Жары она ожидала меньше всего. Взяла с собой лыжную куртку, армейские носки, фланелевые футболки. Собирала с миру по нитки у всех знакомых: у кого варежки, у кого теплые наушники, у кого — меховую шапку. Ей все казалось, что этого недостаточно; как-никак, она ведь в Сибирь едет.
В магазине детской одежды ее вопросы о теплом пальто вызвали насмешливое недоумение: «Приходите через полгода, пожалуйста».
Ничего, утешала она себя, куплю на месте.
«Как это может быть?» — удивленно показала она на термометр, висевший в тесном офисе без кондиционера.
«А вот так, — засмеялась Лидия, представитель «Организации», и промокнула вспотевшее лицо вышитым батистовым платочком. — Зимой минус сорок, а летом — плюс сорок. Так-то оно в Сибири».
Она согласно кивнула, но все равно что-то не складывалось, будто пошло наперекосяк и омрачало безграничную радость, к которой она готовилась. Она представляла себе, как идет по заснеженной степи, неся на руках закутанного в одеяло младенца.
Омск зимой«Константин?»
«Константин, — улыбнулась Лидия розовыми накрашенными губами. — Костя».
Она знает, что имя ничего не значит. Его дала мальчику какая-нибудь санитарка или нянечка. Когда он станет ее мальчиком, она назовет его давно задуманным именем. Красивым, особенным. Она размышляла об этом имени долгие месяцы и все еще не была готова поделиться им хоть с кем-нибудь. И тем не менее тусклое пятнышко, незаметно возникшее раньше, будто разрослось и становилось все больше, а испытываемое ею поначалу радостное возбуждение совсем погасло. Да, она знала, что ее мальчик придет к ней под другим именем. Русским именем. Она была к этому готова. Саша. Андрей. Гриша. Даже Виктор. Но Константин... Год и четыре месяца. Тридцать пять градусов тепла. Где же закутанный в одеяло новорожденный младенец, где заснеженная степь?
На часах одиннадцать, и заснуть никак не удается. Она легла в полдевятого, поставив будильник на без четверти четыре. В пять утра они с Лидией и шофером отправятся в тот город — название не сохранилось в памяти, — четыре часа езды, и она встретится с мальчиком.
Мальчик.
Константин, старается она привыкнуть к звукам чужого имени. Зачем, одергивает она себя. Ведь его в любом случае станут звать иначе. Ее именем. Никому кроме нее не известным. И все же она не сдается. Константин. Константин. Костя. Костя. Костя! Возглас отзывается в памяти смутным эхом. Она пытается вспомнить, но безуспешно. Костя!
Лишь после полуночи, все еще не в силах уснуть, она поняла. Чайка. Маша бежит искать своего Костю. И что он говорит ей, когда она его находит? Оставьте. Не ходите за мной. Что вам от меня нужно? Зачем вы за мной ходите? Почти пятнадцать лет прошло с тех пор, как она видела пьесу в последний раз. Ходила с подругой. Студенческая постановка.
Еще немного, и все это для нее кончится. У нее будет малыш. Константин.
Она приподымается и зажигает стоящую на прикроватной тумбочке лампу. Будильник показывает без десяти час. Заснуть, как видно, не удастся. Под слишком мягким матрацем скрипят пружины. Двуспальная кровать, а выглядит чуть шире односпальной. Она не жалуется. В целом все нормально. Мебель старая, ванная комната ниже всякой критики, но она приготовилась к худшему. Даже туалетную бумагу с собой захватила. Нет, условия вполне сносные. В этом смысле она была приятно удивлена. И отношение людей. И Лидия, и переводчик Дима. Даже шофер.
