Слово фольклорное и слово печатное
Книги бабушка любила. Она и вообще ценила всякие печатные издания, беззаветно им верила, черпала оттуда полезные сведения и занимательные истории, а в споре или в ссоре могла пригрозить оппоненту мощью газетной публикации.
Она не только полагала, что тот или иной факт непременно следует осветить в прессе, но и сама обещала «прописать в газете» какую-нибудь сволочь, способную на «бэзнравственные поступки», - хотя бы и симпатичного в иных ситуациях босяка, если он переступал пределы, лично бабушкой обозначенные.
В гневе она могла даже своим домашним намекнуть на возможность быть ею «прописанными в газете». По-моему, ничего страшнее этого посула: «Я пропишу тебя в газете» - бабушка не знала, хотя многоступенчатые еврейские проклятия были ей хорошо известны и она умела ими пользоваться. К сожалению, она произносила их на идиш, и я, конечно, их не запомнил, я только заметил, что когда начинался обряд их произнесения, ее противники, которые только что могли грубо ее перебить, почтительно замолкали и, пока длилось проклятие, тревожно ожидали его окончания.
Через много лет я наткнулся в одном сборнике еврейского фольклора на образчик проклятия, вероятно, похожего на то, что творила бабушка.
- Пусть у тебя будет сто домов, а в каждом доме по сто этажей, а в каждом этаже сто квартир, а в каждой квартире по сто комнат, а в каждой комнате – сто кроватей, и пусть трясучка бросает тебя с кровати на кровать, но не дает тебе умереть!
Это лишь краткое изложение наговора, произнесение которого в полном виде заняло бы минут семь, во всяком случае, не меньше, чем большой петровский загиб.
Вспоминается и еще одно злое пожелание. Думаю даже, что нынче, сопоставляя то, что освоил когда-то фонетически, с лексикой немецкого языка, смогу воспроизвести оригинальное звучание:
- Але цейн золн дир ойсфален, нор эйнер зол дир блайбн оф цунвэйтик (Да выпадут у тебя все зубы, а один пусть останется, чтобы было чему болеть).
Дом наш был поставлен буквой П (покоем), внутри буквы П располагался двухъярусный двор, а окна двух еврейских квартир находились друг против друга, только на разных этажах. Вот из окон-то через двор носилась туда и обратно брань, которая была понятна лишь первые полторы минуты: дальше мадам Вайсберг и мадам Гальперина переходили на идиш (я долгое время предполагал, что, поскольку я слов не разбираю, значит, бабушки говорят по-турецки – в любом другом случае я бы что-нибудь понял).
Соседи, разумеется, тоже не узнавали бранных слов, но заблуждений насчет турецкого не разделяли. Они все приникали к окнам и подзывали друг друга с ухмылкой: «Жиды скубуться».
В конце ссоры опять становилось все ясно: бабушка всегда завершала негодующую речь одними и теми же словами, после которых захлопывала окно, -
- Я тебя пропишу в газете!
Не страшно ли?
Искупительная жертва
Еще лучше, чем проклинать, бабушка умела благословлять.
Естественно, целый день она проводила с внуками, а на их головы проклятья не призовешь, вот и сыпались на нас с сестрой благословения.
Я, честно говоря, не очень-то доверял даже силе газетного слова, но в одном случае мне все же становилось хорошо и спокойно. Когда я падал, ушибался, оцарапывался и вообще испытывал какие-либо детские невзгоды, так что трудно было удержаться от слез, бабушка прижимала меня к груди и говорила:
- Зол зайн ша, ша, - и раскачивала свой корпус вместе с моей головой на нем.
Потом она находила, что успокоить мой плач недостаточно, а необходимо еще и мою боль принять на себя, и она произносила соответствующую формулу:
- Мир фар дир (Мне за тебя).
Но это ей казалось мало, и она еще с огромным чувством уточняла – почленно (помню только концовки):
- Фар дайн коп... фар дайне бэйнер (За твою голову... за твои косточки).
