Книга воспоминаний Танкреда Голенпольского "Близнец" (GEMINI) готовится к выходу в США на английском языке. Мы представляем вам отрывок, написанный автором по-русски. В нем рассказывается, как выросшие в Китае подростки решили - одни, без родителей, - "репатриироваться" в Советский Союз.
В марте 1946 года в советской колонии Шанхая активно начал циркулировать слух о том, что помимо репатриации лиц «со справками» - так назывались бывшие эмигранты из России, подавшие заявления на гражданство СССР (люди, по существу, бесподданные), - готовится эвакуация детей советских граждан. Доверительно сообщалось, что готовится наступление коммунистов, и не исключены бои с гоминдановцами в самом Шанхае.
В семьях советских граждан начались бои местного значения. Бумеранг возвратился. Воспитанные родителями и всей блистательно организованной системой пропаганды на фундаменталистски-советских социалистических идеалах, дети рвались в страну своей мечты, требуя для себя того самого золотого ключика от заветной двери.
А на сцене шли спектакли, где я был Тимуром, Мара Локшина - Женей, а недавно ушедший мой друг и одноклассник Игорь Зундулевич - Фигурой. И, конечно же, вне репетиций Маара была девушкой моей мечты. Правда, в шумовом оркестре, где я был и дирижером и солистом, мое внимание было отдано Нонне Ванчуриной. Вернувшись из школы, где все предметы были только на английском языке, мы наскоро делали уроки, если делали их вообще, бежали в клуб и погружались в стерильный мир советского.
...А драки с немецкими ребятами и петеновцами из колледжа Сан Жан Д'Арк, особенно во время войны! Все битвы, начиная от Москвы, Сталинграда и Курской дуги и кончая Берлином, можно было сосчитать по синякам и шишкам на наших физиономиях. Несколько наших американских друзей ничем нам помочь не могли, потому что находились в японских лагерях под Шанхаем вместе с английскими и американскими католическими священниками.
Такова была наша закваска. И по этому одному можно понять, что значила для нас возможность, как мы говорили, вернуться на Родину. Многие родители колебались. Вслух, конечно же, говорилось, что страшно отпускать ребенка, привыкшего к семейной жизни, одного. Что было на душе у людей, трудно сказать. Мы знали, что в СССР еще была карточная система. Знали хотя бы потому, что на праздничные приемы в консульстве мой отец, отец моего лучшего друга Игоря, еще кое-кто из наших посылали продукты, купленные на свои деньги. Консульские работники официально должны были жить по советским нормам, нормам всей страны. Неофициально они, конечно же, могли купить все, что было в магазинах. Все, что писалось в белоэмигрантских газетах, а писалось, как я много лет спустя понял, немало правды, тем не менее, сбрасывалось со счетов, как злостная клевета. И все же, видать, какая-то червоточина, в существование которой никто не хотел, да и не мог признаться, оставалась. Я четко знал, что белые – враги, совсем не только потому, что раз двадцать шел в бой вместе с Чапаевым, тремя танкистами и девушкой с характером, а потому, что на себе не раз это испытывал. Помню наши мальчишечьи драки с «разведчиками» - белоэмигрантской бойскаутской организацией, когда те, трусливо подбегая к воротам нашего клуба, этого эпицентра всей нашей советской бытности, кричали «краснопузые» и «жиды-большевики» и быстро убегали. А антисемитские выступления фашистских молодчиков Радзоевского? А подожженное советское консульство в Харбине? А ответные пикеты, которые мы устраивали перед совсем несоветской школой, не пуская детей эмигрантов седьмого ноября или первого мая на занятия? А радиоперехваты с сообщениями ТАСС, которые мы, воображая себя молодогвардейцами, разносили членам Советского клуба, когда началась война с Японией, а иметь коротковолновые приемники было запрещено японской жандармерией, контролировавшей всю повседневную жизнь Шанхая. Разве мальчишка может забыть, как на себе тащил отца с пробитой белыми бандитами головой, забыть угрозы этих бандитов прикончить отца, если он не «бросит активничать в пользу Советов»? Мне уже много лет, и я понимаю, возможно, лучше, чем многие, что обобщать не просто плохо, но и грешно, однако ничего не могу с собой поделать: лично для меня, в моем подсознании, в моих воспоминаниях, в рассказах моим детям они остаются белобандитами, семеновцами.