Константин, упорствует она. Левин. Константин Левин. Так вот как его зовут! Чего ж еще? И «Чайка», и «Анна Каренина». Чехов и Толстой. И все же не о таком имени она мечтала. Не так думала прийти к своему малышу. Она слишком долго верила, что все пройдет гладко, что в конце концов все удастся, и у нее все будет, как у всех. Она познакомится с кем-нибудь, выйдет замуж, родит. Только когда ей стукнуло сорок, она поняла, что прежде всего ей надо думать о ребенке. И все еще не была готова пойти на это одна. Была уверена, что все образуется, будет, как у других. Найдет себе приятеля-гомика, мечтающего о сыне. Такого, у которого есть интимный партнер. И у ребенка будет настоящая семья. Но у нее не было приятелей. И она пошла в группу поддержки альтернативных родительских прав. Накануне она себя успокаивала: гомики, они-то не станут обсуждать ее внешность. Они ищут мать для своего будущего ребенка. По ней сразу видно, что она будет замечательной матерью. Кроме того, подбадривала она себя, ведь это она идет выбирать себе подходящего кандидата. Для женщины найти семя — проще простого, однако они...
На встрече с группой на нее никто не смотрел. Она чувствовала, как их взгляд скользит над нею, будто ее вообще не существует. Она хорошо знала этот взгляд, привыкла к нему на вечеринках, на мероприятиях для свободных женщин и холостяков. Но здесь, она надеялась, все будет иначе.
Кто захочет сына с таким, как у нее носом, жаловалась она замужней подруге. Или дочку с такой попой, — она с отвращением шлепнула себя по заду.
Подруга не нашлась, что сказать. «Может, дело не в этом, — попыталась она ее подбодрить. — Возможно, это потому, что тебе уже за сорок. Они, наверное, думают, что шанс, что ты забеременеешь... И вообще, — добавила она уверенно. — Сегодня женщины начинают раньше, лет в тридцать пять».
«Даже там», — рассказывала она своей психологине, но так и не смогла закончить предложения. Даже там, уже отказавшись от всякой надежды встретить кого-нибудь и всего-то желая найти партнера для рождения ребенка, даже там на нее не нашлось желающих.
Психологиня осторожно подвинула к ней коробку с ароматизированными бумажными салфетками и сказала задумчиво:
«Вам, вероятно, было очень нелегко».
Она еще колебалась в течение многих месяцев, а потом обратилась в банк спермы, и началось... Сначала пробовали естественным образом, потом с надеждой на лечение от бесплодия, пока полтора года спустя, после девяти безуспешных попыток, враче не сказал ей: сударыня, вам вот-вот исполнится сорок три года, на что вы рассчитываете?
Ее психологиня, все те месяцы без устали промокавшая ей слезы, неожиданно пренебрегла профессиональной дистанцией, которой неизменно придерживалась. «А почему бы, собственно, не усыновить ребенка?»
Вдвоем они преодолевали ее сопротивление. Что это должно означать? В чем причина? Нежелание расстаться с мечтой или страх, что она осуществится? А возможно мы снова упираемся в знакомый тупик. Неспособность пойти на компромисс. Она поняла, куда клонит психологиня. Что она старается ей сказать. Мол, не случайно она не нашла себе спутника жизни.
Она начала выяснять возможности усыновить ребенка из-за границы и твердила себе самой и психологине, родителям и подругам, что это — именно то, чего она хочет. Она уверена. На все сто.
Она не этого хотела. Ну, не совсем этого. Но она себя успокаивала и не позволяла сомнениям омрачать картину. Сын. Она хочет сына. И не важно, откуда. Ясно, что придется заплатить уйму денег (родители обещали взять все расходы на себя: «из твоего наследства») за усыновление из-за границы, но в Израиле ей дадут только большого ребенка, не вполне нормального, а на это она ни за что не пойдет. Ей чем меньше, тем лучше. И чтоб здоровый. Здоровый во всех отношениях. Это — как минимум.
Элла, директор фирмы «Родители», терпеливо объясняла. Дети, которых родители почему-то не могут воспитывать сами, поступают на усыновление лишь спустя шесть месяцев, а то и больше. До тех пор они надеются, что семья, пожелающая взять ребенка, отыщется в стране его рождения. Лишь после этого начинается вся бумажная волокита, связанная с усыновлением за границей. «Вы же знаете, сколько времени занимают все бюрократические процедуры в этих странах...»
«И в каком же, получается, возрасте будет ребенок?» — перебила она.
Элла вздохнула. Годовалый, никак не меньше.
