут. Или: городской голова, в нелегкой борьбе победивший на муниципальных выборах, проснувшись на следующий после победы день, обнаруживает, что город у него попросту пропал, несмотря на наличие бесспорной документации. Тогда горсовет под его чутким руководством начинает рыть землю, надеясь найти пропажу. Дело идет споро: роют все, кому не лень, на том месте, где когда-то были улицы Яффо, Кинг Джордж и многие, многие другие, ревут и скрежещут бульдозеры, грохочут вывозящие грунт грузовики. Для отвода глаз объявлено, что идет прокладка трамвайной линии, но этому никто не верит. Окрестные бедуины цитируют классиков, мол, трамвай построить – не ишака купить, и т.д. и т.п. Через год все, что можно, уже раскопано и перекопано, а запропавший Иерусалим так и не найден, словно легендарный Кидеш.
Цветочная лавка АвииЗато самые невероятные сюжеты не только валяются под ногами, но и, в буквальном смысле, падают с потолка – не надо далеко ходить, не надо глубоко копать.
Давно уже лишен я радости пробуждений в своей мастерской на улице Пророков. Комната полковника Энтони Хилла нещадно перестроена пришедшим следом за мной смурным канадским художником Авшаломом, а само здание объявлено опасным для жизни южноафриканского англичанина Арчи и его кошечки Джой Адамсон – последних из тех, кто еще не покинул сии ненадежные стены. Теперь я ношу в кармане ключ от сарайчика на улице Кфар Барам, гордо объявленного мастерской. Этой зимой, во время чудовищной пыльной бури, бушевавшей в городе дольше суток, с этой хижины дяди Томека на Черном континенте сорвало изрядный кусок жестяной крыши. Трехметровая ржавая жестянка, словно изъеденный вечностью ковер-самолет, долго порхала по кварталу Нахлаот, подвергая опасности здравый смысл затаившихся в своих бедуинских шатрах граждан. Иерусалим временно превратился в канзасский хутор посреди ревущих сороковых. Высвистанный по телефону добросердечным соседом Гарри, который с трепетом сообщил, что «у стьюдио едет крыша», и возясь внутри с требующим срочного спасения багажом, я отчетливо представил себе, что ураган Гингемы вот-вот подхватит легкую постройку и понесет меня через горы Иудейские и пустыню Цин в страну Оз, к Изумрудному городу. Это и будет подлинный, мифический Иерусалим, город-леденец, управляемый советом фарисеев-саддукеев во главе со Страшилой Мудрым.
Вот так, подумал я, проходит земное величие и наступает конец времен, о необходимости которого так много рассуждали наши мудрецы. Так сама собой завершается литературно-художественная эпопея, казавшаяся принципиально незавершимой. Конец писательству, конец собиранию рассеянных рукописей, конец всему, в конце концов!
Ага, как же! По велению судьбы-заговорщицы, из-под трухлявой потолочной балки вместе с изрядной порцией мусора вываливается полуистлевший ридикюль. Мне, конечно, всё уже ясно, но времени нет – нужно срочно спасать бесценные произведения собственного искусства и никому не нужный архив. Я засовываю ридикюль с предполагаемой рукописью в одну из картонных коробок, набитых старыми журнальными гранками и семейными фотографиями…
Только сегодня я вспомнил об этом происшествии. На дворе лето в полном разгаре, а мастерская с водруженной на место ржавой жестянкой так толком и не разобрана. Вряд ли я в ближайшее время стану проверять, что за литературный памятник послала мне съехавшая крыша. Так что вы, гипотетические читатели, никогда не узнаете разгадку сей тайны.
Цветочная лавка АвиваСколько дон Антони ни вглядывался в эту узорную тележку, он никак не мог разобрать, что же это на самом деле такое – сундук мороженщика, шарманка или лоток букиниста.
Виною помутившей зрение великого архитектора мгле были не сгущавшиеся сумерки, но тяжелый влажный жар непомерно душного июньского дня, медленно катившегося к своему финальному аккорду. Сползавшее за черную громаду Монтжуика густое варенье багрового заката и желтые огни электрических фонарей плавились и расплывались в накатившем со стороны гавани и окутавшем Барселону призрачном мареве. Голоса редких авто перекатывались в горячем тумане турецкой бани – словно заблудшие в морском просторе суда обменивались вежливыми предупреждениями об угрозе столкновения.