Едва ли я смогу передать возмущение и горечь, охватившие детскую, душу, вызванную услышанным. «В Америку?!» - вскричал юнец, почувствовавший, как рушатся его многолетние мечты об Артеке, майской Москве, парадах и демонстрациях на Красной площади и о Сталине, который с мавзолея, как пелось в любимой песне, машет рукой, «посылая нам привет». И потом, что скажут ребята?
«В Америку только в военной форме!»
«Ну, что ж, - сказал консул, который и без того почувствовал, что, беседуя с жертвой лучшей в мире советской системой промывания мозгов, он зашел слишком далеко в своих откровениях, - вольному воля». И завершил нашу беседу запомнившейся навсегда фразой: «Только вот от хлеба хлеба не ищут».
Мне предстояло сделать по-своему серьезный выбор: что везти из моего личного скарба – любимую бейсбольную биту, или футбольные бутсы и вратарские перчатки, около тысячи оловянных солдатиков практически всех армий мира или два десятка альбомов марок Китая, СССР, США - ведь все не возьмешь. Причем в китайской коллекции были марки всех революционных провинций, в советской были такие «тяжелые» серии, как германская посольская почта, и вообще почти полная довоенная коллекция наших негашеных марок. Только марочник способен оценить эти драгоценности, а шестнадцатилетнему мальчику трудно было расстаться даже со стеклянными разноцветными шариками - «marbles», наиазартнейшей игрой, требовавшей точности и согласованности глаза и руки, или с «монополькой», называвшейся там «Шанхайский миллионер» - игрой, появившейся в России лишь в 80-х годах. Помню, с каким азартом играли в нее в Академгородке мои друзья из Института экономики АН СССР во главе с академиком Абелом Гезевичем Аганбегяном, когда я уже много позже, в конце 60-х годов, научил их этой игре в процессе обучения английскому языку.
Два месяца пронеслись в заботах, как один день. Отъезжающим завидовали остающиеся ребята. Мы ходили именинниками. У меня брали интервью наши газеты, издававшиеся в Шанхае: «Новая жизнь», «Новости дня». Была и до прихода японцев советская радиостанция XRVN, названная так по инициалам числившегося сотрудником ТАСС Рогова Владимира Николаевича. С его сыном, Волей, ставшим одним из лучших переводчиков английской и американской поэзии, мы встретились и продолжали нашу дружбу в Москве.
Отъезжающим клуб устроил прощальный ужин. Чувствуя себя совсем взрослым, я взял у отца из стола пачку сигарет «Олд голд» и был посрамлен. Папа приехал в клуб и, надо отдать ему должное, весьма деликатно сказал при ребятах: «Ну, последнюю пачку-то у меня не надо было забирать».
Многие из моих приятелей приедут позже, кто в декабре, кто в следующем году, но уже с родителями. Но будет немало тех, кто и вовсе не приедет. А ведь были очень советскими такие наши ребята, как Зика Голъдберг, Мося Сутин, Андрей и Сергей Доброхотовы, Нонна Ванчурина, Нонна Кошман, разве всех назовешь? И впрямь чужая душа потемки.
Много лет спустя некоторых я встречу в США, Израиле, другие окажутся в Австралии, в Латинский Америке. Так что гипноз марксизма все же действовал не на всех одинаково. Видать, я, благодаря родительскому воспитанию и воздействию среды, оказался более гипнабельным, чем иные. Впрочем, об этом я ничуть не жалею. Во всяком случае, те из нас, кто был в Советском клубе с 30-х годов, в основном, оставались верными той самой красивой утопии, которую придумал и пытался так уродливо воплотить человек.
Иных я встречу в России, чтобы узнать о весьма трагичных, хотя и типичных судьбах для страны Советов тех лет: родители, да и сами ребята оказались сосланными без права жить в столичных городах. От Вадика Колотозашвили, который был моим студентом в Горловском институте иностранных языков, я узнал, что его отец, наш преподаватель спорта и один из секретарей, оказавшийся советским разведчиком, попал в ГУЛАГ. Говорят, позже он был реабилитирован. Коснулась эта планида и нашей семьи, хотя, к счастью, арест отца длился менее года и он вышел по амнистии после смерти Сталина. Но об этом позже. Впрочем, были и исключения. Замечательный пианист Михаил Зингер преподавал в Московской консерватории, главный редактор газеты «Новости дня» Василий Чиликин возглавил в Москве типографию, о блистательном оркестре Олега Лундстрема и брате Олега Игоре, так рано ушедшем из жизни, и говорить не приходится. Сегодня и Олега уже нет – остался пока оркестр его имени, старейший в мире джаз-оркестр. Олег дружил с моим отцом и знал меня с детства.