Она снова рассердилась. Ничего-то у нее не выходит, как задумано. Годовалый ребенок! Ребенок, который первый год жизни, то есть всю свою жизнь, провел в детском доме! С небрежными няньками. Ни капли любви. И какова вероятность, что он вырастет нормальным? Она было решила пойти на попятный. Но потом поняла: это ее последний шанс. Это — или ничего. Это — или навсегда остаться одной. Ладно, возраст, продолжала она размышлять, но как узнать, что он вправду здоров? Тысяча и одна жутких возможностей угрожают ей. А что, если его мать употребляла наркотики? Или пила? Или просто дымила, как паровоз? Самое вероятное, что и то, и другое, и третье. Мать, лишенная полноценного питания. Недостаток витаминов. И как он может нормально развиваться, если его не тормошить, не ласкать, если он был лишен самого необходимого ребенку в первые месяцы жизни?
«Давайте попробуем разобраться, — предложила психологиня, — что вы хотите этим сказать».
Они «поработали над проблемой». Ей необходимо взять себя в руки. Беспричинные страхи. Пессимизм как защитное средство против возможного разочарования. Полный набор качеств, — с удовлетворением констатировала психологиня, — с которыми им уже неоднократно приходилось разбираться в связи с другими обстоятельствами.
Она пыталась извлечь пользу из консультаций и направить свои мысли в позитивном направлении. Понять суть предмета. Но чем глубже она вникала, тем сильнее становились страхи и тоскливая неуверенность. Отставание в развитии. Отклонения в поведении. Проблемы коммуникации. Дислекция. Гиперактивность. Вот те «нормальные» вещи, с которыми ей, скорее всего, предстояло столкнуться.
А бесконечные анкеты, которые следует заполнять сотни раз. Дурацкие вопросы официальных инстанций, проверяющие ее потенциальные родительские способности. Встречи с социальной работницей. «И что это вообще за порядки, — жаловалась она психологине, — когда какая-то чужая тетка — да что она вообще знает? — будет решать, могу я быть матерью или не могу! Да ведь это...»
Но ведь любая дура безмозглая, были бы только матка и яичники, способна с легкостью, даже не задумываясь, сделать то, чего она безуспешно пытается добиться уже почти четыре года.
Она приподнимается на постели, чтобы убедиться — видеокамера и впрямь находится в рюкзаке, приготовленном для завтрашней поездки. Полтретьего утра. Пытаться заснуть не имеет больше смысла. Вместо этого она вынимает все из рюкзака — проверить, все ли на месте. Деревянная погремушка, маленькая упаковка влажных салфеток для чувствительной кожи, пачка особого печенья для младенцев, без сахара и пшеничной муки. И, конечно же, камера. Она попросит Диму заснять первые мгновения ее встречи с мальчиком.
Хватит называть его мальчиком, упрекает она себя. Это твой сын. И против воли добавляет: Константин.
В пять утра она втиснулась на заднее сиденье видавшей виды машины местного производства. Похожие сиденья она смутно помнит из детства. Поролоновые, без пружин. Рыжеватая обивка из кожзаменителя. Ремней безопасности не предусмотрено. Водитель ехал быстро, лихо. Ее мотало из стороны в сторону, то выносило вперед, то откидывало назад. Лидия, вопреки обыкновению, молчала, возможно, заснула. Она скрючилась на своем сиденье и прижала лицо к окну, стараясь сохранить в памяти пробегающий вид, чтобы потом описать его для сына в уже приготовленном ею альбоме. За окном мелькали, сливаясь, уродливые жилые кварталы и пустыри, а когда машина выехала за пределы города на изрытое колдобинами шоссе, по сторонам можно было видеть сельские домики, перемежающиеся лесом или речкой. Однако она быстро погрузилась в себя и перестала замечать окрестности. Неужели еще четыре часа так трястись? Или четыре часа это при нормальной скорости? — утешала она себя. — Не при такой же езде. Она посмотрела на приборную панель. Сто километров в час. А ей кажется, что не меньше ста пятидесяти. Возможно, из-за плохой дороги? Или из-за машины?
