Как известно, мы, евреи, избранный народ, но не все, к сожалению, ведем праведную жизнь, достойную нашего избранничества. Впрочем, среди других, менее избранных народов, встречаются настоящие праведники. Они так и называются: праведники среди народов. Вопреки тому, что иногда приходится слышать, иудаизм — религия плюралистическая. Чтобы стать праведником и удостоиться будущего мира, необязательно быть евреем — достаточно соблюдать семь заповедей сынов Ноаха. Поэтому гою, который хочет сделать гиюр, объясняют, что он поступает нерасчетливо. Будучи сыном Ноаха, ты можешь стать праведником, соблюдая всего семь заповедей, — а если ты станешь евреем, придется соблюдать все шестьсот тринадцать. Зачем же брать на себя столь тяжкое бремя? Подумай, говорят ему, евреем быть очень трудно, может, тебе легче будет достичь праведности, оставаясь в своем теперешнем статусе. Подумай еще раз. И еще раз…
Конечно, все это звучит убедительно только для того, кто руководствуется самой возвышенной мотивацией, а именно, желает достичь праведности и совершенства в служении Всевышнему. Возможно (хотя я не стала бы утверждать категорически), кто-то кое-где у нас порой стремится сделать гиюр с гораздо более конкретными целями — типа выйти замуж за еврея и т.п.
— А что такое? В чем дело-то? Это что, преступная цель? И вообще, нечего человеку лезть в душу, — скажет на это иной израильтянин.
— То есть позвольте, — возразит ему другой, — как это нечего лезть в душу? Гиюр — это же духовный процесс, а не бюрократическая процедура.
— Да, духовный процесс, — ответит первый, — именно что духовный, вот и не лезьте в душу, это не ваше дело.
— Почему не мое дело? Именно мое! Ведь этот гой хочет стать частью еврейского народа, а я и есть этот самый народ.
— Да с какой стати-то народ — это вы? Может быть, как раз я? А я вот считаю, что нечего лезть в душу…
И т.д. и т.п., без конца.
Я не собираюсь даже вступать в этот бесконечный спор. Я просто хочу рассказать одну историю. Она произошла в бывшем Советском Союзе в прошлом веке, в те трудные времена, когда в Израиль никого не выпускали, а за интерес к иудаизму можно было получить не гранты и поездки за границу (вариант: израильское гражданство, ссуду на покупку квартиры и членство в больничной кассе), а большие неприятности (вариант: очень большие неприятности). Гои, которые, тем не менее, такой интерес проявляли, были очень, очень редки и их трудно было заподозрить в меркантильности. Просто невозможно. Или возможно?
Эта история случилась в городе Куйбышеве. А это, между прочим, огромный город, больше миллиона жителей. Нефть, газ и все остальное. Четыре театра, университет и с десяток разных вузов. Крупнейший железнодорожный узел (вы потом увидите, что фон этой истории — поезда) и областной центр. В этой области встречались прелюбопытные люди. Не у всех было высшее образование. Но не видали мы разве такого: профессор филологии — и сущее бревно, или наоборот, полуграмотный человек, одаренный редкой духовной чувствительностью?
Видали, да. Но нечасто. Может быть, теперь, с падением престижа университетов, таких колоритных людей снова станет больше. Хорошо это или плохо — трудно сказать. Для меня, наверное, плохо, потому что я преподаю в университете. Впрочем, пока это все будет развиваться, надеюсь, я успею выйти на пенсию.
Итак, вот эта история — как я ее запомнила и слышала от очевидцев. Имена главных героев, естественно, изменены.
Примерно четверть века назад, когда уехать из России в Израиль было легче, чем на Луну, но ненамного, нашим добрым знакомым, которые жили через две улицы от куйбышевской синагоги, позвонил тамошний габай реб Либерман, блаженной памяти, редкой доброты человек, и сказал:
— Послушайте, тут пришли какие-то люди. Они очень странные. Но они говорят, что они из Безенчука и хотят кушать.
— Ну и что?
— А то, что я им говорю: идите в столовую. А они говорят мне, что некошерное не едят. А у вас кошерный дом. Покормите их, пожалуйста.
Так в нашей куйбышевской еврейской компании появились Дубинины. Они действительно были очень странные люди. Точнее, очень необычные. Они приехали в Куйбышев из маленького районного городка (в сущности, деревни) Безенчука и в большом городе оказались впервые в жизни.