5 июня 1926 года, закончив полный размеренного труда день в ателье, помещавшемся во чреве бесконечно строящегося великого собора Святого Семейства, дон Антони Гауди и Корнет отправился, как всегда пешком, в церковь Сан Фелипп Нери в квартале Эль Раваль. Прописанная еще страдавшему ревматическими болями ребенку пешая прогулка, которой он не пренебрегал на протяжении шестидесяти с лишним лет, на сей раз не доставляла мэтру ни малейшего удовольствия, и потому он принял революционное решение сократить привычный маршрут. Вместо того чтобы, как всегда, проследовать по Пассео де Грасиа мимо Каза Мила, дабы затем спуститься по Рамбле к Лицею, он заспешил от площади Тетуан вправо по Гран Виа Кортс Каталанес. На углу Рондо Сант Антони стоял мороженщик со своей узорной тележкой. Или то был шарманщик со своим передвижным органчиком. Или букинист со своим изысканно изукрашенным лотком на колесах. Дон Антони извлек из внутреннего кармана сюртука очки, вынужденный прибегнуть к их ненадежной помощи, дабы рассмотреть тележку и ее владельца.
Коротышка, весь рост которого, казалось, ушел в длинный саблеобразный нос, зазывал клиентов картавым пронзительным голоском паяца:
- Капельку террпения, милые школьницы! – выкликал он, постукивая о бок своего сундука не то ложкой для пломбира, не то аукционным молоточком. – Извольте вести прраведную жизнь и кррошить молочные зубки о грранит науки! Если вы будете слушать своего духовника, то лет через сто с небольшим попадете в соборрр Святого Семейства (да будет он отстрроен вскоррости, в наши дни, аминь!), в свеженький, с иголочки – аккуррат на собственное ваше отпевание. А пока вы еще не охладели к утехам сей юдоли скоррбей, извольте отведать прроизведение иной аррхитектуррры! У нас не так изысканно, зато шарррман! Беррем вафельный конус, соответствующий, откуда ни глянь, самому что ни на есть золотому сечению, перреворачиваем – оп-ля! Одним точным движением увенчиваем этот ррог изобилия фисташковым кумполом идеальной сферрической-фееррической форрмы. Еще одно вирртуозное движение, оп-ля – и вот уже спррава от него сияет вторрой кумпол – ананасный! Оп-ля – и слева кррасуется малиновый! Шарррман!
- Сеньор мороженщик, будьте любезны, - дон Антони протянул ему полурасплавленную песету, в надежде вскоре коснуться пульсирующей трещинкой на лопнувшей от жары нижней губе холода пломбирного шара.
- Какую книжку изволите? Стихи, пррозу или, скажем, дрраматические, или же душеспасительные сочинения?
С этими словами долгоносый шарманщик стал энергично вертеть золотую ручку своего передвижного органчика, выполненную в форме асимметричного полураскрытого пальмового побега.
Рефлекс от пронзительно сверкнувшего в фонарном электричестве золота резко ударил по глазам дона Антони, и тот, одновременно зажмурившись и прикрыв очки правой рукою, сделал два роковых шага назад.
Цветочная лавка на улице Бен-МаймонВ тот же момент скорость сей анимированной картины резко переменилась: комично дернувшись, тело дона Антони живо повалилось на мостовую и, пойманное сцеплением за полу сюртука, вприпрыжку повлеклось, распластанное, вдоль по улице, бок о бок с жужжащим по-осиному составом.
Потом пола оторвалась, и почетный гражданин каталонской столицы остался лежать на Рондо Сант Антони. Он лежал на боку и с ощущением все нараставшего восторга взирал сквозь чудом удержавшиеся на его носу очки вослед удалявшемуся во всей его невероятной, неземной, ни с чем не сравнимой красе трамваю. Ажурному трамваю. Легкому, словно изысканная виньетка, трамваю. Трамваю, летучей, невесомой форме которого, можно было лишь влюбленно завидовать. Вослед пепельно-розовому свечению его прихотливых линий, свивающихся в полете и тающих в толще густого, теперь уже фиолетового вечера. Вослед воздушному трамваю, догоняющему затягиваемый чернотой багровый лежачий эллипс, едва намеченному тонкими касаниями светящегося графита в расшалившейся руке теряющего сознания мастера. И там, за Иудейской горой, за сарацинской стеной, его гаснущему взгляду предстала бесконечно тянущаяся к западу Яффская дорога.