Они остановились у придорожной бензоколонки. Лидия, Дима, врач и шофер стояли вместе, курили и беседовали по-русски. Она стояла в сторонке и пила жидкий, мутный кофе. Дима что-то сказал. Шофер громко рассмеялся, обнажая плохие зубы. Над чем они так смеются, горько подумалось ей. Это великий день в ее жизни. Самый важный для нее день. А для них, — она посмотрела на смеющихся русских, — всего лишь работа. Деньги.
Когда они приехали в какой-то городишко, названия которого она даже не знала, от тряской езды, сигаретного дыма и кофе к горлу подступила тошнота. Она почувствовала головокружение. Я просто устала, оправдывалась она перед собой. И неохотно прибавила: волнуюсь.
А детский дом довольно симпатичный, с облегчением отметила она про себя. Наглядевшись на этот городишко, она ожидала самого худшего. Беленые здания. Во дворе — цветочные клумбы. Нянечки в белых халатах. Мимо шли парами, держась за руки, дети дошкольного возраста. До чего же милы! — екнуло у нее под ложечкой. Бедняжки. Не на что им надеяться. Никто их не возьмет.
Нина, директор детского дома, пожала ей руку и разразилась потоком непонятных слов. Дима переводил: Константин — чудный мальчик. Красавец. Здоров, как бык. Тих, как ангелочек. Никаких проблем с ним не будет.
Омский драматический театрОна встрепенулась. Так неожиданно. Спешит передать Диме видеокамеру. Цифровой фотоаппарат сует Лидии. «Вот здесь», — она показывает, куда нажать. Наконец протягивает вперед руки и прижимает к груди малыша. Константин.
Мальчик извивается у нее на руках. В комнате жарко. Душно. Ему неудобно в новом костюме. Она качает его, пытается успокоить. Трясет. Может, тряхнула слишком сильно? Он ведь не привык. Детское личико кривится. Прошла минута, прежде чем она поняла: он плачет. Так они плачут — эти дети. Она об этом читала. Тихо. Беззвучно. В полном отчаянии.
«Шш-ш-ш», — старается она его успокоить. Ей тяжело его держать. Она покрылась потом. Чувствует, как детский костюмчик прилип к ее блузке. Внезапно ее охватывает страстное желание избавиться от него, скинуть няньке, оправить на себе блузку, подставить лицо прохладному ветерку. Но ей стыдно. Что делать? Идея. Она садится, подвигает поближе рюкзак и начинает одной рукой шарить в нем, по-прежнему прижимая мальчика к себе.
«Смотри, какая погремушка», — показывает она ребенку и гремит.
Но он не потянулся к игрушке. И на нее не обратил внимания. Не поднял на нее глаз. Посмотрев на ребенка, она увидела равнодушный, потухший взгляд.
Она снова стала шарить в рюкзаке. Наконец вытащила пачку печенья.
«Вот», — протянула она мальчику.
Пришлось вложить печенье ему в руку. Прошло немало времени, прежде чем он сунул его в рот и начал сосать.
«Ну вот! Я же говорила вам, — радостно воскликнула Лидия. — Сокровище, а не мальчик! Тихий. Просто ангел».
Так, с печеньем во рту, ребенок был передан няне, и та понесла его в кабинет врача детского дома. Доктор Бакин просмотрел карту мальчика и обменялся с женщиной-врачом несколькими фразами. Дима стоял рядом и слушал.
«Что там написано?» — допытывается она у Димы. Она просто обязана узнать о ребенке как можно больше.
Дима перечисляет. Троекратное воспаление уха. Одна госпитализация с бронхитом в возрасте восьми месяцев. В местной больнице. Кроме этого, ничего из ряда вон выходящего. Все абсолютно нормально. Все прививки сделаны. Анализы в норме. Никакой желтухи, герпеса, СПИДа, упаси Господи.
Она наблюдает за врачом. Тот берет Константина на руки, проверяет ему слух, зрение, моторику. Пытается завладеть вниманием мальчика.