Глава семьи Дубининых Матвей всю жизнь читал одну и ту же книгу — Библию. В этой книге излагалась история еврейского народа. Дубинины никогда не встречали евреев и думали, что это такой святой народ, очень древний и давно вымерший. Однако же в Библии было написано, как надо поступать, чтобы принадлежать к избранном народу и удостоиться права на Обетованную Страну. Не воровать, не убивать, не лгать, не сквернословить, не злорадствовать, не развратничать, не опьяняться вином, не поклоняться идолам и соблюдать субботу. Они не знали толком, что это значит, но на всякий случай по субботам не работали и не пускали детей в школу. По субботам они все вместе читали Библию и пытались ее сами толковать. Будучи людьми необразованными, но неглупыми, и внимательно читая книгу Левит, они постепенно изобрели некий примитивный кашрут. Про обрезание они тоже знали, но у Матвея хватило благоразумия не пытаться самостоятельно экспериментировать в этой области.
Главное было — не поклоняться идолам. Про идолопоклонство как раз все было понятно: главный идол в кепке торчал на всех площадях. Знак этого идола — книжечку с серпом и молотом — надо было предъявлять начальству по всяким поводам. И вот этого-то Матвей ни за что не желал делать. Вся семья жила без паспортов, время от времени их таскали в милицию, поскольку старшие девочки, достигнув шестнадцати лет, за паспортами не явились. Но Матвей только радовался случаю поспорить — хоть бы и с милиционерами. Он вообще за словом в карман не лез и не упускал шанса прилюдно высказать свои идеи.
— Люди! — бесстрашно взывал он к пассажирам в электричке, и его синие глаза на красивом скуластом лице сверкали и метали искры. — Поглядите на себя! Вы же созданы по образу и подобию! Что ж вы образ-то свой пропили? Мне-то что, я все равно вскорости уеду в золотой Иерусалим, ибо я еврей и Господу моему служить хочу! А вот вы — как вы-то будете? Потерявши всякий образ! Так жить нельзя!
Возразить на это было нечего. Жизнь действительно была невозможная — мало того, что нищенская, так еще какая-то оскорбительно грязная, бестолковая и беспросветная. Безобразная, одним словом. Сосед Дубининых, как рассказывали, допился до того, что сгреб своего двухлетнего ребенка, сидевшего на крылечке перед домом, и хватил его головой об угол. Мозги во все стороны. Драки и изнасилования были обыденным делом. Пили страшно, пили все — мужчины, женщины, старушки (стариков было на удивление мало, мужчины по разным причинам просто не доживали до старости). Ужаснее всего был алкоголизм молодежи. Наркотики тогда массово не употребляли, но водки и дешевого портвейна было хоть залейся. Чего другого могло не быть, молока там, или яиц, или постного масла, или спичек, а алкоголя всегда и везде было в достатке. Девчонки-школьницы по пьяному делу гуляли с мальчишками (другой светской жизни просто не было), и за неумением предохраняться делали аборт за абортом. В студенческой группе, где я была куратором, маленькая жизнерадостная первокурсница, совсем ребенок, откуда-то из-под Бугульмы, вдруг раз — умерла от заражения крови после криминального аборта, скончалась прямо на койке в общежитии. Света Харламова. И никакого расследования, ничего — глухо. Детей рождалось мало, и те были нездоровые, с алкогольной предрасположенностью. Я выросла в городе, но много ездила по области с фольклорными экспедициями и насмотрелась всякого. В некоторых селах вообще не было маленьких детей, страшное дело. В школе, где я вела русский язык и литературу, из тридцати шести подростков в восьмом классе четверо были с сильной задержкой развития, к шестнадцати годам почти не могли читать и писать. Все дети алкоголиков. Это был не то чтобы особый жизненный уклад, но именно отсутствие всякого уклада, всяких традиций и жизненных правил. На этом фоне, чтобы просто оставаться человеком, действительно нужно было что-то придумывать — хотя бы самодельный кашрут. И ощущать себя избранным, не как все — потому что все жили очень уж погано.
У Дубининых было семеро детей. Единственная многодетная семья, которую я видела до приезда в Израиль. Дети были чудесные и все, включая самых младших, держались с величавым достоинством. На них никогда не орали, их, упаси Бог, не били. Они были благословением, с ними разговаривали, как со взрослыми, — серьезно, уважительно. По важным семейным проблемам торжественно советовались со старшими детками, которые, само собой, почитали родителей. Жили они в добротном опрятном доме, который Матвей построил своими руками. Он, как Робинзон Крузо, мог сделать своими руками почти все — в том числе и правила кашрута. Во всяком случае, он в этом не сомневался.
Матвей Дубинин был по натуре искателем Бога и смысла жизни. И то, и другое он искал в Библии и в собственной душе. Социальная справедливость его тоже интересовала, но несравненно меньше. Мне кажется, он был одарен какой-то крупинкой пророчества, которое в наши времена, как сказано, дается не мудрецам, но детям и безумцам. Матвей не был безумным — напротив, он был вполне здравомыслящим человеком. Но кроме здравого ума, он, несомненно, обладал врожденной харизмой. Не только вся семья слушалась его беспрекословно, не только люди в электричках и на вокзалах прислушивались к его проповедям. Он утверждал, что его побаивается местная безенчукская милиция и областное КГБ. Возможно, это была правда. В том веке и в той стране нечасто (по правде сказать, очень редко) встречались люди, которые могли вслух и громко сказать то, что думают. И не только сказать, но и сделать. Например, жить без паспорта. Или не пускать детей в школу по субботам.