Во Владивостоке, когда я работал в Дальневосточном научном центре заведующим лабораторией, изучавшей некоторые проблемы западного побережья США и Гавайских островов, мне рассказали интересную байку. Приведу ее, чтобы немного отвлечься от печального. Был у нас в Советском клубе в Шанхае такой Всеволод Никанорович Иванов, писатель. А в своей прошлой жизни он служил кем-то, не помню кем, чуть ли не у самого Колчака. Фигура импозантная. Хорошее русское лицо, большой, эрудированный. Репатриировавшись, он стал писателем в дальневосточной писательской организации, был популярен среди творческой интеллигенции. Художники обожали его писать - благодатнейший материал. Готовилось празднование, кажется, 50-летия освобождения Дальнего Востока. В числе всевозможных мероприятий была организована выставка местных художников. Ну, и, как положено было, принимать ее приехало высокое партийное начальство. Увидев семь портретов Всеволода Никаноровича, секретарь крайкома сказал устроителям: «Я, конечно, понимаю, что Всеволод Никанорович вполне подходит по тематике к отмечаемому юбилею, только вот как бы не с той стороны».
Да мало ли было тех, кто оказался нужным стране и устроил свою жизнь совсем не хуже, чем там. Начавшаяся репатриация советских граждан и тех, кто хотел ими стать, увезла, по некоторым данным, около 37 тысяч человек.
В ту пору из СССР в Шанхай ходило два корабля - «Ильич» и «Смольный». Вот «Смольный» корабль типа «Либерти», полученный Советским Союзом во время войны по ленд-лизу, и отвезёт меня на родину, в которой я ни разу не бывал, но чья мифология пронизывала все мои детские поры и нелегко покидает меня сегодня. Впрочем, нельзя сказать, что мой отец был таким уж наивным. Мое рождение было оформлено советскими метриками, в которых против пункта «место рождения» стояло г. Чита. Это, безусловно, в определенной мере обезопасило мое существование, особенно в период «борьбы с космополитизмом». Но все же во многом до самого последнего дня отец оставался наивным или не хотел признавать, что горько ошибся. Даже пережив арест, он настаивал на том, что в жизни надо уметь отделять зерна от плевел, временное от сиюминутного. Когда же я ему отвечал, что к «сиюминутному» относится и такая, в общем-то, короткая жизнь человека, он замыкался, уходил в себя или садился за пианино и играл. Музыка для него была своего рода размышлением вслух.
Едва ли мне удастся передать то возвышенное волнение, с которым я ступил на настоящий советский корабль, на котором жили и работали советские моряки. Те самые, которые недавно были краснофлотцами и громили немецких фашистов и японских милитаристов. У многих были ордена и медали. Для нас, мальчишек и девчонок, это были ну просто сошедшие с киноэкрана живые герои. Мы видели скудность их одежды и обуви. Дома я слышал разговор родителей о том, что некоторые из них просили маму отвезти их в магазины, торгующие подержанными или уцененными товарами, а она спрашивала отца, где такие находятся. Папа объяснил ей, что в стране после тяжелейшей войны люди, наверное, не имеют пока возможности покупать нормальные вещи. Растроганная мама привела двух молодых девчат с корабля и отдала им с десяток своих платьев, всякой бижутерии и прочих женских штучек.
Но время неумолимо вырывало меня из детства навстречу неизвестному. И только красный флаг на корме вселял надежду и уверенность в будущем - чувства, которым понемногу было суждено таять и растворяться перед лицом реальности, которая была уже даже не за морями, а тут, рядом...
А пока на ум приходила лишь песня, написанная для меня выдающимся куплетистом Максом Арским (Ароновичем). В память о нем, ротмистре царской армии, поверившем в красные идеалы и завершившем свой жизненный путь, как мне рассказали, в одном из лагерей ГУЛАГа, я должен привести ее текст. Он ответит на многие «отчего и почему» российской эмиграции и репатриации:
Век, Париж, Нью-Йорк или Шанхай
Своим кипучим прогрессом
Дремучим будет нам лесом.
Век, Париж, Нью-Йорк, да и весь мир
Сгоняют бешеный свой жир.
На шестую часть земли
Блики новые легли.