Не то чтобы я хотел передать свои страдания кому-либо другому, тем более бабушке, но мне немедленно становилось легче, и я навсегда поверил в действенность самозабвенной искупительной жертвы, каковой и был проводимый бабушкой ритуал.
Похвала
Хвалить бабушка тоже умела хорошо. Если она что-то одобряла, то в ее устах это приобретало характер исключительный, фэномэнальный.
Когда мама перенимала у нее какое-нибудь блюдо и бабушке оставалось только пробовать его, не принимая участия в готовке, отзывы всегда были самые превосходные. Собственно, отзыв был всегда один (но, как выяснилось, не один и тот же):
- Доченька, как никогда!
Я возмущался:
- Бабушка, ты то же самое говорила на мой день рождения!
- Кто, я? Да никогда я такого не говорила!
Я злился и записывал на бумажке бабушкин отзыв, не забыв проставить дату. Записки я складывал под радиоприемник, чтобы достать их, если бабушка станет повторяться.
Когда в очередной раз прозвучали знакомые слова: «Доченька, как никогда!» - я с торжеством достал из-под приемника сразу несколько записок с аналогичным высказыванием, но с разными датами произнесения, и протянул их бабушке.
- Что это, Витенька?
- А ты почитай!
Бабушка поправила очки и подозрительно уставилась в записочки.
- Ну, и что это значит?
- Видишь, ты и прежде говорила: «Как никогда».
- Ну, и что? Значит, и раньше было, как никогда... но иначе.
- А когда же по-настоящему, как никогда?
- Всегда! – отрезала бабушка.
Беседы задушевные
Несмотря на постоянно надо всеми нависающую угрозу обнаружить свое имя в газете, многие чистые душой люди совершенно бабушку не боялись, были с ней приветливы и охотно вступали с ней в беседу – с улицы или со двора. Многие пользовались бабушкиными кулинарными рецептами и сами делились с ней своими способами приготовления блюд. Бабушка знала, как по-настоящему приготовить кутью или пасхальный кекс; она всегда снабжала внуков прекрасно раскрашенными яйцами, чтобы мы могли обмениваться с дворовыми детьми и на католическую, и на православную пасху.
Особенно была расположена к бабушке одна соседка, которая приходила к нам пожаловаться на пьянство мужа и собственную бездетность. Иногда она умоляла разрешить ей потетешкать мою сестру у себя дома, и ей это разрешали. Как выяснилось потом, она жалела безгрешное белокурое дивча, имевшее несчастье родиться в еврейской семье, и то ли пригласила к себе священника, то ли свезла сестру в церковь, чтобы девочку «похрестили». После этого наши семьи как бы отчасти и породнились.
Не знаю, было ли что-либо об этом известно мужу нашей доброй соседки, но, напиваясь, он выходил во двор и, объявив поначалу бесстрашно и громогласно, что он «Бандера, Стефан», и показав всем, какой у него есть нож, он непременно хотел закончить свой выход беседой с моей бабушкой. Он подходил к нашему окну и нежно звал: «Бабу-у-сю!»
Бабушка выглядывала.
- Бабця, - говорил сосед, - ось коли почнеться, ти мене розумиеш, будемо усих ризати, а я до тебе пидийду, ось так пригорну и скажу: оцю бабусю не зачипайте – це добра бабуся!
И он умиротворенно прятал нож.
Мадам Гальпериной он таких слов не говорил, даже никогда не пытался с ней побеседовать. Видимо, для таких бесед нужен особый душевный настрой.
Истории из газет
Как я уже говорил, бабушка безоговорочно верила печатному слову, а в газетах порой рассказывалось нечто невероятное. Это-то бабушка и выискивала, украшая этими рассказами жизнь окружающих и свою собственную. Пересказывая события, освещенные в газете, бабушка всякий раз усовершенствовала повествование; она становилась подлинным автором и настоящим артистом-исполнителем, представляя дело так, будто она была свидетелем описываемых фактов.