За свои религиозные поиски и находки Матвей в свое время заплатил страшную цену. В первый раз он построил дом и провел в нем электричество много лет назад, когда они с Верой только поженились. У них родилось двое детей. Матвей уже тогда пришел к мысли, что еврейская вера — самая правильная, не работал в субботу и взгляды свои проповедовал на всех углах. Как-то раз рано утром, когда дети спали, он ушел на работу в гараж, а Вера выбежала на минутку купить молока. Когда она вернулась, дом пылал. Малышей спасти не удалось. «Говорят, проводка загорелась, — рассказывал Матвей, — но как она могла загореться, я же сам ее делал и сам проверял. Нечему там было загораться». На похоронах у молодой красавицы Веры отнялись ноги. Потом она выздоровела, но осталась слабой и работать больше не могла. Пока Вера болела, Матвея судили и посадили в тюрьму. Его обвинили в том, что он нарочно поджег дом, чтобы принести в жертву своих детей. Что он, дескать, считает себя евреем, а у евреев есть такой обычай — жертвоприношение детей. Пожар случился как раз весной, на Пасху (не знаю, на какую, — наверное, на православную).
Признаться, услышав от Матвея этот рассказ, я не поверила. Я считала, что в наше время кровавых наветов не бывает. А если бы такое случилось — наверное, это было бы громкое дело, мы бы слышали… Но Вера, порывшись в чулане, вынесла и показала мне ветхий номер газеты «Безенчукская правда» (кажется, так она называлась) с довольно длинной статьей о пожаре, сгоревшем доме и фанатике-изувере Дубинине, который принес в жертву своей человеконенавистнической религии собственных детей. Суд приговорил мракобеса к длительному заключению, говорилось в статье.
Однако в тюрьме Матвей Дубинин пробыл недолго.
— Я на суде сказал прокурору, что Бог его накажет за его неправду. Через две недели он умер. Молодой мужик был, здоровый. Скоропостижно скончался. Вдова пришла к Вере, умоляла простить, не мстить больше. А Вера — что она, чернокнижница, мстить она будет? А еще через месяц меня выпустили. Еще и отправить никуда не успели. Я ни на пересмотр дела не подавал, ничего. Я молился Богу Израиля и Он меня не оставил. Вдруг пришли за мной, повели и тихо выпустили. И с тех пор нас оставили в покое. Более-менее.
Все это тоже показалось мне неправдоподобным. Как это так — просто взяли и выпустили? Так не бывает. Но вообще-то в таких местах все бывает… И не то еще бывает. Вот ведь состоялся у них там в Безенчуке нелепый судебный процесс, о котором даже в Куйбышеве никто ничего не слыхал. Может, и развязалось это все таким же немыслимым образом… Куйбышев был закрытым городом, иностранцам в него въезжать не дозволялось, поэтому эта дикая история, которая в другом месте и в другое время могла бы вызвать громкий скандал, как-то глухо сошла на нет.
Выйдя из тюрьмы, Матвей заново отстроил дом и родил семерых детей. Он продолжал упорно читать Библию, учил этому своих детей и думал, что он и его семья — единственные евреи на свете. Однажды кто-то ему сказал, что в городе Куйбышеве живут люди, называющие себя евреями. Матвей с Верой, недолго думая, сели на поезд и через два с половиной часа оказались в Куйбышеве. На вокзале они стали всех спрашивать, где можно найти евреев. Кто-то посоветовал им поискать евреев в синагоге. Они сразу же отправились туда и, на свое счастье, встретили там Либермана, а Либерман отправил их обедать к нашим друзьям.
С этого дня наша интеллигентская еврейская компания познакомилась и подружилась с Дубиниными, которые хотели быть евреями и считали себя как бы в процессе принятия еврейства — неизвестно на каком основании. Может быть, на основании перенесенных ими страданий. Раввина в Куйбышеве уже давно не было, последний рав скончался за много лет до этих событий. А мы все были людьми несведущими и чрезвычайно наивными. Иначе, конечно, мы бы сразу поняли, что перед нами никакие не евреи и не геры, а русские сектанты с некоторым оригинальным направлением ума. Нет такой еврейской традиции — жить без документов, евреи обычно уважают государство, в котором живут.