Выжиги-таксисты отказывались везти неизвестно кому принадлежавшее полуживое тело в больницу, отвечая сдавленной руганью на слезные и гневные призывы столпившихся возле него прохожих. Но дон Антони не стал дожидаться, пока его тело подберут и доставят в расположенный неподалеку госпиталь Санта Креу, где оно в полной неподвижности проведет пять дней, прежде чем доктора наконец засвидетельствуют скорбный факт трагической смерти их великого соотечественника и современника Антони Гауди и Корнета. Вместо этого, доверчиво опершись на любезно протянутую ему руку коротышки-шарманщика, он решительно и без малейшего сожаления вышел из этого тела и, удобно усевшись на крышку расписного сундука на колесах, направился через весь город на северо-восток. Туман рассеялся. Огни уличных фонарей, отлитых по его собственному рисунку, теперь мягко струились с высоты своих орнаментальных постаментов, освещая его плавное церемониальное движение по аллее, ведущей от вечной руины Святого Семейства навстречу достраивающемуся городку госпиталя Сант Пау.
Цветочная лавка на улице Бен-Йегуды- Мое почтение, дон Коррнет-а-пистон.
А далее? Что же происходило в те сто двенадцать часов, кои оставались дону Антони в его земной жизни? Чем занимал он свое скупо отмеренное время среди тенистых аллей и дивных пустующих павильонов, где тремя годами ранее он прогуливался бок о бок с самим бессмертным автором сего градостроительного шедевра, доном Луисом Доменехом и Монтанер, переселившимся в мир иной в семьдесят четвертый день своего рождения (о, поистине, жизнь человеческая слишком коротка для завершения Великой Работы)?
В эти особенно жаркие дни строительство было прервано, и умирающему никто не мешал ни днем, ни ночью. О, как хорошо, как покойно было там! Дон Антони облюбовал павильон Сант Антони, в гулкой пустоте которого он трудился, не покладая рук и не смыкая глаз. Свободной и гибкой рукой чертил он в медленно, но верно убывающем воздухе свои дерзновенные планы, подробные, не оставляющие без внимания ни малейшей детали. В недолгие минуты отдыха отрывался он от своих чертежей, дабы, поднявшись на колокольню не освященной церкви, с высоты обвести взглядом скорбную панораму Иерусалима, которую ему суждено превратить в видение райского сада. О, ежели позабуду тебя, Святой Град, ежели в суете буден угаснет в очах моих образ твой, да отсохнет десница моя!
Так много следовало успеть, но сколько же драгоценного времени было безвозвратно потеряно! Подумать только, он выбросил на ветер целый месяц ради гигантской гостиницы в Нью-Йорке, которую даже не начали строить! Да что там этот месяц - годы, проведенные над Святым Семейством, еще вчера мнившиеся ему вершиной пути, теперь представлялись дону Антони потраченными впустую. Впрочем, он многому научился за эти долгие годы, и даст Бог, умения эти теперь помогут ему в исполнении возложенной на него миссии. Никогда еще сознание его не было столь кристально ясным и зрение столь острым, чему отнюдь не мешало легкое смещение привычной точки зрения, придававшее всему особый прозрачный смысл, а если он и слышал временами некий наставительный голос, то ведь голос сей принадлежал ни кому иному, как самому Святому Антони, и отнюдь не искушал, но напротив, каждый раз приносил весьма важные, хоть и не всегда совершенно внятные ему сообщения:
- Ищи покрровительства нашего почетного консула Йегуды Прроспер-бека Лурррии, ибо он, как никто иной в Иерусалиме, знает, кому и как следует давать бакшиш…
- Пуще огня беррегись человека по имени Калатррава! Его наглое вмешательство способно безнадежно испорртить самый прекрасный план…
О, сколь совершенен был его последний прозрачный чертеж - сладостный сон прозрения гениальной души, воссиявшего перед погружением во мрак!