Вот, к примеру, одна из таких историй.
В Средней Азии стоял на посту солдат-пограничник. (Что такое Средняя Азия, бабушка хорошо знала, потому что была в эвакуации в Туркмении, где я родился. Но почему-то слово «Туркмения» редко возникало в ее речи – почти всегда была «Средняя Азия» или, в крайнем случае, Байрам-Али, в котором я впервые увидел свет). Так вот, продолжает бабушка, стоит солдат с ружьем на посту, и вдруг к нему подползает огромная змея (бабушка выдерживает длинную тревожную паузу) и вот такими глазами на него смотрит! – бабушка показывает, какими именно глазами, и в этом показе задействованы не только бабушкины глаза, которые чудовищно расширяются, но и руки, в особенности пальцы, и весь бабушкин корпус – она сама сейчас змея – вся, целиком, - и она смотрит на бойца. – Солдат, конечно, испугался, но что делать? Убежать с поста он не может, стрелять тоже нельзя. А змея все приближается и продолжает смотреть вот такими глазами. Вот она обвивается вокруг его ног, и их взгляды встречаются. Солдат сумел скрыть от змеи свой испуг, и она, не тронув его, уползла. Но она появлялась все снова и снова, причем только в те дни, когда именно этот пограничник стоял на посту. Змея подползала и влюбленными глазами смотрела на воина (взглядом бабушка изображала глубочайшую змеиную влюбленность). Однажды солдата застрелили нарушители границы, и когда товарищи обнаружили его труп, то оказалось, что он лежит в обнимку со змеей: она обвилась вокруг его тела и не желала уходить. Змею пришлось пристрелить, но отделить ее от любимого не удалось – пришлось похоронить их в одной могиле!
- Вот, Витенька, что такое настоящая любовь! Запомни!
Ой, я-таки зарубил себе это на носу.
Телевизионные истории
Пока я жил во Львове, телевизора у нас в доме не было. Телевизор появился позже, когда я уже учился в Московском университете. Во время студенческих каникул я приезжал домой на побывку и регистрировал изменения, которые произошли в мое отсутствие. Газеты и даже беседы с двором и с улицей (но не телефонные разговоры и не книги) были почти полностью вытеснены из бабушкиного распорядка телевизором.
- Витенька, скорей включи телевизор, там должна быть интересная передача.
- А что?
- Бокс?
- Ты смотришь спортивные передачи?
- Ой, это так интерэсно!
- А кто с кем дерется?
- Какая мне разница.
- Но ты же болеешь за кого-нибудь?
- Ну, там видно будет.
Через некоторое время, обливаясь слезами, указывает на победителя:
- Зверь! Зверь! Это же настоящий зверь! Как он так может? Он так этого беднягу ударил, что тот прямо сразу слег! Ах ты, Боже ты мой!
- Не огорчайся так, бабушка, давай-ка я лучше выключу телевизор.
- Ни в коем случае. Это надо досмотреть. А потом будет «Иркутская история».
Спектакль тоже принес бабушке тяжелые переживания. Когда во втором акте камера наехала на Юлию Борисову, героиня которой уже перенесла множество личных и общественных невзгод, бабушка всплеснула руками и опять заплакала:
- Боже, как она перестрадала, как похудела! Смотри, сколько у нее появилось морщин!
В следующий мой приезд на каникулы бабушка уже совсем освоилась с телевизором, сама могла его включать и только спросила меня:
- Мамочка моя, а почему ты никогда не выступишь на телевизор? Ты так хорошо выглядишь. (Я действительно не похудел).
Как ей на это ответить, я не знал. За всю свою жизнь я лишь несколько раз попадал в поле зрения телевизионной камеры – как слушатель симфонических концертов. Но бабушка уже этого не увидела.