Даже нам эти люди казались чрезвычайно странными. Но в них чувствовалась необычайная духовная сила, а к тому же они были очень славные и трогательные, они вызывали уважение и симпатию. Видимо, срабатывала харизма. И как-то само собой решилось так, что если им хочется считать себя евреями, читать Тору и соблюдать что-то вроде кашрута, так и на здоровье. А поскольку они нуждаются в помощи, надо помочь.
В это время старшая дочь Матвея Люба закончила среднюю школу в Безенчуке (несмотря на отсутствие паспорта, с хорошим аттестатом). По этому поводу Матвей приехал вместе с женой и старшими детьми держать совет с моей мамой, которую он очень уважал за ум и жизненный опыт.
— В университет она без паспорта не поступит. Не говоря уже о конкурсе, — сказала мама. — Знаешь что, пускай идет в книготорговый техникум. Я постараюсь помочь. Будет у нее хорошая работа, интеллигентная, престижная. Сейчас за книжки все можно достать. Девочка она серьезная, аккуратная, ответственная. Будет продвигаться по работе, карьеру делать.
— Я думал, что ты, Анна, умная женщина, — вздохнул Матвей, — но этот твой совет очень глупый. Нам надо так строить свою жизнь, чтобы ни в чем не зависеть от этого окаянного государства. Чем больше ты в нем продвигаешься — тем больше от него зависишь. Университет! Книжный магазин! Возьмут — не возьмут, выгонят — не выгонят… Зачем нам все это? Для таких людей, как мы, главное — это свобода и независимость от окаянного государства. И поэтому она будет учиться шить!
И Люба поступила в швейное ПТУ. Решено было, что жить она будет у нас, потому что в пэтэушном общежитии обстановка неподходящая для религиозной девушки. Люба была скромная, трудолюбивая девочка — иной и не могла вырасти старшая дочка в многодетной религиозной семье. Но когда она однажды сказала мне: «Хоть у меня паспорта нет и по субботам я не учусь, все меня уважают, потому что я единственная в группе не пью, не курю и с парнями не шляюсь», — прозвучало это весьма высокомерно. Такая она была вся из себя чистая, одухотворенная, светлая, с таким достоинством несла свой особенный статус среди жалких размалеванных пэтэушниц. Как все Дубинины, она была красива милой, не осознающей себя красотой. Она была похожа на стихотворение Державина «Белокурая Параша сребро-розова лицом». Вообще что-то в них во всех, в Дубининых, было от восемнадцатого века.
Жить у нас вообще-то было негде — на ночь у меня в комнате ставили для Любы раскладушку, но пройти к двери тогда уже было трудно. Однако Люба нас не стесняла, она была деликатна и хорошо воспитана. Как-то вечером, сидя на раскладушке, она поведала мне свой девичий секрет. В Безенчуке была расположена большая воинская часть. Среди солдат иногда попадались религиозные мальчики самых разных толков, включая буддистов и мусульман. В Советской Армии их страшно доставали, а понимание и поддержку эти маргинальные ребята находили, естественно, в доме Дубининых, поскольку те были широко известны в Безенчуке как психи и религиозные фанатики, с которыми лучше не связываться. В числе прочих бывал у них один симпатичный солдатик с Дальнего Востока, из какой-то христианской общины — я не поняла, то ли тоже что-то такое особенное, самодельное, то ли он был из конвенциональных пятидесятников. Солдатик из идеологических соображений отказывался принимать присягу, и его за это очень обижали. Чуть ли не угрожали убить, но он держался стойко и не поддавался.
Этот юный герой и страдалец за веру по имени Саня произвел на четырнадцатилетнюю Любушку большое впечатление, о котором она, впрочем, предпочитала помалкивать. Она ведь мечтала пройти гиюр и уже считала себя еврейкой, с детства соблюдала какой-никакой кашрут и субботу, учила иврит по самодельным учебникам и делала успехи, а иногда даже видела сны про золотой Иерусалим. Во все это Саня никак не вписывался. К тому же, они вряд ли успели даже сказать друг другу пару слов наедине. Вообще, по всей видимости, это было просто мечтание, фантазия, как бывает у девчонок в этом возрасте. Первая любовь, может быть... Хотя Люба не употребляла этого слова — любовь. Она к нему не была приучена. В их доме не было телевизора, романов она не читала, в кино не ходила, сокурсниц-пэтэушниц презирала и к их болтовне о мальчишках не прислушивалась. Но в заветном кошелечке хранился у нее потертый листок с Саниным адресом — неизвестно зачем.
В один прекрасный день Матвей вместе с женой приехал к нам в Куйбышев и сказал:
— Ну, Анна, все. Кончилось мое терпение. Мы едем в Москву. Будем прорываться к самому большому начальству окаянного государства. Все, скажем мы им, хватит. Мы евреи, наше место не здесь. Отпустите нас в Обетованную Землю, в золотой Иерусалим.
