— Приглашаются одиночки и пары, готовые принять участие в основании нового кибуца... — прочитал Рони вслух объявление в пятничной газете.
Сначала я даже не оторвалась от «Анжелики — маркизы ангелов», которую читала на своей стороне кровати. Затем заинтересовалась, но только одним — считает ли Рони себя половиной пары или одиночкой? Мне не понравилось, когда он аккуратно вырезал объявление, но не встревожило. Рони обожал вспоминать годы, проведенные в начале семидесятых в кибуцной школе, которая принимала то ли на воспитание, то ли на перевоспитание подростков из семей марокканских евреев, но с тех пор прошло чуть ли не десять лет, он отслужил в армии, вернулся в родной Иерусалим и давным-давно работал в Министерстве просвещения. Люди не переворачивают жизнь из-за объявления в газете.
Через несколько дней Рони напомнил:
— Встреча в штабе Объединенного кибуцного движения в Тель-Авиве... Поедем?
Я поехала с твердым намереньем сделать все, чтобы дурная идея засохла на корню. О кибуце у меня были самые туманные представления, но ни образ деревни, ни идеалы коммуны не вызывали желания доить коров и сеять озимые. Не об этом я мечтала, когда пару лет назад, в 76 году, мы с мамой прибыли в Израиль.
По окончании ульпана (курса иврита для новоприбывших в Израиль) меня определили в «Альянс Франсез» — иерусалимскую школу с преподаванием французского. Все, что говорилось и происходило в классе, было непонятно и неинтересно и на иврите, и по-французски. Все время уроков, подперев щеку, я предавалась глубочайшей тоске по безвозвратной Москве, по любимой подруге Вике, которую я больше никогда не увижу, по бывшему дому и всей навеки, тотально и бесповоротно утерянной прежней жизни, к которой нет, нет, нет и не будет возврата! К весне сквозь пелену возвышенной ностальгии до меня дошло, что перевод в выпускной класс мне не грозит. Я мужественно отряхнулась от сплина и совершила два напряженных интеллектуальных усилия: адаптируя текст энциклопедии к убогим возможностям своего древнееврейского, описала устройство лимфатической системы и состряпала сжатую (полторы страницы крупным почерком), но вдумчивую диссертацию о мудрых женщинах в жизни царя Давида. С тайной гордостью, заранее смущаясь предстоящими похвалами, вручила учителям свои опусы. Увы, ни на биологичку, ни на преподавателя Танаха (Ветхого Завета) мои порожденные отчаянием манускрипты на младенческом иврите не произвели должного впечатления, и несостоявшегося анатома плюс теолога вышибли из «Альянс Франсез» за неуспеваемость.
Тем не менее хорошая девочка Саша не скатилась под откос, как предсказывал авгур-директор школы по внутренностям ее табеля, а устроилась расставлять папки в архиве Министерства просвещения и даже записалась в вечернюю школу для подготовки к сдаче экзаменов на аттестат зрелости. В архиве я познакомилась с высоким, худым, похожим на цыгана марокканским юношей. Меня очаровала его сверкающая улыбка, покорили кольца длинных черных волос и сгубила грация движений. Рони вызвался помогать, сначала смешил меня до слез, а потом целовал в темноватых узких проходах между высоченными полками. Он был веселым, остроумным, танцевал как негр и легко завоевал невинное девичье сердце. Наверное, это была любовь.
К моменту, когда в моем друге вспыхнул интерес к поднятию израильской целины, мы, несмотря на осуждение мамы и ее отказ в финансовой поддержке, уже полгода снимали вместе комнату в квартирке неподалеку от Центральной автобусной станции.
Когда работа в архиве закончилась, я устроилась машинисткой в переводческую фирму, научившись печатать по-русски на композере — усовершенствованной печатной машинке.
Армия подтвердила мою никчемность, освободив от несения военной службы, — так неожиданно пригодились незнание иврита и безотцовщина.
Но время работает на тебя, когда тебе восемнадцать, и в сдаче экзаменов экстерном был одержан ряд побед: математические формулы, застрявшие в мозгах за девять классов московской школы, обеспечили минимум, требуемый израильской системой образования; за первый иностранный язык был выдан родной русский, знания которого почему-то хватило лишь на четверку, а беспомощного барахтанья в passé composé достало на второй иностранный.