Музыка и пение
Бабушка ведь и сама никогда не выступала «на телевизор». А между тем в ней были артистические способности. Обладая отличным слухом, она немедленно подбирала на фортепиано любую понравившуюся ей песню хоть советского, хоть итальянского композытора.
Однако был у нее и постоянный репертуар. Когда она садилась за рояль, она для начала играла танцы, популярные в самом конце девятнадцатого века (среди них, разумеется, падэспань), потом пела или наигрывала упоительные «Молитву девы», «Чайку», «Побудь со мной» и «Плач Израиля».
Ни о народе, ни о государстве Израиль я тогда ничего не слышал – знал лишь, что есть такое мужское имя. Промеж наших знакомых даже был один по имени Израиль, я звал его дядя Изя. Почему пьеса называлась «Плач Израиля» и почему дядя Изя мог бы плакать, я не понимал, так же как не понимал, почему об этом поют или играют. Закончив выступление, бабушка пробегалась в арпеджио по всей клавиатуре и закрывала крышку рояля.
А еще у бабушки был специальный репертуар для больных внуков. Это значило, что, когда сестра либо я простужались или заражали друг друга гриппом и надо было нас кормить свежесваренным куриным бульоном и рассказывать занимательные истории, то мама специализировалась на русских народных сказках, а бабушка пела и пересказывала для нас какую-то старинную еврейскую оперетту про несчастную сиротку, которую заманивала к себе страшная колдунья или ведьма.
Бабушка вначале излагала сюжет, затем исполняла отдельные номера или даже дуэты – пела в разных регистрах, сперва на идиш, а затем по-русски – или вперемешку. Причем если еврейский текст у нее был оригинальный и она доставала его из недр своей памяти, то на русский она с ходу переводила сама, добиваясь строгой эквиритмичности.
- Кум, кум, кум цу мир,- страшным голосом ведьмы пела бабушка (не помню, что там было дальше, кроме рифмы «вейзмир»), затем, не прерывая пения, переходила на понятный внукам язык:
- Идем, идем, идем со мной,
Идем со мной ко мне домо-о-о-й...
Ах ты, Боже мой!
А бедная сиротка жалобным голоском отвечала, изнывая от подозрений:
- Ой, ой, Боже мой,
Что буду делать я да у тебя-а-а?..
Боже, Боже ж мой!
Но злобная старуха продолжала настаивать:
- Кум, кум, кум цу мир...
В общем, Гензель и Гретхен по-еврейски.
Что за оперетта? В каком театре бабушка ее видела? Кто автор? Знаю только, что композытору Фидману ее никто не приписывал. Но ведь и не милитарист же Чернецкий?
Искусство рассказа
В Средней Азии, то есть в Байрам-Али, где я родился, жил и творил почти до двух лет и где меня обожали туркмены, потому что первое слово, которое я произнес, было «бабай», у меня была в собственности (должно быть, вместо заводной машинки) любимая черепаха по имени Аля.
Эта черепаха вошла в историю, потому что однажды ночью я на нее свалился с кровати. На кровати я лежал с мамой, и укладывали меня у стены как раз для того, чтобы я не упал.
По рассказу мамы, в ту ночь она внезапно заподозрила, что меня в кровати нет.
- Я рукой шарю, шарю по простыне, - рассказывала мама, - нет моего сыночка. Потом догадалась – просунула руку между кроватью и стеной, а он там! Лежит на черепахе и спит!
Эта история столько раз вспоминалась, что я все рассказанное увидел воочию и даже, по-моему, сам вспомнил. Никто, конечно, не верил, что я это помню, и тогда я говорил:
- Ну хорошо, кто-нибудь знает, в какой я тогда был рубашке?
Бабушка отвечала сразу же:
- Ну? Ну? Ну и что же?
А я:
- Так вот, рубашка была длинная и розовая!
- Момзер! – восклицала бабушка, - этого не может быть, потому что так оно и было!