— Что ты, Матюша! — испугалась моя мама, осторожная, как всякая нормальная еврейка. — Не сходи с ума! А дети?
— А детей мы с собой возьмем.
— Да как же можно? А если вас посадят? Что с детьми будет?
— С детьми-то, может, и не посадят, — задумчиво пробормотал Матвей. — Но пусть! Пусть всех тогда сажают. Все равно! Что в тюрьме, что так-то, в горьком изгнании. Дошли воды до души моей. Или в Иерусалим — или в тюрьму!
— Вера, да ты что, тоже умом тронулась? Останови его!
— Он прав.
— Люба, но ты же рассудительная девочка, — взывала мама. — Скажи им, что так нельзя! Это безумие!
— Мы поедем в Москву, — тихо и твердо сказала Люба. — Как будет, так и будет.
О московских приключениях Дубининых я знаю по рассказам моих друзей-отказников, у которых они ночевали и которые пытались их вызволить из неприятностей с немалым риском для себя (хотя, в отличие от нас, сразу поняли, кто они). Матвей говорил только, что они вместе с детьми все-таки прорвались в здание ЦК КПСС и добрались до кабинета какого-то большого начальника (может, это был комендант здания, но не в том суть). Матвей сел напротив него, посмотрел проникновенно в глаза и произнес: «Милый человек! Отпусти ты меня в Иерусалим! Ну не ваш я! Не ваш!» Тут их всех сгребли в «воронок», отвезли под конвоем на Казанский вокзал, посадили на поезд и отправили в Куйбышев.
После этой поездки Люба сильно изменилась. Она вся стала как каменная. Видимо, только там, в Москве, до нее впервые по-настоящему дошло, с каким чудовищным монстром боролся всю жизнь ее отец и что с ними со всеми за это могут сделать.
— Я больше не могу, — сказала она мне. — Я больше не верю.
— Во что ты не веришь?
— В золотой Иерусалим. Я никогда туда не попаду.
Непосредственно вслед за этим кризисом в Безенчуке снова объявился Саня. Стало быть, все эти годы он у себя на Дальнем Востоке только и ждал знака, чтобы приехать за Любой. Стойкий солдат был настроен решительно, в смысле быстро собирайся и поехали. Ехать надо было в какое-то село на берегу Тихого океана. Без паспорта туда попасть было нельзя ни на самолете, ни на поезде. Именно это составляло для Любы главное душевное мучение, а не то, что Саня был христианин. Чтобы уехать с Саней, надо было получить паспорт, а это означало порушить дело жизни отца, признать над собой власть окаянного государства и навсегда отказаться от Иерусалима. Она понимала, что отец ее не простит.
Разрываясь между долгом и чувством, бедная Люба чуть с ума не сошла. Потом все-таки собралась с духом и пошла в то самое заведение, куда ее два года регулярно таскали, пытаясь заставить взять документ окаянного государства. За полтора часа ей выписали паспорт, и вечером они с Саней уже ехали в плацкартном вагоне через всю необъятную Россию, с пересадкой в Новосибирске.
В тот вечер Матюша прямо почернел с лица. Но он умел держать удар. Цедил сквозь зубы: «Кошка она! Вот и все! Кошка! Она мне не дочь!»
А на следующий день Дубинины получили разрешение на выезд в Израиль.
Велик был бы соблазн посчитать это событие изощренным издевательством властей. Но я точно знаю, что это просто так совпало. Вернее, это было изощренное испытание со стороны высшей силы.
Видимо, в Москве кто-то решил, что с Дубиниными надо что-то делать — или сажать, или выпускать. Сажать их было трудно — куда детей девать? Кто с ними будет возиться? В сталинские времена в таких случаях работал налаженный механизм, но эта история произошла в начале восьмидесятых, когда механизмы уже плохо работали и никто не желал брать на себя ответственность за что бы то ни было. До начала перестройки оставалось два года.
Рано утром в дом Дубининых в Безенчуке принесли письмо (телефона у них, само собой, не было). Их приглашали срочно явиться в областное управление КГБ. Зачем? Неизвестно. Приехав в Куйбышев, Матвей и Вера прямо с вокзала явились к нам — печальные и торжественно-строгие. Если не вернемся, говорят, позаботьтесь о детях. Мы обещали. Через пару часов они возвращаются, звонят и заходят в дверь в следующем виде: Матвей на ходу пляшет вприсядку, а Вера тащится за ним и рыдает: «Люба! Люба! Один только день она не дождалась! Ой, Люба!» Им объявили, что их отпускают. Всех, включая Любу.
А Люба ехала в поезде и знать ни о чем не знала. Поезд был пассажирский, шел медленно… Пытались дозвониться до Саниных родителей, вызывали их на переговорный пункт, связь все время прерывалась. Наконец дозвонились — те, конечно, ничего не знали и сильно встревожились.