Видение венчающего Святую Гору строения в форме распускающегося ириса повергало в сладкий восторг головокружительным эротизмом влекущих вглубь цветочного лона лепестков-сводов, дразнящих множеством оттенков и фактур известнякового туфа, от белоснежного искристого сахара, стареющей слоновой кости и сухой бугристой розоватой мякоти разломленного гранатового яблока до влажного мясистого глянца раковинного нутра и сочного персикового бархата. Что это было – храм всех народов, о котором мечтали иудейские пророки, собор, ждавший освящения епископом Асторгским Жуаном Баутиста Грау и Валлеспионос, или нечто совсем иное? Сам Гауди не имел о том твердого представления, но разлетающиеся крутыми дугами к четырем сторонам света лепестки-крылья явились ему отражением сомкнувшихся вершинами маховых крыл гигантских стрижей-серафимов, некогда увиденных на старинной еврейской гравюре.
Оттоманская стена, обрубавшая Старый Город, превращая его в подобие загона для скота, уступила место плавно оплетающей покрытые зеленью и укрепленные мозаичными террасами склоны горы ограде, следующей плавной логике морского прилива и вязкой подвижности вулканической лавы и украшенной переливающимися в лучах солнца орнаментами, составленными из осколков разбитых по всему миру сотен тысяч чайных, кофейных и столовых сервизов, антикварных ваз и современных чаш, гармониями, пред пиршественной музыкой коих бледнели красоты гюэлева парка. Округлая и причудливая длительность новой стены, способная сравниться разве что с медлительной вычурностью затянувшейся описательной фразы, не позволяла взгляду оторваться от своего размеренного замкнутого течения. Ах, если бы Эусеби мог это видеть!
Восемь гигантских ажурных арок, в отделке которых сохранены были декоративные элементы прежних турецких ворот – каменные львы, картуши и завитки орнаментов - триумфально взметнулись ввысь. Розою ветров раскрывали они город навстречу миру, и от каждой устремлялись в даль трамвайные пути. От Новых врат серебряные нити рельсов и проводов тянулись на северо-запад, к Лидде; от Дамасских – на север, к Сихему; от Цветочных – на северо-восток, к Иерихону; от Львиных - на восток, к Кумрану; от Милосердных – на юго-восток, к Иродиону; от Благоуханных – на юг, к Вифлеему; от Сионских – на юго-запад, к Аскалону. Главная же трамвайная магистраль, первой представшая его взору в момент потери сознания, широчайшая, обставленная двумя рядами высоких фонарей-пальм, единственная во всем городе прямая, как стрела, линия, устремлялась от Храмовой горы через весь Старый Город и сквозь Яффские ворота на запад, к морю.
Каре жилых кварталов Нового Города уступили место разомкнутым лекалам, свернулись улитками, улицы плавно потекли, и за их излучинами взору неожиданно открывались просторные заводи и озера площадей, над которыми нависали тенистые аркады, опирающиеся на органные корни колонн. Никогда уже человечество не вернется к отвратительной прямоугольной решетке Барселоны!
Цветочная лавка Митудела flowersМногоцветные витражные люстры для ночного освещения замерли колоссальными фосфоресцирующими бабочками в паутине электрических проводов. Над оврагами и лощинами повисли воздушные мосты, которых дону Антони так не хватало в Барселоне, лишенной, подобно Иерусалиму, речной благодати. Гигантский фонтан, который так и не решились возвести на площади Каталонии, расцвел невиданным цветником во Граде Давидовом, питаемый водами Гихона. Подножие холма-фонтана было густо оплетено медной вязью каперсовой лозы, увешанной почками, плодами и широко распахнутыми белыми цветами с мириадами изогнутых багровых тычинок, распылявших тончайшую водяную пыль на многие десятки метров вокруг. На вершине же мощная водяная струя возносилась на стометровую высоту из пестика исполинской лилии, полной до краев находящейся в непрестанном движении водою, а вокруг нее вращались на высоких стеблях веера папирусов, извергающие во всех направлениях тонкие упругие струи.
Грандиозный архитектурный план созидался со скоростью мысли. И вот уже оазис живых драгоценностей, пульсирующих калейдоскопическими ритмами, расцвел посреди непроглядной серости, царившей в мировой пустыне функционального строительства. Углы исчезли совершенно, и всё богатство материалов открылось восхищенному человечеству в бесконечном прихотливом многообразии дуг, извивов, волн, воронок, потеков и наплывов. Многократно отраженное стеклом и глазурью солнце воссияло со всех сторон, и это, воистину, было подобно видению Рая. Город, росший перед глазами дона Антони, был почти завершен. Нерешенным оставалось лишь здание муниципалитета.