И все смотрели на меня с уважением и, я бы даже сказал, с преклонением, потому что мне удавалось дополнить увлекательный мамин рассказ.
Но вот однажды я услышал, как бабушка через окно разговаривает с каким-то уличным прохожим. И что же она говорит?
- Я рукой шарю-шарю по простыне – нет моего внука!
- Бабушка, - возмутился я, - это мама шарит-шарит рукой!
- Ну, и я шарю, Витенька, - отмахивается от меня бабушка, невозмутимо продолжая повествование.
Теперь я думаю: как права была бабушка! Разве можно было бы передать эту историю в третьем лице? Послушайте сами: «Моя дочь шарит рукой по постели, чтобы найти моего внука...» Невозможно! Только так: «Я шарю-шарю...»
Так я получил первый урок писательского мастерства.
Мещанка и большевичка
В Одессе у меня были родственники не только по материнской линии. Папина родня, хотя и не такая многочисленная, тоже населяла этот город. Родители отца, не успевшие эвакуироваться с началом войны, погибли в газовой камере. Уцелевшие же родственники вернулись, когда стало возможно, и жили – кто в коммуналках в центре города, кто в деревянных домишках на станциях Большого или Малого Фонтана. В одной из коммунальных комнатенок обреталась папина тетка. Тетя Поля, бывшая швея (пролетарий), член партии с 1924 года – ленинского призыва, то есть влившаяся в ряды для их (рядов) дальнейшего укрепления в дни, когда хоронили Ильича.
Папа время от времени приглашал тетю Полю погостить у нас во Львове, и та охотно принимала приглашения, узнав, что дорога в оба конца и пребывание в квартире племянника ничего не будут ей стоить, а стало быть, деньги, сэкономленные в период каникул можно будет послать сыну в Москву, где тот работает в закрытом военном институте в чине подполковника. Она и деньги, что сын присылал ей, чтобы добавить к пенсии (на которую можно было купить разве что двадцать буханок самого дешевого хлеба), откладывала в сберкассу на его имя.
Бабушка всегда очень волновалась перед приездом тети Поли.
Она и жалела ее, и боялась. Та была очень строга и не скрывала, что считает бабушку мещанкой и едва ли не враждебным элементом. Всякий раз она, приезжая, спрашивала у папы (ответ тут же забывала):
- Саша, ты член партии?
- Да, да, тетя Поля.
- Я тибье не вэрью.
- Показать партбилет?
- Покажи.
Внимательно разглядев билет, она, обращалась к бабушке как к человеку, по крайней мере, чего-то в жизни повидавшему:
- Я – коммунист, так это понятно: я – рабочий человэк, а Саша – интеллигент до мозга костей, так я спрашиваю: он может быть коммунист? Кто его принял в партию, интерэсно?
(В партию отца не просто пригласили, а почти насильно запихнули, пригрозив увольнением из университета, если он сию же минуту не примкнет).
Тетя Поля еще какое-то время гневалась, а потом на что-нибудь отвлекалась. Например, она замечала на мне нарядную курточку и грозно спрашивала:
- Контрабанда?
- Почему контрабанда? Это польское производство.
- Так я ж и говорю: контрабанда!
- Но ведь Польша – братская социалистическая страна!
- В Польше социализм? Он мине будет рассказывать!
Тут уж бабушка не выдерживала; она подходила ко мне, клала ладошки мне на грудь и тихонько говорила:
- Трог гезунт ун церайс гезунт! Носи, мамочка, на здоровье и порви на здоровье!
Мещанка и большевичка (продолжение)
Еще раз мне довелось встретиться с тетей Полей во время очередных студенческих каникул, когда я приехал на побывку во Львов, имея целью сообщить дома о моем намерении жениться.
- У тебя уже есть костюм? – спросила тетя Поля.
Я уже знал, что у тети Поли есть одно праздничное платье, которое она очень бережет, потому что надевает его, когда идет в ЖЭК на партийное собрание пенсионеров района.