Поезд стучал себе колесами по рельсам на сибирских просторах, а Матюшу тем временем снова вызвали в КГБ и деловито предложили оформить паспорта для всей семьи, чтобы тут же отдать их обратно — то есть обменять на выездные документы. Паспорта!
В ответ Матвей заревел страшным голосом:
— Медве-е-едя! Медведя!
— Чего медведя? — оторопел гебист.
— Медведя в цирке ты будешь дрессировать, а не меня!
Обладая некоторым актерским мастерством, Матюша очень убедительно изображал эту сцену в лицах у нас на кухне.
Над ним пытались производить какие-то обычные бюрократические процедуры, но он понимал это так, что власть напоследок все-таки хочет сломить его неукротимое бунтарство. Видимо, правильно понимал.
— Кто это такая, которая прислала вам вызов из Израиля? — спрашивали его в ОВИРе. — Какая у вас степень родства? Наверное, это ваша сестра, да?
— Я мог бы тебе солгать, — задушевно отвечал Матвей. — Но не хочу. Она мне сестра по духу.
Эта не поддающаяся дрессировке семья настолько осточертела властям, что, услышав про медведя, гебист вздохнул и тут же приказал выписать всем Дубининым документы на выезд без всяких паспортов.
Но у Любы уже был паспорт! Добравшись наконец до Тихого океана, она вошла в дом Саниных родителей и вместо «здрасьте» услышала невероятное известие. Молниеносно заняв денег на билет (по тогдашним понятиям, огромную сумму), они с Саней тут же кинулись обратно в Безенчук, теперь уже самолетом с пересадками. Санечка, не будь дурак, поехал вместе с Любой и стерег ее, бдил, не отпускал ни на секунду. И вернулась Люба только затем, чтобы проводить родителей, братьев и сестер в золотой Иерусалим. Дубинины уезжали на Ближний Восток, а Люба с Саней — на Дальний. Расставались они навеки. Тогда уехать «на постоянное жительство» за границу было как умереть. Слез было пролито — немерено.
Перед отъездом Матвей пришел к нам прощаться. Собралась вся наша тогдашняя еврейская компания. Матвей торжественно сказал: «Евреи, посмотрите на себя — кто я и кто вы. И вот я уезжаю, а вы остаетесь. Но и то ведь — вы же избранники, вас Всевышний все равно приведет в Иерусалим рукою мощной и мышцей простертой. А я? Мне надо спешить!»
Но мы оставались ненадолго. Через два года после Дубининых мы тоже поселились в золотом Иерусалиме. Тогда уже началась перестройка, и нашей семье не пришлось вступать в открытый конфликт с окаянным государством, хотя без драм тоже не обошлось.
О том, что произошло с Дубиниными в Иерусалиме за эти два года, мы знали из писем и рассказов очевидцев. Обетованная Земля разочаровала Матвея. Куйбышевские евреи, приехавшие в Иерусалим незадолго до Дубининых, встретили их с большой радостью и вскорости пошли с ними к раву Зильберу, чтобы тот оформил им наконец гиюр. «Как это так, — говорила наша общая знакомая, которая нежно любила Веру с Матюшей и всячески их опекала, — скоро Песах, а они не будут сидеть с нами за столом на пасхальном седере как евреи?» Рав Ицхак Зильбер, благословенной памяти праведник, который, как говорится, под каждым на метр видел, тоже очень сердечно отнесся к этой семье, но потом присмотрелся и отказался делать им гиюр. Не то чтобы насовсем, но именно в таком ускоренном темпе делать гиюр он не хотел. Дескать, им надо еще подготовиться, поучиться…
Почему-то это Матюше показалось очень обидным. Хотя, если подумать, этого следовало ожидать. Он ведь привык к тому, что все, включая его врагов-функционеров окаянного государства, смотрят на него, раскрыв рот и отдавая должное его духовности и харизматичности. Учиться же систематически он не привык. Не было у них такой традиции. А самое главное, он не умел никому подчиняться. Даже такому мудрому и святому человеку, как рав Зильбер. Он хотел сам учить, наставлять и проповедовать. Но почему-то в Обетованной Земле никто не хотел его слушать. Наверное, когда Робинзон гулял по Лондону после двадцати восьми лет пребывания на острове, ему тоже было очень обидно, что никто не восхищается его самолично пошитым костюмом из самостоятельно выделанных шкур, на который было затрачено столько труда, размышлений и творческих находок.