Что-то тут не так. Ей это ясно, как день. Мальчик погружен в апатию. Не контактирует с окружением. Погружен в себя и ничего вокруг не замечает. Все попытки врача безрезультатны.
«Он уже ходит?» — спрашивает она Диму. Дима переадресовывает ее вопрос доктору Бакину. Доктор Бакин спрашивает врача детдома. Та отвечает длинно и уклончиво.
«Пока еще нет, — поясняет ей Дима. — Для таких детей это нормально, — добавляет он. — Даже обычные дети не всегда умеют ходить в этом возрасте».
Ей трудно судить, сам ли он добавил последние слова или они были сказаны врачом.
«А кто его мать? — пытается она выяснить. — Что известно о его родителях?»
И снова: она — Диме, Дима — доктору Бакину, тот — врачу, которая снова отвечает уклончиво, вроде говорит, но уходит от ответа.
«О матери ничего не известно», — объясняет Дима.
Она вне себя. Быть не может! Что значит ничего не известно? Одно это заставляет ее подумать о возможном отказе. Если б ей сказали заранее...
Вмешивается Лидия. Нередко случается, что у них нет никаких сведений о матери, совсем ничего.
«Как же так? — недоумевает она. — Разве они не обязаны...»
И сама понимает: это ведь брошенные младенцы. Их оставляют где-нибудь на лестнице, кладут на крыльце больницы. Поди знай.
Закончив осматривать Константина, доктор долго пишет свой отчет. Затем обращается к ней. Мальчик здоров. Слегка отстает в развитии, но это в пределах нормы.
Однако она все поняла. Мальчик не в порядке. Возможно, аутист. Возможно, умственно отсталый. Как он может быть нормальным при такой апатии? Да, ее не проведешь, она досконально все изучила. Может диссертацию писать. Она в точности знает, чего можно ждать. Дети при первой встрече испытывают шок. Пугаются и не хотят идти к новому взрослому. Она была готова к тому, что он не бросится к ней, не закричит: «Мама!» Но чтобы так равнодушно...
Сейчас, когда она может его разглядеть, она замечает, что верхняя губа у него чересчур тонка, в ниточку. «Скажите доктору, пусть посмотрит, — просит она Диму. — Разве это не признак внутриутробного отравления алкоголем?»
Дима беседует с врачем. Но что толку. В личном деле ребенка о матери нет никаких сведений. Как видно, неспроста.
Доктор бросает беглый взгляд на лицо мальчика. «Он не считает, что это симптом внутриутробного отравления алкоголем, — переводит Дима. — Поверьте мне, он этих детей на своем веку повидал немало».
Последнюю фразу, решила она, Дима снова добавил по собственному почину. Ответ врача был кратким, слишком кратким. Врач выстрелил свой ответ, не скрывая раздражения. Она поняла это, даже не зная языка.
Почему она должна им верить? Почему должна верить этому врачу? Он работает на них. Они все сговорились за ее спиной — Лидия, Дима и он, доктор Бакин, и решили всучить ей какого-то недоумка.
«Что значит: отстает в развитии, но в пределах нормы?» — настаивает она.
Снова перешептывания. Они совещаются. «Это значит, — переводит Дима слова доктора Бакина, — что относительно детей, воспитывающихся дома, с папой и мамой, есть отставание в развитии. Но это отставание вне сомнения не выходит за рамки допустимого, когда речь идет о детях, воспитывающихся в интернате, и, как правило, в таком возрасте и при оптимальных условиях для ребенка не составляет труда догнать и выровняться в развитии».
Как правило. Ее не устраивает их «как правило». Ей надо знать наверняка.
«Он может мне гарантировать, что ребенок будет нормальным?»
Дима переводит ее слова врачу. Врач теряет терпение.
Гарантировать никто ничего не может. Все, что он знает, это то, что он немало видел детей вроде этого, и даже хуже, и все они выросли и постепенно стали совершенно нормальными.
Мальчик чокнутый. Это ясно. А они просто стараются запудрить ей мозги, притворяются, что все в порядке. Для них главное — поскорее сбыть мальчишку с рук и распрощаться с клиенткой. Да, она знает, что они ее не любят. Хотя бы потому, что она стоит на своем. Задает вопросы. Умеет потребовать то, что причитается ей по праву. Теперь они решили обвести ее вокруг пальца и всучить ей дефективного ребенка.