Я ответил, как следовало:
- Один есть.
Наша беседа на этом завершилась, наступила папина очередь отвечать на вопросы тети Поли.
- А что, ее родители а иды?
- Нет, - коротко отрезал папа.
- Но они не против наших?
- Нет, - так же кратко ответил папа.
- И они коммунисты?
- Да.
- Они настоящие коммунисты! – с большим чувством произнесла тетя Поля, заканчивая расспросы, потому что ничто, кроме дружбы народов, ей в данный момент интересно не было.
Что же касается бабушки, то она, вздохнув с некоторым облегчением, сказала маме:
- Ему уже можно ничего не рассказывать: он, кажется, все уже знает.
Что надо знать
Как жаль, что бабушка решила, что я уже все знаю. Вероятно, в то время я бы с ней согласился: действительно, чего это молодые люди не знают! Но теперь я думаю, что, во-первых, я не все знал, да и теперь еще не все знаю, а, во-вторых, хотелось бы от бабушки услышать, что именно мне следовало знать. Вот сыну своему, Бобке, небось, сказала. Иначе – чем объяснить его поведение после его первой свадьбы?
Я очень хорошо запомнил эту свадьбу, хотя был еще очень юн (года четыре). Праздновали в нашем доме. Танцевали и пили водку (Бобка настоял, чтобы и я водку попробовал). Могучий дедушка, отплясывая, держал невесту высоко над головой. Я ходил под столом, который представлял собою (для меня) огромную крышу, а один раз по собственной инициативе пригласил невесту на танец. Сделал все, как учила бабушка,- торжественно подошел, шаркнул ногой, поклонился даме и сказал: «Позвольте пригласить Вас на танец». Она поцеловала меня в макушку и весело приняла приглашение.
Потом я, должно быть, отрубился, а когда проснулся, ни дяди Бобы, ни его невесты уже не было. Бабушка плакала и, наверно, уже не в первый раз рассказывала:
- Я уснула и во сне почувствовала, что кто-то вот такими глазами на меня смотрит (змея из рассказа о красноармейце тоже смотрела такими глазами, но те были влюбленные глаза, а эти – полны слез). Я повернулась, а это Бобка – стоит передо мной на коленях и плачет. «Мамочка, - говорит он, - я так не могу: она не та, она меня обманула». «Как обманула, - спрашиваю, - когда?» - «А вот так, - отвечает, - я у нее не первый, я так не смогу, я с ней жить не буду».
Я не понял, одобрила бабушка поведение сына или осудила его, но, зная, что у дяди Бобы это была не первая женщина, а невеста - не последняя, я думаю, что на какую-то бабушкину скрижаль он ориентировался, что-то такое она ему, видимо, рассказала, когда полагала, что он еще не все знает.
Восьмое марта
Я уже учился в первом классе, когда тронул бабушку до слез одним только тем, что выполнил домашнее задание. А задали нам выучить наизусть такой стишок:
Кто вас, дети, крепко любит,
Кто вас нежно так голубит, -
Все она, родная,
Мама дорогая!
Этот стишок надо было продекламировать маме на следующий день – восьмого марта (в ту пору этот день еще не был выходным, хотя и отмечался в календаре красным цветом). В школе (тогда еще мужской) нам объяснили, что восьмое марта – Международный женский день и что надо поздравлять с этим днем всех женщин, в первую очередь – маму.
Мне нетрудно было заучить заданный стишок, потому что все слова мне были хорошо знакомы – и «крепко любит», и, тем более, «родная, мама дорогая» (так бабушка часто обращалась почему-то ко мне самому). Бабушка, стало быть, тоже хорошо знала эти слова, но, услышав их в моем исполнении, прослезилась.
- Витенька, женский день – особенный праздник, и (тут она неожиданно прыснула) ты себе не представляешь, что в этот день позволяют себе женщины! Ой, один раз я видела женщину, так она подошла к мужчине, который - я знаю? – ее обидел, и с размаху закатила ему оплеуху! А потом еще и еще! Ох, она отлупила его. А он стоит – щеки красные от пощечин – а сделать ничего не может: женский день!