Так началось расхождение Дубининых с ортодоксальным иудаизмом. А что-нибудь менее ортодоксальное Матвея, конечно, не устраивало. Рассказывали уже и вовсе несусветные вещи — якобы проживая в центре абсорбции в пригороде Иерусалима Мевасерет-Цион, Матвей Дубинин носился в субботу по Мевасерету на новеньком минибусе, купленном на деньги, выданные в министерстве абсорбции (на такую большую семью шекелей отсыпали немало) и орал в громкоговоритель: «Евреи! Покайтесь!» Мевасерет — не Меа Шеарим, там улицы по субботам не перегораживают. Но все равно обитателям тамошних вилл это не понравилось. Однако в полиции им разъяснили, что нету такого закона, который запрещал бы кому бы то ни было вещать в микрофон «Евреи! Покайтесь!» в светлое время суток. Просто не было никогда таких прецедентов. (В Израиле вообще всегда про все говорят, что никогда такого не было и даже не знаем, что и думать.) Возможно, поэтому Дубининым моментально дали здоровенную амидаровскую квартиру (то ли четыре комнаты, то ли пять) в иерусалимском квартале Гило. Против такого напора, какой эта семья развила в Безенчуке, израильские чиновники в те времена, во второй половине восьмидесятых, были просто как малые дети.
Матвеев громкоговоритель я сама лично не слышала. Но про минибус, хорошее жилье в Мевасерете и отличную квартиру в Гило — все точно.
Рассказывают также, что в Безенчуке распространились слухи о том, что Дубинины в Израиле голодают и что их всех до одного убили арабы. Каково же было удивление бывших Матюшиных соседей, когда в один прекрасный день на пыльной безенчукской улице остановился роскошный минибус и из него выскочил живехонький Матвей в фирменных джинсах, а за ним — помолодевшая и похорошевшая Вера и сильно выросшие сыновья и дочки. Они приехали в Безенчук на собственной машине — паромом из Хайфы до Пирея, далее через Грецию и Болгарию. Матвей, ко всем своим прочим талантам, еще отменно водил машину и читал карту. Вот уж, наверное, наслушались в Безенчуке интересных рассказов! Показавшись во всей красе, Дубинины развернулись и отправились обратно в Иерусалим, где снова стали донимать русскоязычных жителей Гило невнятными проповедями.
Один небольшой политический деятель тогдашнего времени, из репатриантов семидесятых годов, встретил меня как-то раз в коридоре издательстве «Шамир», прищурился и протянул: «А-а! Славная куйбышевская община! Это вы нас Дубиниными… обеспечили!»
Мне кажется, именно с этого случая началось постепенное изменение позиции многих израильских раввинов по отношению к русским гиюрам. Двадцать пять лет назад оно было гораздо благожелательнее. Рав Зильбер, как я слышала, был настолько потрясен дикими выходками Матвея Дубинина, что довольно долго отказывался даже слышать о желающих пройти гиюр, но потом отошел и снова начал заниматься с прозелитами. А некоторые стали считать русских претендентов на наследие Авраама всех поголовно сумасшедшими.
Но Матюша, как я уже говорила, был не сумасшедший. Это был такой тип, выведенный русской тоталитарной системой, видимо, еще до советской власти, а потом ею еще усовершенствованный — полуграмотный религиозный интеллектуал из народа. Таких описывал Достоевский в «Подростке». При развитом социализме этот тип встречался довольно редко, но все же продолжал существовать, поскольку у некоторых людей способность чувствовать и соображать все-таки сохранялась. Более того, познакомившись с Дубиниными, я узнала, что в Куйбышевской области в те годы происходило подспудное религиозное брожение. Не имея никакой возможности получить нормальное религиозное образование и не в силах мириться с официальной совковой доктриной, наиболее нетерпеливые и отчаянные люди начинали выдумывать метафизику сами, снизу и изнутри. Люба рассказывала, что Матвей возил ее в разные села и маленькие городки на самодеятельные теологические диспуты между разными сектантами — баптистами и еще кем-то. Матюшу на такие мероприятия приглашали в качестве эксперта, поскольку считалось, что он знает всю Библию наизусть. Время от времени на эти собрания врывалась милиция и всех разгоняла, а некоторых забирала и сажала. Любе все это страшно нравилось. Она там мало что понимала, но ее вдохновляла атмосфера избранности, умные люди и умные слова.
Откуда брались умные слова — рассказать, никто не поверит. Не только из Библии. Как-то раз Матюша с большим воодушевлением показал мне книгу М.А. Трофимовой «Историко-философские вопросы гностицизма : Наг-Хаммади, II, сочинения 2, 3, 6, 7». Научное описание рукописей, анализ лексики и т.д. В приложении — тексты папирусов, найденных в Египте в 1945 году (датируются I—III вв. н.э.) в переводах с коптского. Как к нему в руки попала эта книга? Издание Академии Наук, 1979, крохотный тираж… Он тыкал в эти переводы и сиял: «Вот оно, вот! Вот тут все правильно написано! Я сам всегда так думал!» Я прямо потряслась. Библиотека Наг-Хаммади нашла своего читателя! Через две тысячи лет! Через академическое издательство! Вот почему гностика вечно возобновляется — потому что люди вечно нуждаются в мифологии.
