1. "Человек хочет быть не столько понятым, сколько уважаемым за то, что в нем есть непонятного", – говорит один из героев Эрнста Юнгера. То же верно и по отношению к переводу: переведенный текст должен сохранить свое собственное, только ему присущее непонятное.
2. Однако именно эта задача сохранения непонятного делает перевод явлением в высшей степени двойственным. Об этом хорошо знал рабби Нахман из Брацлава, уподоблявший перевод женщине, которая иногда дарует свет, а иногда – несет гибель. Любовь и перевод – всегда борьба, и исход ее зависит от того, какая сила одержит верх: власть непонятного или власть над непонятным.
3. Ибо именно это – власть над несказанным – является условием подлинного перевода. Сохранение непонятного может означать стояние понурив голову перед бесконечно другим, неисчерпаемость смысла, перевод-интерпретацию, перевод, свидетельствующий о собственной невозможности, перевод кастрирующий и лишающий сил, перевод, который по сути дела не способен стать пере-водом, не способен прийти в движение, перейти на ту сторону, добраться до изнанки собственно языкового, до вне-языкового в языке. Но сохранение непонятного может значить и иное: овладение механизмами, ответственными за производство несказанного – поскольку лишь овладев ими, можно привести их в движение, отделить несказанное от той языковой территории, на которой ему выпало не-сказаться, и воспроизвести его несказанность на новой земле – в новом языке.
4. Смысл – бесконечен, но непонятное - конечно: оно пребывает вне смысла, вне его бесконечности - и ответственно за эту бесконечность, производит ее. Именно динамическая конечность непонятного делает возможными адекватный перевод и счастливую любовь. Это явления одного порядка: человек и текст приводятся в движение и отделяются от собственного смысла. Смысл – всегда результат остановленного движения; его бесконечность – свидетельство того, что эта остановка никогда не может быть окончательной, что все полно богов и сил: живущие своей собственной жизнью, они ожидают сигнала, чтобы тронуться в путь. Задача переводчика сводится именно к этому: войти в состояние адекватности силам, колебания и перепады которых создают поверхность текста, сделаться самому частью их движения, интенсифицировать его – и воспроизвести на новой языковой территории. Переводчик, как и влюбленный, не должен понимать; он должен достичь состояния, в котором становится ясно, что понимать – нечего.
5. Возможен ли подобного рода перевод еврейских традиционных текстов? Казалось бы, все свидетельствует против этого: существующие переводы большей частью относятся к категории перевода-тупика, перевода, который в бессилии останавливается перед неисчерпаемостью смысла, перевода, не способного перейти, отделить себя от той специфической формы, какую не-сказанное обрело в своей несказанности. Эти переводы проникнуты духом абсолютного прошлого, и его власть порождает неудержимое стремление поскорее захлопнуть книгу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Грозное и парализующее молчание неисчерпаемого смысла.
6. Это доминирование перевода-паралича легко – слишком легко – объяснимо. Старая песня о законе и благодати: разве иудаизм - не религия возвышенного, ускользающего от всякого понимания, неисчерпаемого Слова? И не является ли архетипической фигурой переводчика-неудачника сам Моисей: способный на невозможное действие, ударом посоха добывающий воду из камня и изменяющий порядки мироздания, он не может говорить, не способен словом изменять стихии и превращать проклятие в благословение (в этом отношении он уступает своему сопернику Валааму). И потому способность Моисея пере-ходить и пере-водить ограничена: переведя евреев через Красное Море, он оказывается неспособным провести их через землю Эдомскую: перевод Моисея – перевод через пустыню, заканчивающийся на берегах Иордана, у пределов Новой Земли.
7. Все так; но означает ли это, что мы обречены оставаться в пустыне; и не надоело ли нам слушать подобные заезженные песни о возвышенном? Проклято дело, сделанное лишь наполовину; покорение невозможного, начатое на берегах Красного Моря, должно быть завершено. Но для этого все, начавшее умирать в пустыне, должно окончательно умереть. "Ибо не было такого, чтобы увидал человек меня и остался бы жив", – говорит Бог Моисею. Кто погибнет в результате подобного взаимного видения – человек или Бог – не вполне ясно; но есть все основания полагать, что встреча может оказаться разрушительной для обоих.
8. Частичность овладения невозможным обрекает нас на пребывание в пустыне неисчерпаемого смысла и парализующего Слова. Люди пустыни – это люди страха: Новая Земля кажется им областью, заселенной "сыновьями великанов", землей-вне-смысла, "пожирающей живущих на ней" в своей хаотической хтоничности. И в этой неспособности к овладению несказанным, неспособности воскликнуть "поднимемся на них, ибо сможем одолеть их", Моисей причастен к их греху. Для сыновей пустыни перевод всегда будет днем траура, днем, когда тьма пришла в мир, ибо всякий перевод для них - просто еще один случай удостовериться в собственном страхе и бессилии.
9. Люди пустыни боятся видеть; боятся собственной смерти и смерти Бога; но не видят они прежде всего света, исходящего от их собственных лиц. Ибо не знал Моисей, что свет исходит от лика его: свет, в лучах которого и Бог, и человек оказываются не более чем переводными картинками. Перевести все картинки, "ибо не видели вы картины никакой", – вот задача, которую не смог осуществить до конца переводчик Моисей и которая ждет для своего осуществления переводчиков, не знающих страха.