Ветхий Завет удалось сдать истинным чудом свыше. Бородатый старик-учитель велел читать великую книгу вслух. Я принялась выговаривать по слогам указанный им абзац высоким от напряжения голосом, невольно ведя пальцем по строчкам, безбожно перевирая слова и потея от стыда. Прослушав в моем исполнении пару поэтичных строф, добрый пастырь наглядно убедился в ужасах советской ассимиляции, печально покачал мудрой головой и, вздыхая, выставил тройку. На пути к законченному среднему образованию встал бастион иврита. Нахватанный в общении с Рони сленг, когда самое главное выражалось отнюдь не словами, из всей грамматики признавал лишь наличие в мире мужского и женского начал. На первый взгляд, иврит идеально подогнан под насущные нужды сионизма: три времени, два рода, ноль падежей! Но как обманчиво это эсперанто: самое начальное ознакомление с грамматическими особенностями древнееврейского — семью домами — «биньянами», в каждом из которых особым образом спрягаются глаголы, привело начинающую лингвистку в отчаяние.
Нет, никогда мне не совладать со всем этим... Конечно, я готова приветствовать любые жизненные изменения, обещающие избавить от необходимости зубрежки бесконечных грамматических образований... Но уйти в кибуц? В колхоз? Рони шутит, конечно.
Но Рони не шутил.
В зале, отведенном для встречи молодых людей, взвешивающих кибуцное будущее, собралось два десятка юношей и девушек. Руководитель проекта Ицик рассказал о поселении в Бике (где это, я не знала, а спросить постеснялась), которое пока что обживают армейские подразделения. Место называлось Итав, что, оказывается, является аббревиатурой слов «Яд Ицхак Табенкин» (Памяти Ицхака Табенкина). «Итав» на иврите означает еще и «будет улучшаться». Это звучит оптимистично и подходит новому поселению.
Один из молодых людей встал и громко спросил:
— Почему кибуцное движение поддерживает поселение на оккупированных территориях?
Все стали возмущенно кричать «План Игаля Алона! План Алона!» и «Если тебе не нравится, то зачем ты здесь?». Ицик начал отвечать, из его слов я уловила, что Иорданская долина останется у Израиля даже в случае заключения мира с Иорданией. Меня не надо было убеждать, после романов «Эксодус» и «О, Иерусалим!» мне было совершенно ясно, что все, что делает родной любимый Израиль, совершенно правильно и любое сомнение в нашей правоте мною ощущалось как неблагодарность, как измена новоприобретенной Родине. Юноша явно оказался меньшим сионистом, чем я, и, поспорив некоторое время, подхватил свой рюкзак и вышел из зала, демонстративно хлопнув дверью. Изгнав из своей среды диссидента, мы почувствовали себя уже слегка сплоченными.
Несмотря на безоглядное восхищение исторической отчизной, я умудрялась абсолютно ничего не ведать об израильской политике и не узнавать ни одного государственного деятеля. Хотя с одним из них мне случилось соприкоснуться в буквальном смысле слова. Теплым майским вечером одноклассница Анат притащила меня на телевидение, где работал ее новый ухажер. Мы бродили по огромному пустому холлу, ожидая конца выпуска новостей. В углу звякнул лифт, и из кабины вышел низенький старичок. Я бы не обратила на него ни малейшего внимания, если бы Анат не вскрикнула:
— Господин Бегин! Я ваша сторонница!
Старичок заулыбался, я сообразила, что этот мухомор и есть выигравший последние выборы знаменитый Менахем Бегин. Анат схватила меня за руку, и мы подбежали к премьеру. Бегин тоже заспешил навстречу, радостно улыбаясь. Он обнял и с видимым удовольствием расцеловал нас в щеки, растроганно бормоча при этом:
— Мейдале, красавицы! Спасибо, спасибо!
А потом ушел, довольный, по коридору, один, без охраны и без сопровождающих.
— Наверное, выступает в новостях, — счастливо вздохнула Анат.
