Скоро в издательстве "Захаров" выходит роман Саши Виленского "Тридцать шестой". Его рекомендует читателям Игорь Губерман.
Главного героя, советского репатрианта Сашу, только что бросила жена. Разговорившись с девушкой по имени Наташа, он узнает, что расставание с женой неслучайно, а сам Саша - "тридцать шестой праведник", один из тех, о ком говорится в средневековой каббалистической традиции, и что ему пора оставить свое предназначение. С этого момента Наташа в компенсацию за истинное праведничество будет выполнять все его желания, пока он не почувствует себя по-настоящему счастливым. Когда это произойдет - она оставит его, а Саша перейдет в другое состояние, которое для посторонних будет выглядеть как смерть, но на самом деле является чем-то иным.
Наташа рассказывает Саше о так называемых "сбоях" при исполнении желаний предшествующих праведников. Так читатели узнают настоящую историю доктора Фауста, святого Антония и других.
Мы сидели в ресторанчике в Старом городе, на веранде, откуда открывался изумительный вид на набережную, на стройный ряд гостиниц вдоль берега и плоские крыши жилых домов. Отсюда даже ужасающие бидонвили (трущобы) южной части города казались симпатичными белыми домиками из приморского курорта. И море сверху казалось светлым и ласковым.
Я заказал старый добрый «Реми Мартин». Двойную порцию. Могу себе позволить. Даже если это и розыгрыш, то хрен я им отдам коньяк обратно.
- Ну, давай, теперь рассказывай все по порядку, - решительно сказал я. – Что за фокус?
- Никакого фокуса, господи ты, боже мой! Объясняю еще раз, медленно и подробно….
Живут в этом мире тридцать шесть очень разных, совершенно не знакомых друг с другом людей. Все они очень бедны, при этом не подозревают ни о собственной праведности, ни друг о друге. Эти люди обеспечивают существование материального мира, который, в общем-то, и существует только до тех пор, пока люди не получат ответ на все те вопросы, которые их беспрестанно мучают, - тшуву. Праведников этих всегда ровно тридцать шесть. От обычных людей они ничем не отличаются, кроме того, что живут именно так, как живут. И как раз такая их жизнь и требуется для того, чтобы приблизить тшуву.
- Что значит «непредсказуем»? Если, как ты утверждаешь, есть творец, который его создал, то он, наверняка, должен управлять миром, знать его до тонкостей?
- Скажем, изобретатель двигателя внутреннего сгорания уж наверное знал его до тонкостей. И тем не менее двигатели иногда преподносят такие сюрпризы, каких от них не ожидает и сам создатель. Что же говорить о мировом устройстве, которое несравнимо сложнее, чем двигатель внутреннего сгорания?.. Там тоже иногда возникает форс-мажор. Один праведник еще не ушел, но другой уже родился. Что делать? У тебя есть вариант?
- Убить ненужного старого праведника?
- Не ерничай. Убийство не выход. Никогда и ни при каких условиях. Выход – вывести одного праведника из игры. Сделать его не-праведником. Не от слова «неправедный», а вот так вот раздельно: не праведный. Это не значит, что он теперь может пить, курить, материться и делать всяческие гадости. Это значит только одно: он больше не праведник и выводится из системы. Теперь состояние материального мира от него не зависит. Он становится обычным человеком.
Впрочем, не совсем обычным. Я тебе уже говорила про компенсацию. Теперь ему позволено выполнение практически всех его желаний. Практически – потому что есть такие желания, которые выполнять не стоит. А вот кто решает, что стоит выполнять, а что нет, - так это специальный посланник, чтобы было понятней – ангел. Для тебя это я.
----------------------------------------------------------------
- Ладно, о желаниях чуть позже. Скажи, а такие сбои бывают часто?
Наташа помолчала.
- К сожалению, часто. Намного чаще, чем хотелось бы. Ваш мир не только хрупок, он еще и несовершенен, о чем вы прекрасно знаете, только выводов из этого знания не делаете.
- А как часто?
- Случается. Скажем, Нострадамус – вот он был как раз такой случай. Тоже долго бился в истерике, понять ничего не мог, рыдал, а потом сказал, что желание у него одно-единственное и после его исполнения он готов исчезнуть из материального мира. Он хотел увидеть будущее далеко вперед. Ну, ему и показали.… Кстати, если у тебя будет такое же желание, я его не исполню. После Бедного Мишеля категорически запрещено открывать будущее даже ламед-вавникам. Очень печальные последствия могут быть.
- Какие?
- Да как у Нострадамуса. Восемь лет не отрываясь писать все, что ему было открыто, чтобы поделиться со всем человечеством, предупредить его и попытаться исправить. В общем, праведник – он всегда праведник. А потом испугаться того, что могут сделать с этим знанием не праведники, зашифровать все эти обрывки до полного исчезновения смысла и быстро, практически бегом, уйти из материального мира.
- Умереть, что ли?
- Для всех он умер. От подагры. В XVI веке очень распространенная была болезнь, никаких подозрений.
- А на самом деле?
- На самом деле просто перешел в другое состояние, вот и все.
- Понятно. Я тоже перейду в другое состояние?
- Со временем – да.
- И когда случится это «со временем»?
- Когда ты сам захочешь.
- То есть?
- То есть когда ты достигнешь полного и безусловного счастья, когда у тебя не будет больше никаких желаний, никаких стремлений, ничего такого, что держало бы тебя в этом материальном мире, ты навсегда останешься в этом состоянии. Вот и все.