Только нас бескрылых стаю птиц
Злой ветер носит вне границ.
Прости, прощай!
Прощай, страна чужая.
Уже последний дал наш пароход гудок.
Бесстыдный Вавилон ваш покидаю я
И еду в свой родной Владивосток.
О, красный страж на Тихом океане,
Стоишь незыблем, словно мощная скала!
Так почему же нам
Жить по чужим углам,
Когда у нас есть Родина своя.
Так писали эмигранты, осознавшие, что Родина больше, чем идеология.
Первые удары по моим детским иллюзиям я начал получать на второй день плавания. Ко мне подошел помполит и сказал, что хотел бы со мной поговорить. Он пригласил меня в свою каюту, угостил чаем с сухарями и после непродолжительной беседы обо мне, моих родителях, друзьях на корабле спросил, везу ли я с собой доллары. Я сказал, что везу четыреста долларов, которые должен буду, как велел папа, поменять во Владивостоке. На вопрос, зачем мне столько денег, я ему объяснил, что папа велел купить абонемент в ложу театра на сезон. Помполит ухмыльнулся. Много позже, столкнувшись с действительностью, я понял, почему. «А ребятам тоже дали деньги?» Я сказал, что не знаю. Я и в самом деле не знал. На такие темы как-то не принято было говорить. Пораспросив меня о жизни, о семье, он мне говорит: «Ну, я вижу, ты оголец наш, настоящий (слово «оголец» я никогда прежде не слыхал). Так вот, я тебе помогу, так уж и быть. В Союзе тебе за доллар дадут 4 рубля, а я тебе дам 7, только ты никому не говори. Слово «оголец» я мог не знать, но спекуляция на валюте мне была хорошо знакома, поскольку в Шанхае на каждом углу были менялки, и котировки американского доллара и китайского серебряного доллара менялись порой по нескольку раз в день, производя смятение в деловых кругах.
На пароходе с нами ехал некто Шелестян, откуда-то хорошо знакомый отцу. И отец просил его приглядеть за мной на корабле: мало ли какие могут возникнуть вопросы. Говорили, он был разведчиком, который долгое время работал с Обществом невозвращенцев – известной в Китае белоэмигрантской организацией. А теперь возвращался в Москву. Я подошел к нему и спросил, как быть. «Не надо было говорить ему, а теперь черт с ним, поменяй а то еще напакостит, когда придем в Находку». В течение следующего дня я имел еще три предложения сделать «чейндж», к тому же более выгодный - предлагали 9 рублей. Но отступать было некуда. Так я помимо своей воли в шестнадцать лет оказался советским фарцовщиком.
Но путешествие приближалось к концу. Криками «ура» встретили мы объявление о том, что «Смольный» вошел в советские воды. Мы шли в порт Находку, но почему-то пришвартоваться нас не пустили. Вместо этого корабль поставили на карантин. Скорее всего, это был не карантин, просто где-то во властных кабинетах недорешали нашу судьбу.
И вот, наконец, берег. Спускаюсь на землю незнакомой мне Родины. Мое первое соприкосновение с ней осталось у меня в памяти на всю жизнь и, вероятно, подсознательно вело меня к заключительному шагу. То, что произошло, и чему я оказался свидетелем, иначе как игрой судьбы не назовешь.
В сентябрьской луже лежал пьяный человек, судя по черной шинели, крепко надравшийся железнодорожник. Возможно, в прошлом танкист, так как именно в те дни страна впервые отмечала День танкиста. И откуда ни возьмись, как в плохом кино, мимо, шаркая ногами, старческой походкой идет, будто сошедший со страниц какого-нибудь этнографического альбома типа «Народы мира», характернейший пожилой еврей. Остановившись возле пьяного (как вы понимаете, пройти мимо без комментариев было выше его сил), он говорил с очевидным акцентом: «Что же ты разлегся в луже! Надо же было так напиться!» И тут стоявший рядом со мной, ещё недавно олицетворявший Родину - победительницу фашистов, моряк произносит сакраментальную фразу, так и запавшую мне в душу навсегда: «Валяй, валяй отсюда, папаша, и не забывай, что он лежит на своей земле, а ты ходишь по чужой!» Я был единственным евреем среди ребят, и поделиться мне было не с кем, отчего услышанное мной, нет, не потрясло, а придавило меня. Легче стало лишь когда наш поезд остановился ненадолго в Биробиджане.