Сами городские жители совершенно преобразились. Евреи сменили угрюмые черные сюртуки и шляпы на легкие шелковые кафтаны всех цветов спектра, ибо отныне великая радость наполняла их сердца. Толпа магометан представляла собой упоительную картину, способную сравниться по самоцветной пестроте своей разве что с миниатюрами могольской и бенгальской школ. Приверженцы разнообразных христианских конфессий также являли зрителю пиршество красок и невиданных форм, причем мужчины не уступали в изобретательности дамам. Даже рьяных атеистов, участников рабочего движения, клерков и полицейских можно было принять издали за тропических жуков.
Но что-то угнетало умирающего творца прекрасной реальности, какая-то диссонирующая нота неприятно ныла в его озвученном гармонией и почти свободном от внешних влияний мозгу. Напрягая зрение, он обнаружил посреди своего дивного видения пульсирующую болезненной чернотою точку: на центральном участке Яффской магистральной дороги, возле того места, где должно быть установлено здание муниципалитета, велись раскопки не то иудейской ритуальной бани эллинистической эпохи, не то иевусейского кладбища, не то древнеримской канализационной трубы. Прокладка трамвайных путей была прервана на неопределенный срок, и дон Антони со скорбью осознал, что срок этот выходит за быстро сжимающиеся рамки отпущенного ему времени, и ему не дано лицезреть апофеоз своего великого проекта – триумфальный выезд прекрасного трамвая. Трамвая неземной, ни с чем не сравнимой красы. Ажурного, легкого, словно изысканная виньетка, трамвая, летучей невесомой форме которого можно было лишь влюбленно завидовать, безуспешно пытаясь угнаться за пепельно-розовым свечением его прихотливых линий, свивающихся в полете и тающих в толще густой, теперь уже совершенно черной ночи.
- О, Святой Антони!
О, Каскарра Сагррада – патентованное срредство от запоррра…
……………………………
В конце октября в Барселоне стояла невыносимая жара, грохот строек и разрушений сотрясал стоячий, лишенный кислорода воздух, тысячи оголтелых мотоциклистов добавляли к этому кошмару свой ни на минуту не стихающий рокот. И только осенние госпита́ли с сыростью их плит, с их тенистыми дворами и благодатными садами являли собой райские уголки, призывавшие ронять слова, не боясь тщеты и суеты.
- Борис Леонидович, позвольте вам выйти вон!
- А вот и не выйду, пока вы пользуетесь чужими формами речи!
- Ну и пожалуйста, если вам так приспичило ваше присутствие. Стойте тут, под фонарем на Авенгуда дель Гауди, а мы дальше пойдем.
Впереди, в конце бульвара, уставленного тускло мерцающими в медленно наступающем сумраке фонарями, вырисовывается дивным городом Кубла Хана госпиталь Сан Пау, и я вдруг осознаю с полной отчетливостью, что мой Иерусалим – это такая большая больница. Скорее всего, психиатрическая. Сей факт, возможно, сперва немного пугает, не скрою. Персонажи смущают своими необычными воззрениями. Но прислушаемся к их рассуждениям, к их мнениям, постараемся увидеть окружающий мир их асимметрично посаженными глазами.
На днях в Немецкой Колонии повстречался мне штандартенфюрер Штирлиц в исполнении покойного Вячеслава Тихонова. Он зашел в лавочку старьевщика и на правильном иврите прекрасно обученного шпиона спросил хозяина, профессора Плейшнера, которого исполнял, почему-то, не покойный Евгений Евстигнеев, а ныне здравствующий Арнольд Шварценнегер:
- Я хотел бы приобрести у вас деревянную куклу с длинным носом, так называемого Буратино́.
- Вы проиграли, Штирлиц, - отвечал старик-антиквар. – Здесь эта кукла называется Пину́ки.
Исторические личности заново переписывают историю, подчеркивая в ней свою смехотворную роль. Иногда они пишут мемуары, иногда уносят свои тайны мадридского двора и секреты Полишинеля с собой в могилу. Да и может ли иначе обстоять дело в нашем благословенном городе, где могилы встречаются в такой густой пропорции, что если его еще не разрыли окончательно, то только благодаря опасению напороться на новые скелеты. Ну а нам, его скромным летописцам, остается лишь подшивать к делу всё, что плохо лежит…
Картины Некода Зингера из серии "Цветы запоздалые"