И ни слова про Розу Люксембург, которая – я знаю? – тоже причастна к этому, что ни говори, празднику.
Еще один мартовский день
Когда утром, кажется, шестого марта 1953 года по радио объявили, что пятого числа умер товарищ Сталин, бабушка разрыдалась и стала меня будить, чтобы у меня было время проплакаться и не опоздать в школу.
Я понял только, что нужно плакать, и отвернулся к стене, так и не сумев выжать из себя ни слезинки. Товарища Сталина я, тем не менее, очень любил, - может быть, даже больше, чем маму, потому что однажды вынул из рамки, висевшей в моей комнате, мамину фотографию, заменив ее вырезанным из журнала портретом вождя.
Так и не сумев заплакать, я позавтракал, сложил портфель и собрался идти на занятия. И тут бабушка сделала нечто ужасное. Она меня остановила, все своим видом давая понять, что обязана сказать что-то важное.
- Витенька, - сказала она, - сейчас ты пойдешь через парк и там обязательно увидишь кого-нибудь из одноклассников. Может быть, они еще не знают, что умер товарищ Сталин, и ты захочешь им это рассказать. Так смотри же, при этом нельзя улыбаться!
Как назло, мне никто по дороге не попадался, и я уже думал, что ни с кем не смогу поделиться новостью. Но вот, наконец, я увидел не кого-нибудь, а своего соседа по парте. Я немедленно стал кусать губы, чтобы скрыть свою приветливость и расположенность к приятелю.
- Сейчас я подойду к нему и все расскажу. Только не улыбаться! – думал я.
Мой одноклассник, как я заметил, тоже кусал губы. Мы приблизились друг к другу и, широко улыбнувшись, одновременно сказали:
- Знаешь? Сталин умер!
И оба, как по команде, стерли улыбку с лица.
Может быть, моего приятеля тоже напутствовала его бабушка?
Гости
Гостей бабушка любила, обожала их потчевать и, конечно, ждала похвал своему кулинарному искусству. Гости, само собой, начинали стонать, еще только слегка унюхав невообразимые запахи, доходившие из кухни прежде, чем накрывали на стол. Папины коллеги и его студенты приходили без предупреждения и, как я потом сообразил, не всегда ради научных консультаций.
Бабушка очень скоро осваивала пристрастия папиных посетителей и всегда придвигала лакомства поближе к тому, кто выказывал к этим лакомствам особенную любовь. Так, если о госте было известно, что он предпочитает к чаю варенье из белой черешни, то у всех сидящих за столом рядом с чашкой стояли розеточки для варенья, в то время как рядом с чашкой ценителя стояла глубокая мисочка, наполнить которую можно было бы, только опрокинув в нее половину литровой банки.
Особенную нежность бабушка выказывала молодым посетителям, то есть, чаще всего, студентам. Исключение составлял лишь один папин ученик – и как раз папин любимец, которого отец отличал от всех прочих за образованность, острый ум и любознательность («Похоже, что он знает все», - говорил папа). Но дело в том, что этот молодой человек уминал все блюда, которые ему подавались, не глядя, без разбору, а если подбирал хлебом соус с тарелки, то делал это, не отдавая себе отчета. Он никогда не похвалил ни одно блюдо, и непонятно было даже, заметил ли он, что принимал участие в обеде.
Впрочем, одну привычку этого гостя бабушка заприметила сразу и потом стала устраивать театральные представления. Юноша любил пить чай не из чашки, а из стакана в подстаканнике, как пил у нас только папа. Случалось так, что студент «хватал Сашенькин стакан». Это бы еще ничего, но он придвигал к себе сахарницу и, разговаривая, накладывал в стакан сахар до тех пор, пока чай не начинал выливаться на скатерть.