Наверное, здесь мне следует кое-что разъяснить моему читателю. В той же мере, как я был воспитан в подлинно советском духе – благо, быть советским за рубежом было значительно легче, чем оставаться им в Союзе, - я был воспитан евреем. У нас в клубе были представители многих национальностей: русские, армяне, грузины, евреи, украинцы, белорусы, молдаване, и никто никогда нас не разделял нас по национальному признаку. Не видели мы этого в фильмах. На концертах самодеятельности исполнялись песни и танцы народов СССР. Хотя дома все жили согласно семейному и национальному укладу.
Я вырос в еврейской семье. Папа был сибиряком и всегда говорил, что у них вообще не знали, что такое юдофобия. Он, можно сказать, ни слова не говорил ни на идише, ни на иврите. Зато, когда по большим праздникам мы приходили в синагогу, он всегда поражал меня знанием молитв наизусть. Как и все дети, он ходил в хедер, домой к ним приходил раввин, особенно в субботу вечером поужинать.
Мама и бабушка были из Гомеля. И тут дело обстояло иначе. Мама читала и писала на идише. Бабушка к тому же читала на иврите. Идиш я стал понимать, вероятно, потому, что они говорили друг с другом о вещах, которые мне не следовало знать. Например, где лежали конфеты или варенье из малины, или когда мама сообщала, что они с папой должны вечером уйти на прием или концерт, а я ужасно не любил, когда мамы не было вечером дома.
Запомнился мне один случай из детства. В России мало кому известно, что с 1939 по 1945 годы Китай был единственной страной, которая принимала европейских евреев, спасавшихся от гитлеровцев. Еще меньше, вероятно, известно о том, что многим из более двадцати тысяч немецких и польских евреев Советским Союзом было предоставлено право транзита по дороге в Китай. И это в то время, когда США возвратили полный корабль с евреями-беженцами обратно в Германию. И возвращенные разделили участь остальных жертв Шоа (не люблю слово «холокост», потому что не понимаю, почему мы должны в русском языке отдавать предпочтение английскому слову, в то время как уничтожали евреев, и на иврите есть более чем выразительнее слово для обозначения нашей национальной трагедии). В еврейской общине стало известно, что прибывает первый пароход с беженцами. Папа сел на наш «Остин», предварительно повесив на него советский флажок, и поехал в порт, чтобы взять одну семью к нам домой. Как сейчас помню их фамилию - Браун. Правда, меньше, чем через полгода Брауны съехали и пригласили нас на открытие своего небольшого ювелирного магазина в Хонкью, своеобразном гетто - районе Шанхая, где жилье было значительно менее комфортабельным, зато много более дешевым. Как выяснилось, мистер Браун в деревянные ящики, сколоченные им для своего скарба, вбивал гвозди из платины рядом с несущими обычными гвоздями.
В любом случае мы были советскими евреями, и мне, Близнецу по рождению, это было очень просто воспринимать. Правда, еще один момент, когда моя детская психика вошла в конфликт с действительностью. В апреле 1944 года отец сказал, что приближается мое тринадцатилетие и у меня будет бар-мицва. Одно дело для меня было изучить историю еврейского народа и ходить в синагогу, где мы, мальчишки и девчонки, встречались и, отсидев вежливо полчаса, смывались во двор, окружающий здание, и там балагурили. Другое дело - на глазах у всех встать на биму и прочитать по Торе молитву. Ведь в клубе мы все же воспитывались атеистами. Мой отец был лаконичен с мотивировками: «Мой дедушка говорил, мой папа говорил, и ты скажешь». К сожалению, я был последним в этом ряду. Сына моего это не коснулось, но совсем не потому, что я боялся. Он жил с матерью, с которой я был в разводе. Но это все же не оправдание. Теперь мечтаю, что вместо него это сделает мой внук.
Поэтому столкновение со столь откровенным антисемитизмом могло ассоциироваться лишь с молодчиками Радзоевского, одного из основоположников русского фашизма. И вспомнилась мне одна легенда о благородном рыцаре, который долгое время боролся со страшным драконом-убийцей и победил. Но в душу его поселился тот самый драконов дух. И так, согласно этой средневековой притче, бывает всегда. Не это ли произошло у нас в стране?
Таможенники с нами не церемонились. По нашим вещам прошлись в наше отсутствие. Меня вызвал к себе в кабинет чин, запомнившийся на всю жизнь своими волосами на голове, которые росли буквально от бровей. Лба там не было и в помине. Я долго украдкой разглядывал его, прежде чем понял это.