Когда мы покидали здание, у подъезда еще стояла темная машина премьера. Одинокий шофер беззаботно курил, вывесив руку из открытого окна.
Но даже трогательная встреча с легендой израильской истории не превратила меня в политического эксперта. На происходящие в стране исторические свершения я впервые обратила внимание во время прибытия в Иерусалим Анвара Садата. Когда египтянин начал свое выступление в Кнессете, работа в конторе остановилась, тетки перестали молотить по композерам и включили телевизор. Я смотрела на вечернее звездное небо в окне, на панораму Иерусалима, и хотя я совсем не интересовалась речью египтянина, меня все же охватило ощущение исторической важности момента, заразили общий энтузиазм и вера в непременные замечательные изменения. Радовало, что теперь, когда я приехала в Израиль, здесь наконец наступил мир и больше никогда не будет войн.
Но разницу между городом и деревней я себе представляла, и не в пользу последней.
Знакомясь, Ицик посмотрел на меня с сомнением и спросил:
— А ты тоже собираешься в кибуц?
Я испуганно замотала головой, а Рони засмеялся, обнял меня и сказал:
— А что? Мы ее перекуем!
Остальные, я чувствовала, не разделяли его оптимизма. Стало даже слегка обидно — почему они все думают и даже вслух откровенно говорят: «Кибуц — это не для тебя, ты слишком нежная». Я подозреваю, дело не в моей хрупкости, а в том, что я не служила в армии и вместо джинсов и кроссовок ношу юбки и сапожки на высоком каблуке, крашусь и завиваю локоны в стиле Фарры Фосетт. Иногда кажется, что даже Рони стесняется моего неподходящего вида.
Одно то, что в кибуце надо всю жизнь проходить в шортах и ботинках, исключало для меня этот жизненный вариант. Теперь, когда я начала работать, у меня впервые в жизни появилась возможность наряжаться и украшать себя. Не для того я барабаню по клавишам с утра до ночи, чтобы носить, как израильтянки, армейскую куртку защитного цвета и клетчатые байковые тапки. Было бы желание, элегантность — не помеха в копании картошки или дойке коров, но желания у меня совершенно иные.
И все же я продолжала ездить с Рони на встречи формирования «ядра», то есть первичной группы, предназначенной «подняться на землю» — так называл Ицик переселение в новый кибуц. Хоть я никуда не собиралась, мне нравилась молодежная израильская компания и веселье, царящее на этих встречах. Рони очень быстро стал душой компании, и я, с одной стороны, горжусь им, а с другой — замечая внимание остальных девушек, понимаю, что не следует отпускать любимого на эти встречи одного, тем более что там всегда устраиваются танцы. Как-то Ицик снова предложил:
— Саша, присоединяйся, тебе понравится в кибуце! У нас интересная жизнь!
— Мне нравится жить в Иерусалиме.
— А что именно тебе нравится?
Нравится зарабатывать деньги и тратить их на всякие замечательные вещи, о которых и мечтать не могла в Советском Союзе. Увидев красивый свитер в универмаге или платье в бутике на Кинг Джордж, я высчитываю количество часов, которые придется отработать сверхурочно, и в течение следующих вечеров, механически отбивая текст на композере, мечтаю, как замечательно буду выглядеть в обновке. Работать ради желанных вещей не только не трудно, но даже приятно. Половину последней зимы я провела, зарабатывая на дубленку, опушенную лисицей по капюшону и подолу. В подобных по Москве щеголяли богатые модницы, да и здесь, в Иерусалиме, такую можно купить лишь в бутике в «Шератоне»! Шубу носить и носить, а эта чертова Бика находится на полпути между Мертвым морем и Кинеретом, в одном из самых жарких мест в Израиле, в дубленке там не пощеголяешь... Но не объяснять же это высокоидейному Ицику...
— Нравится работать, быть самостоятельной, ни от кого не зависеть…
— А как насчет того, чтобы делать что-нибудь по-настоящему важное в жизни? Подумай, пока перед тобой открыты все дороги... Даже в городе человек не свободен. Молодость пройдет, жизнь захомутает, а ты так и не успела совершить ничего действительно важного, — Ицик словно догадался о дубленке и прочем шмотье.