«Видите ли, — говорит она Лидии, — видите ли, это не то...»
Лидия отводит ее в сторонку. «Я советую вам все хорошо обдумать, — просит она. — Сейчас все очень непросто. Бюрократическая волокита. Если бы вы только знали, сколько усилий мы прилагаем для каждого усыновления. Сегодня это возможно, но кто знает, что будет завтра. Поэтому если есть здоровый, удачный ребенок, жаль сразу отказываться. Стоит подумать. Как говорится, семь раз отмерь...»
Неожиданно она теряет уверенность. Ладно Дима и врач, но Лидии она всегда доверяла. Лидия не стала бы сознательно всучать ей недоразвитого ребенка. Она не может решить так, сразу. Может быть, она слишком подозрительна? Этот врач ведь и вправду навидался малышей из детских домов и интернатов. Он знает, о чем говорит. Как ни крути, но профессиональная этика обязывает. Не станет же он рисковать своей репутацией и выносить необоснованное суждение. Возможно, все дело в ней. Возможно, мальчик и вправду совершенно нормальный. А это значит, что и другой мальчик, которого ей предложат — и кто знает, когда, — будет в точности такой же, как этот.
Если бы у нее хотя бы было, с кем посоветоваться. Жаль, она не позволила матери поехать. Кто ж спорит, мать, конечно, довела бы ее до умопомрачения, но теперь она бы и в самом деле могла ей помочь. Жаль, что она пожалела денег и не взяла с собой психологиню, которую ей рекомендовали, специалиста по развитию усыновленных детей.
Она снова посмотрела на мальчика. Потухший, пустой, ничего не выражающий взгляд. Пусть у нее гипертрофированные страхи, но это еще не означает, что он нормален. Она не выдумывает. У него и вправду есть проблемы. А ведь это ей придется его растить. Не доктору Бакину, не Лидии.
Мальчик словно почувствовал, что его судьба решена, начал чесаться и тихонько заплакал.
«Вы уверены?» — спросила Лидия.
Она утвердительно кивнула.
Константина унесли из комнаты. Ей пришло в голову, что теперь он навсегда останется Константином. Ей стало жалко имени, которое она с таким тщанием выбирала и, как оказалось, напрасно. Что она станет с ним делать? На миг ей захотелось побежать вдогонку за няней и отдать оставшееся в пачке печенье и погремушку. Но поздно. Няня уже ушла. Да и зачем, собственно.
Теперь предстояли новые формальности. Подписи на разных документах, заявление об отказе («об изменении намерений», поправляет она). Заявление об отсутствии претензий к их организации. И только вернувшись в Омск, она вспомнила: завтра день ее рождения. А она-то планировала, что в сорок четыре года у нее наконец будет сын.
Бар в гостинице, жалкий в своих потугах казаться шикарным, был почти пуст. Она сидит и в одиночестве пьет чай, прячась за огромным цветочным горшком бегонии с крупными рябчатыми листьями, таким, какие были в моде во времена ее раннего детства. Помимо нее в баре сидит еще одна женщина, слишком накрашенная, в блестящем переливающемся платье и туфлях на высоких каблуках, а также двое смуглых мужчин в костюмах.
«Хелло, Ронит, — слышит она рядом. — Хау ар ю?»
Марта ставит бутылку кока-колы и стакан и усаживается рядом, как будто так и надо.
Они познакомились вчера. За завтраком. Признали друг в друге иностранок. Марта представилась, представила Джеффа, своего мужа, и тут же сообщила, что они из Америки, из небольшого городка в штате Индиана, два часа от Индианополиса, что у них четверо детей, и они прилетели в Россию взять еще одного ребенка.
Она оглядела Марту и Джеффа. Толстяки, оба. Ну и что, в Америке у всех лишний вес. На Среднем Западе, если уж быть точным. Простые люди. Это сразу видно. Одежда, вышедшая из моды уже лет двадцать, наверное. Подплечики. Огромный крест на груди. Сомневаться не приходится: ревностные христиане. Примитивные. Четверо детей, а им все мало.