Со мной он был приветлив. Угостил чаем с несколькими кусочками наколотого сахара. Разговор начал издалека. Про родителей, про то, чем я люблю заниматься (по нынешнему «хобби»). Я рассказал ему про спорт, про марки.
Он рассказал мне, что вот он знает, что у меня есть гоминдановские марки, а они враги китайских коммунистов; следовательно, и наши враги, так что ввозить их в страну не следует. Я спросил тогда, а как быть с американскими марками. Он как-то замялся, и я понял, что так далеко его интерес не простирался. Затем он стал спрашивать, где я охотился в Китае. Я честно, сказал, что нигде, но вот папа сказал, что в Сибири я научусь. Тогда безлобый сменил мягкий тон на деловой и сказал, что я нарушаю советский закон границы, пытаясь провести запрещенные вещи и что у меня могут быть неприятности. Наступила длинная пауза, которую он держал как заправский мхатовец. Нужно ли говорить, что на глаза у меня накатились слезы, не от жалости к вещам, а от страха. Я даже не сообразил спросить его, откуда он знал, что у меня была в чемоданах, так испугался. Но тут, по законам таможенной драматургии, наступила развязка. Скрутив самокрутку, при этом тщательно отрывая кусочек газеты, да так, чтобы не попортить ни одну фотографию, он затянулся и спросил меня, курю ли я. Я соврал: «Что вы, нет, мол». «Ну всё равно, - сказал он, затягиваясь, - табачок этот для тебя крепок, седьмая гряда от бани». И продолжил уже заговорщицким голосом: «Давай, значит, поступим так. Я не хочу тебе портить начало жизни на Родине. Ружье и марки я заберу, а писать ничего не будем, а то пойдет за тобой хвост, а тебе, чтобы не было обидно, я подарю нашу лучшую «лейку», называется ФЭД. Знаешь, что эти буквы значат? Феликс - Эдмундович…» Тут уж я выказал свою политическую сознательность и, опережая моего мучителя, крикнул: «Дзержинский!» «Молодец, - сказал безлобый, - наш человек! Не напрасно я тебе поверил». Так я впервые познакомился с понятием «граница на замке» и обогатился двумя новыми для себя выражениями: «пойдет хвост» и «седьмая гряда от бани».
Вечером нас всех собрали и зачитали распределение. Оказалось, что не все мы едем вместе. Часть ребят и девочек оставляли в Находке. Некоторые из них были определены в мореходку, у кого хватало образования, иные в ФЗУ или ремесленное. Нас, человек десять определили в Читу, в Читинский детский дом для детей фронтовиков. Как сейчас помню адрес - улица Смоленская, дом 26. По какому принципу нас делили, я так и не смог все эти годы понять. Не подходили никакие критерии. То, что они были, я не сомневаюсь. В любом случае, направленные в детдом выгадали, поскольку все мы пошли в школу. И уже после моего отъезда из Читы, когда немногим более чем через год приехали мои родители, ребята имели возможность ее окончить.
Расставание было напряженным и, скорее подсознательно, печальным, все же мы знали друг друга много лет, виделись каждый день, и вот теперь, когда мы остались одни, без родителей, всякая потеря приятеля была утратой чего-то прошлого, части детства. Так мы больше никогда не встретились. А еще мне было горько потому, что в той группе оставалась девочка, которая мне очень нравилась. Почему-то мне запомнилась только ее фамилия – Шилова – и неимоверно большие глаза. А еще осталась в памяти одна жутко обидная ситуация. Мы с ней были почти одного роста. Я даже немного выше. Перед расставанием она сказала такое многообещающее: «Давай сфотографируемся». Мы сели рядом на закрытый трюм. И вдруг она говорит: «Сядь выше, а то получишься ниже меня». И я закомплексовал. Я понял несовершенство своего сложения - длинные ноги и короткий торс. Может, поэтому мы так никогда с ней и не переписывались. Все-таки первая женщина обидела.
А дальше был детский дом. После ни в какие вузы героя этого повествования не брали, но его спасло хорошее знание английского, благодаря которому его приняли без экзаменов на филфак ленинградского пединститута. А дальше было еще много-много чего...
Еще про евреев в Китае:
Шанхайский связной
Рикши, первые автомобили, садомазохизм, смешение языков и рас...
Еврейская диаспора в Китае на Jewish Ideas Daily