Еще мне нравится ходить вечерами с Рони в кино или в кафе «Ротонда», нравится танцевать, просто быть с ним, даже читать рядом книгу, пока он шуршит газетой. Мысль о расставании с красивым, мужественным, сильным, веселым возлюбленным пугает, а его успех у собравшихся на целину девушек нервирует. Сам Рони в ответ на все мои контрдоводы повторяет слова Ицика о необычайно высоком качестве жизни кибуцников, о том, как там замечательно растить детей, и прочую чепуху.
— Что мне делать? — спрашиваю маму, навещая ее в выходной.
— Меня не спрашивай! — сердится мама. — Меня надо было спрашивать, когда ты в школе дурака валяла, когда аттестат не получила, когда на университет рукой махнула! А теперь чего меня спрашивать? Теперь тебе одна дорога — в колхозе картошку копать! И это после того, как я ради тебя всю жизнь перевернула!
Я бы колебалась до бесконечности, но вдруг, совершенно неожиданно Рони заявил, что больше ждать не намерен, уволился без колебаний из министерского архива, продал старенький «триумф», собрал в чемодан пожитки и укатил в кибуц Гиват-Хаим Меухад, где в течение ближайшего года ядро будущих поселенцев будет проходить подготовку к непростому делу создания нового сельскохозяйственного поселения.
До последнего момента я не верила, что он решится покинуть меня. Может, если бы он пал к моим ногам и умолял присоединиться, я бы уступила, но умолять он не стал, и я гордо вернулась в Неве-Яаков к маме, еще не зная, как тяжко окажется без него.
Существование стало серым и скучным: работа — дом, дом — работа. Почти все знакомые были его друзьями, теперь некому было даже показать новые лаковые босоножки. Разумеется, исчезли из жизни и встречи с будущими кибуцниками.
Через пару недель, стосковавшись до невозможности, поехала навестить новоиспеченного хлебопашца. Таилась надежда, что, увидев меня, он перестанет упорствовать и вернется в Иерусалим.
Рони гордо показывал мне хозяйство, водил в общую столовую, где вкусно кормили супом, курицей с рисом, салатами и десертом. Мы загорали на траве у бассейна, вечером танцевали и пили пиво в дискотеке, которую кибуц устраивал для волонтеров из Европы, и провели ночь на узкой койке в маленьком домике на зеленой лужайке. Сосед по комнате, Ури, деликатно нашел себе другое пристанище. Все знакомые меня радостно приветствовали, но ощущалось, что я уже не одна из группы, что у них образовались общие дела и жизнь, в которых я не участвую. Было грустно обнаружить себя оставшейся в стороне. Возвращаясь в Иерусалим, я смотрела на капли дождя, стекавшие по окну автобуса, и невольно прислушивалась к радиотрансляции из Кемп-Дэвида о ходе израильско-египетских переговоров. Корреспондент предсказывал грядущие исторические перемены. Было приятно, что их принесет расцелованный знакомый старичок, но тоска не проходила. После краткого пребывания в кибуце одиночество большого города тяготило с особой силой. Казалось, что лично мне, в отличие всей страны, будущее не обещает ничего хорошего. Стало ясно, что Рони в Иерусалим не вернется.
Раньше работы в переводческой конторе было завалом, а теперь, как назло, энциклопедия, над печатанием которой это заведение трудилось годами, завершилась, не без моей усердной помощи. С постоянной ставки меня перевели работать по вызову, но вызывают все реже и реже. Меня задело бесцеремонное лишение старательной машинистки львиной доли работы и заработка. Рони, конечно, усмотрел в этом еще одно доказательство эксплуатации наемных работников в капиталистических условиях города, а мама считает, что это следствие моей низкой квалификации и намек на необходимость карабкаться ввысь.