«Из Израиля!» — Марта пришла в восторг. Как бы ей хотелось туда съездить. Она молит Бога, чтобы позволил ей там побывать. Удостоиться увидеть Вифлеем своими глазами. И церковь Гроба Господня в Иерусалиме. И Галилейское море.
Она нетерпеливо кивала: да, да, а про себя молила только об одном: чтобы Марта не спросила ее, что она тут забыла. Только бы не быть, как она. Не оказаться с ней в одном положении.
Но Марта ни о чем не спрашивала. Она рассказала, что было непросто оставить четырех детей и уехать, старшая так хотела поехать с ними, ей уже четырнадцать, но кто же будет присматривать за младшими? А полет... Они и так с трудом оплатили все расходы.
«Да, — поспешила она согласиться с ними. — Огромные расходы». И только тут поняла, что сама себя выдала. Но Марта продолжала: «Нам и так-то было нелегко, четверо детей при одной зарплате». Она улыбнулась мужу. «Но Бог помогает, Бог помогает, — повторила она, словно желая придать своим словам убедительности. — Мы ходили к священнику, и он нас благословил. У нас чудесная конгрегация, все друг дружку поддерживают. И все вызвались нам помочь заплатить за усыновление. Устроили в церкви благотворительный базар. Каждый принес что-нибудь на продажу. Женщины испекли пироги. Дети сами выжимали сок для лимонада и продавали. Это было невероятно трогательно. Буквально согревало сердце».
«Да».
«Мы решили завести такую традицию. Каждый год. Собирать деньги на сиротский приют. Игрушки, лекарства».
«Замечательно».
«Кони, наша старшая, организовала подруг, и они вызвались связать детям носки и теплые шарфы.
«Молодцы, — она встала и попрощалась: — Желаю удачи».
Вчера она старалась не встречаться с ними. Теперь, когда Марта неожиданно оказалась рядом, она постаралась выглядеть равнодушной.
«Все отлично», — ответила она на заданный вопрос.
«Повидали что-нибудь интересное?»
«Ничего особенного, — она говорит с усилием, не имея понятия, о чем толкует Марта. Можно подумать, Омск — это лесные угодья, куда съезжаются на лоно природы туристы. — А вы?»
Она старается перевести разговор. У Марты и так рот не закрывается, вот пусть она и рассказывает.
«О, — начала Марта. — У нас был очень важный день. Мы очень волновались. Мы ходили в детский дом посмотреть на нашего мальчика».
«И...», — она вся сжалась и окаменела.
«Трудно, очень трудно. Я просила Бога помочь мне сделать правильный выбор».
Она напряглась. Подымавшийся от чая пар туманил глаза. Она чувствовала, как лоб покрывается капельками пота.
Может быть, им тоже дали недоумка. Может быть, здесь вообще все дети неполноценные. Проклятое место. Ей с самого начала не следовало сюда приезжать.
«Знаете, мы приехали взять такого ребенка, который нуждается в нас больше других. Но как решить — мы им всем так нужны. Разве я могу стать на место Бога и решить, кто из них нуждается в нас больше всех: мальчик, у которого нет руки, или мальчик, который родился наркоманом, или просто восьмилетний мальчик, которого никто никогда себе не возьмет?»
Она смотрела на Марту и ничего не могла понять. О чем та говорит?
«Конечно, благороднее всего было бы взять ребенка со СПИДом. Это и впрямь ужасно, как к ним тут относятся. Будто они прокаженные. Но американские законы не позволяют нам этого сделать. И никакая медицинская страховка не возьмет на себя такого ребенка. Поэтому мы в любом случае такому помочь не сможем. И все равно, выбрать очень сложно... Джефф пошел побыть немного в одиночестве. Я думаю, он хочет помолиться и попросить Бога направить его по верному пути».