И ради этой дикой смеси мифологем Матвей был готов на мученичество. В России начала восьмидесятых это производило впечатление. Но в Израиле все это оказалось некому предъявить. Делать из него мученика никто не собирался, а слушать его было неинтересно. Харизма поблекла.
Ни к одной из многочисленных израильских христианских общин Дубинины тоже не примкнули. Возможно, они смогли вписаться только в такое странное сообщество, какое представляли из себя кубышевские евреи-отказники, — сообщество гонимое, аморфное, но доброе и простодушное. Принадлежность к любой другой общине, более процветающей и четко организованной, я думаю, их не устраивала, поскольку требовала какой-никакой дисциплины.
Люба и Саня воссоединились с семьей Дубининых через полгода после нашего приезда. В Израиле продолжалась эпоха невинности. Еще через пару лет, когда началась большая алия, всех этих людей просто не впустили бы в страну, тем более не дали бы им сразу гражданство со всеми льготами. Но им повезло: алия тогда была маленькая, перестройка в России только началась и все были страшно наивные.
Любочкин герой, как оказалось, был мастер по ремонту телевизоров и парень не промах. Он сразу понял, что в Израиле много не заработаешь. К тому же, его сильно раздражали религиозные евреи в черных шляпах. Он прямо весь трясся от злости, когда их видел. Год Люба с Саней прожили в золотом Иерусалиме, а потом перебрались в Америку. Как им удалось получить визу, а затем и гринкард — не знаю. Может, убедили консула, что в Израиле их преследуют за религиозные убеждения? Следом за ними в Америку подались остальные Дубинины. Теоретически с них, конечно, могли бы стребовать обратно большие деньги, выданные на абсорбцию. Но не стребовали. Удерживать их в стране было бессмысленно.
Прошло сколько-то лет. Еду я в автобусе по улице Керен ха-Йесод и играю сама с собой в свою любимую игру — разглядываю пассажиров и пытаюсь угадать, кто они, откуда и на каком языке заговорят, если раскроют рот. Входит в автобус очаровательной красоты блондинка, элегантно упакованная во что-то ярко-алое. Садится со мной рядом. Кто такая? Точно не израильтянка — очень нежный цвет лица, у израильтян такого не бывает. На американку не похожа. Может, шведка или норвежка?
Красавица сказала по-русски: «Лена! Это ты? Ты не узнаешь меня?» — и из ее прекрасных карих глаз полились слезы. Только тогда я ее узнала. Это была Люба. Она приехала в Израиль не то кого-то навестить, не то что-то оформлять.
— Мы очень хорошо живем, — с воодушевлением рассказывала она. — В Сакраменто. Это такой город в Калифорнии. У нас двое деток. Саня работает, а я веду дом, хожу по магазинам (ах, Лена, какие там магазины!) и смотрю телевизор. В Америке очень интересное телевидение!
— А как папа? Как мама?
— У них все хорошо. Они живут недалеко от нас. Получают пособие. Папа тоже очень полюбил смотреть телевизор…
Она рассказывала и плакала: «Леночка! Боже мой! Сколько я всего вспомнила! Как это было! Как же это мы совсем потеряли друг друга, давай будем переписываться…» И, заливаясь слезами, она вышла на остановке и адреса не оставила. По-моему, она была совершенно счастлива.
Таков был хэппи-энд истории про Матвея Дубинина и его семью. Вернее, на этом закончилось мое знакомство с Дубиниными. А их жизнь, конечно, продолжалась, и, видимо, неплохо, поскольку они люди толковые и трудолюбивые. Надеюсь, неуемный искатель Матвей обрел, наконец, то, что искал. Хотя мне трудно вообразить, как он управляется с остатками своей харизмы, восседая перед телевизором.
Скажут, может быть, что эти люди с подачи некоторых глупых евреев просто ухитрились вырваться из окаянного государства и при этом ловко использовать Израиль. Но я думаю, что Матвей обманул самого себя. Нет, даже не так. Этот человек просто ошибся и однажды осознал свою ошибку. Такое может случиться с каждым, кто что-нибудь ищет. Вот ведь Колумб тоже стремился в Индию, а нашел Америку. Хотя есть и такое мнение, что Колумб знал, куда плывет, и только всем морочил голову насчет Индии — и спонсорам экспедиции, и своей команде.
Однако главная мораль данной истории не в этом. А в чем? А вот не знаю. В традиционном сюжете конец придает истории смысл. А в постмодернистском сюжете конец, наоборот, лишает историю последних остатков смысла. Если он там вообще присутствовал… Сидит себе человек перед телевизором — ну и сидит.
И другие истории о людях:
О разных людях
О безработных людях
О некоторых других людях