Освободившееся время я честно собиралась использовать для изучения ивритской грамматики. С утра всегда казалось, что времени еще полным-полно, можно самую чуточку почитать Фейхтвангера, а там уж точно приняться за проклятые биньяны... Ближе к вечеру становилось ясно, что ломоносовские подвиги придется отложить до следующего утра. А помимо грамматики требуется сдать и литературу! Собравшись с духом, решительно раскрываю томик стихов замечательного национального поэта Бялика. Ну, насколько трудным он может быть? Х-м-м... Нет, пожалуй, стоит начать с Ури-Цви Гринберга, тоже очень хороший поэт... Та-а-к... Может, вернуться к Бялику?.. Но как-то сама собой в руках оказывается «Кристин, дочь Лавранса», а постылые Бялики и Гринберги отправляются пылиться под кровать... Все чаще приходит в голову, что так дальше жить нельзя, все непереносимее представить, что вот так, без любви, без работы, без денег, зато с сердитой мамой, скучно и бесцельно будет тянуться вся моя дальнейшая жизнь в этой новостройке Неве-Яакова.
Звонки Рони все реже и реже. Может, в конце концов трусость и инерция превозмогли бы мою первую любовь, если бы в очередном телефонном разговоре он не признался:
— Знаешь, Саш, наверное, мне нет смысла тебя ждать... Все равно ты ведь не пойдешь в кибуц, а я в город не вернусь. Я... тут... с Шоши... Так что прощай. Ты хорошая девушка, и я желаю тебе всего самого лучшего...
Ночь после разговора я не могу спать. Это моя вина: если бы я не осталась в городе, все было бы хорошо, мы были бы вместе. Эту Шоши я помнила — марокканская красотка, все время вертелась вокруг моего парня. Навалилась страшная тоска. И работа, и мама, и Неве-Яаков, и вообще вся здешняя жизнь смертельно опостылели, нестерпимо захотелось к любимому, в кибуц, к ребятам. Вспоминался бассейн, дискотека, танцы под песни «Би Джиз» и «Бони Эм»…
Проснувшись, решила не сдаваться без боя. Схватила сумку, оставила записку маме и поехала на Центральную автобусную станцию, там села в автобус до Хадеры, оттуда пересела в местный, до ближайшего к кибуцу перекрестка. Всю дорогу от волнения колотило сердце, терзало мучительное нетерпение увидеть Рони и крепла решимость вернуть его любой ценой.
Пока Рони окучивал хлопок, я сидела на траве у его комнаты и ждала изменщика. Время от времени мимо гордо проходила разлучница, выпятив грудь и делая вид, что не замечает брошенной городской неженки.
Знатный хлопкороб появился лишь после обеда. Выглядел он сногсшибательно: синяя рабочая униформа распахнута на волосатой груди, загорелые ноги решительно шагают в незашнурованных ботинках, черные глаза сверкают, длинные волосы развеваются. Архивный юноша явно перековался во второе воплощение Аарона Гордона — знаменитого пионера израильского сельского хозяйства. Если он мне и обрадовался, то виду не подал. Вместо того, чтобы умолять о прощении, он, не смущаясь, начал подчеркивать сложность выбранной им судьбы и сомневаться в разумности моей теперешней готовности идти за ним хоть на край света:
— Саш, ты же только из-за меня собралась в кибуц...
Разве не хватит того, что я люблю его, почему еще надо, чтобы я любила в придачу и весь кибуц?..
Но смиряюсь и страстно уверяю:
— Нет, нет, не только ради тебя, и ради себя тоже…
Врала, врала! Если честно, совсем не ради него, а только ради себя! Если бы так не болело сердце, если бы так мучительно не хотелось быть с ним, разве пошла бы, даже если бы умолял!
Капитулировала по всей линии: эпизод Шоши полностью предан забвению, в течение двух недель переезжаю в Гиват-Хаим и приложу все силы к тому, чтобы стать достойной пионеркой поселенческого движения. Зато мы будем жить счастливо и любить друг друга вечно.
В новую жизнь мама напутствовала горькими пророчествами:
— Тебе, Александра, все кажется, что где-то легче! Идешь по линии наименьшего сопротивления! Давай-давай: пополи картошку, подои коров, и трех месяцев не пройдет, как стоскуешься по учебникам!
Но моя судьба решена — я буду озеленять пустыню и обживать пустошь.