«Ну конечно, — Марта улыбнулась ей. — Разве я вам раньше не сказала? В том-то все и дело. Другие дети, здоровые, еще найдут семью, которая захочет их взять. А мы хотели взять того, у кого мало шансов найти дом. Не подумайте, что я кого-то осуждаю! Не каждому хватает сил. Но я чувствую, что Бог дал мне много сил для помощи ближнему, и хочу воспользоваться ими и принести в мир добро... Только не подумайте, что я кого-нибудь пытаюсь судить!» — снова заверила она.
Она смотрела на Марту с подозрением: может быть, ей что-то известно? Потом поднялась, быстро-быстро распрощалась с нею и ушла.
«Да благословит вас Господь, — пожелала ей вслед Марта. — Бог помогает, Бог дает».
Только уже в постели, после того, как помылась на скорую руку, проклиная и гостиницу, и весь этот город за то, что нет горячей воды, перед ее глазами снова возник образ маленького Константина. Непомерно большая голова, покрытая редким желтоватым пушком, ни бровей, ни ресниц. Обряженный в байковый косюмчик малыш, растерянный и нервный, его беззвучный плач. Она впервые подумала сейчас не о том имени, которое она ему выбирала и которое так и осталось сиротою, и не о коляске или дорогостоящих игрушках и одежках, которые теперь никому не нужны, и даже не о фантастических расходах — десятки тысяч долларов положила она в карман этой «Организации», и не о часах, затраченных ею на устройство детской, не о неделях, ушедших на подготовку к поездке, и не о месяцах, потраченных на всю эту процедуру. Она больше не сокрушалась о том, что у нее ничего не вышло и что она так и не станет матерью в свои сорок четыре года, не станет, несмотря на все ее планы. Теперь она думала о малыше, который остался в детском доме. Который теперь всегда будет зваться Константином. Думала и знала, что она не способна его растить и воспитывать. Это невозможно. У нее нет мужа. Нет конгрегации, оказывающей поддержку. Нет четырнадцатилетней дочки в качестве бесплатного дублера. Нет Бога как неотъемлемого компонента этой сделки. Ей Бог не помогает и ничего не дает. В самом прямом смысле — ничего не дает. Ей — ничего. И потому у нее нет того, что можно дать такому ребенку. Пусть дает тот, у кого есть. Тот, кому дал Бог.
Она встала с постели и со злостью швырнула начатую пачку печенья в мусорную корзину. С минутку размышляла, что сделать с погремушкой, но не смогла заставить себя выбросить и ее. Все-таки жалко. Ручная работа. Древесина дорогой породы. Она отшвырнула игрушку в угол. Пусть горничная ее подберет. Даст в подарок своему ребенку. Теперь она набросилась на красный чемодан, который до сих пор даже не открыла, и вывалила на пол все его содержимое. Бутылочки. Памперсы. Детские ползунки и комбинезончики голубого и кремого цвета, выстиранные ею в особом, нежном порошке. Баночки с экологически чистым детским питанием. Пустышка, которую ей с таким трудом удалось купить — полезная для прикуса и дружественная к окружающей среде. Все это она вывалила на пол, на бледно-бежевый палас с ожоговыми шрамами от непотухших сигарет. Пусть берет горничная. Пусть делает с этим, что хочет. Может, выручит несколько жалких червонцев.
Похоже, она в конце концов заснула, потому что в полтретьего пробудилась — потная, словно вынырнула, — от глубокого, но беспокойного сна. Она зажгла свет, вытащила из сумки через плечо толстую тетрадь в кожаном переплете и купленную в Токио ручку и принялась торопливо записывать сон, на котором проснулась, пока не стерся из памяти, чтобы потом обсудить его со своей психологиней.
«Омск, — написала она. — Третье июля. Два часа тридцать три минуты утра. Я стою, завернувшись в шубу, в теплой шапке и варежках. В руках у меня свернутое конвертом детское пуховое одеяло. Я заглядываю внутрь. В одеяле пусто. Я хочу кричать, звать на помощь. Но тут обнаруживаю, что стою посреди бескрайней ледяной степи. Вокруг меня только снег, до самого горизонта. И ни одной живой души».
Фотографии Федора Самсонова
О Майе Арад:
Майя Арад и ее книги
Горе от хохма