В один из визитов папиного подопечного бабушка, уже оповестившая всех о странностях ученого мальчика, всем подмигнула и поставила перед гостем половину стакана чая. Разглагольствуя, студент придвинул к себе сахарницу и стал накладывать сахар – ложку за ложкой, ложку за ложкой, - и так до того момента, пока жидкость не потекла на скатерть. Тогда он остановился и стал чай размешивать – так, что еще какое-то количество пролилось на стол. Затем он подождал, когда чай остынет, подул на него и задумчиво выпил. О чае никак не отозвался, как и об обеде.
Бабушка стала варьировать количество жидкости, наливаемой в стакан гостя, - с тем же результатом. Однажды ей пришла в голову мысль: а что, если вместо жидкости насыпать в стакан чистый сахар и придвинуть при этом сахарницу? Впрочем, ей самой такая затея показалась жестокой, и она прекратила эксперименты, но все же понять, за что Сашенька уважает человека, который никогда не замечает, чтó у него во рту, бабушка решительно отказывалась.
Впоследствии наш гость родил сына, ставшего известным поэтом.
Думаю, если бы бабушке довелось до этого дожить, она непременно спросила бы:
- Интерэсно – он сумел это заметить?
Жмык-жмык
Часто бабушка подавала внукам плохой пример и делала это сознательно. Она не слушалась родителей, то есть моих родителей, как родители, впрочем, не слушались ее. Хотя обе стороны были очень строги и со всей суровостью требовали отчета в содеянном непослушании.
- Мама, я же просила... – говорила мама.
- Доченька, я же говорила, я ж предупреждала, - делала выговор бабушка.
Самым частым нарушением было пренебрежение каким-либо медицинским запретом. У бабушки было повышенное давление и аритмия, и мама, уходя на работу, строго наказывала бабушке обед не готовить, полы мастикой не натирать (это была бабушкина страсть: паркет всегда должен был блестеть, даже если на бал никого не приглашали), белье не стирать, не гладить, не развешивать и т.д. – все скрупулезно перечислялось, тем более что утром бабушка была не в состоянии оторвать голову от подушки...
Возвращаясь вечером домой, родители находили бабушку в постели с книжкой Жорж Санд, а вокруг – по всей квартире – сверкали следы ее дневной деятельности: полы были скользкими и зеркальными, на кухне булькало в кастрюлях, а белье уже хрустело крахмалом, сложенное в шкафу.
- Ну, можно было хотя бы не стирать? – в отчаянии спрашивала мама.
- А шо такое! Я потихоньку – жмык-жмык – и все!
Открытки
В какое-то лето родители захотели устроить детям длительный отдых у моря. Они послали нас с бабушкой в Анапу на целый месяц, с тем чтобы в следующем месяце сменить бабушку на ее посту. Пока мы жили с бабушкой, она регулярно писала родителям открытки - отчет о нашем пребывании в Анапе. Однажды бабушка сказала:
- Витенька, приклей, пожалуйста, вот эту марку к открытке.
Я с удовольствием облизал марку и, пока прикреплял ее к открытке, успел прочесть забавно, как мне показалось, написанное обращение – по-русски, но с украинским i:
- Мои дорогiя, любiмыя дети!
Я, грамотей, улыбнулся, но ничего не сказал.
Когда приехали родители и мы проводили бабушку во Львов, она стала присылать открытки в Анапу. Однажды мама, обращаясь к нам с сестрой, сказала:
- Дети, вам письмо! – и протянула нам открытку.
Сестра еще читать не умела, поэтому открытку взял я.
В самом верху было написано:
- Мои дорогiя, любiмыя дети!
Франкфурт
Январь-февраль 2009
Полина Венгерова. Воспоминания бабушки
Рецепты еврейских бабушек:
Бабушки с кастрюлями
Эфиопские рецепты
Аргентинские рецепты
Французские рецепты
Чолнт и клецки из конопли