- «Остановись, мгновенье, ты – прекрасно!», что ли?
Наташа внимательно посмотрела на меня. И как-то так посмотрела, что мне не понравилось. Совсем не понравилось. И снова, как и утром, стало страшно. Очень страшно. Мне никогда не было так страшно.
- Ну, если ты хочешь знать, тот, кого вы называете доктором Фаустом, - точно такой же сбой в программе ламед-вав.
Подлинная история
Генриха Корнелиуса Агриппы из Неттесгейма,
более известного под прозвищем Доктор Фауст,
рассказанная Иоганном Георгом Бределем
в трактире города Виттенберга
Прошу милостивого господина меня великодушно простить, но я так слышал, вы расспрашивали про доктора Фауста и хотели знать его историю? О, сразу видно благородного человека! Если ваша милость будет столь великодушна и угостит старого Ганса кружечкой пивка – здесь варят отличное пиво! – то я с удовольствием изложу вам все доподлинно и досконально, ибо кому же не знать-то все доподлинно и досконально, как не Иоганну?! Я, ваша милость, восемь лет верой и правдой служил доктору, верой и правдой, как говорится, не за страх, а за совесть.
О, вот и пивко! Рекомендую, ваша милость, очень рекомендую... Ну, как хотите. Ух, хорошо! Такое пиво варят только у нас в Германии, бывал я и в других странах – не то, не то. Что? Ну конечно же! Вы уж простите старика, я все время скачу с одного на другое, а я ж вам обещал рассказать про доктора.
Я, знаете ли, старый солдат. Слышал ли благородный господин о рыцаре Франце фон Зиккингене? Ну как же?! Великий был воин, сейчас таких нет. Знаете, из старых времен. Он да знатный Ульрих фон Гуттен, а больше настоящих-то рыцарей у нас и не было. Благороднейшие люди! Поэты, музыканты, философы, величайшего ума были господа, а ведь и бойцы тоже неплохие, уж поверьте мне, старому Иоганну: они оба вояки были хоть куда. В чем в чем, а в этом я понимаю, как-никак тридцать лет солдатской лямки. Эх! И всё, знаете, как у вас, господ, принято, следили за последними веяниями. Как эта зараза лютеранская появилась – тут же они собрали вокруг себя последователей и бросились воевать с католиками. И ладно бы только за веру – нет, рыцарь Ульрих считал, что настал удачный момент вернуть рыцарству былое величие, встать у руля и устроить из Германии настоящий рай на земле, царство справедливости и… Нет, что вы, ваша милость, я ж как раз о докторе, но если не рассказать все с самого начала, то смысла в этом будет немного.
Вы человек молодой, нетерпеливый, а тут спешить не надо, ибо история доктора Фауста – история поучительная. Мне-то теперь все равно, а вот вам будет интересно. Уж потерпите. А чтоб легче терпеть – не пропустить ли нам еще по кружечке, а? Не возражаете? Вот и славно. Так мы, не торопясь, и побеседуем. Приятно поговорить с образованным человеком, вы уж не чурайтесь меня, старика.
Так вот. Я, конечно, добрый католик, но служил под знаменами Франца фон Зиккингена, ходил с ним и во Франкфурт, и в Трир, и во Францию, где и получил вот этот шрам под глазом, так что не мог я предать своего командира. Мы, немцы, - самые лучшие солдаты, потому что беспрекословно слушаемся своих командиров. И будь ты хоть мавр, хоть – тьфу! – иудей (не к ночи будут помянуты), но если твой командир приказал воевать с папистами, значит, с ними надо воевать. И точка.
Досталось нам тогда по первое число. Старина Франц был отличным командиром, но что он мог сделать, когда против него ополчились все князья округи? В общем, загнали нас в ловушку, заперли в замке Ландштул и осадили по всем правилам осадной науки, будь они неладны.
А надо сказать, незадолго до осады заезжал к рыцарю фон Зиккингену его приятель из Кройцнаха. Высокий, видный мужчина, хорошо одетый, сразу видно - благородный человек, вот прямо как вы, я ж тоже сразу увидел: этот человек – благороднейший, интересуется наукой и искусствами, прямо как рыцари Франц и Ульрих. И щедрый: вон проставил старику Иоганну пивка, славное тут пивко, правда? Но вечереет, холодеет, и я бы посоветовал вашей милости попробовать местную горькую настойку на травах. Нигде вы не найдете такой славной охотничьей настойки, как у нас! Заодно с вами и старик Иоганн погреется, хорошо?
А?! Что я вам говорил?! Лучший напиток Саксонии!
Так вот. Звали этого его приятеля Генрих Корнелиус, но он сам себе прибавил еще одно имя, Агриппа, уж не знаю, зачем ему это было надо. А я тогда был оруженосцем, чистил господину фон Зиккингену доспех, точил меч. О, я прекрасно умею точить мечи! Тут, знаете ли, главное - правильно держать брусок, точно выбрать угол. Тогда и клинок сверкает, и кромка - острая как бритва. А для этого нужен навык и глазомер.
Увидев, как сверкает меч рыцаря фон Зиккингена, Генрих изумился: кто этот искусный мастер? И призвав меня к себе, попросил наточить кинжал, что висел у него на поясе. И когда я на его глазах наточенным клинком разрубил прямо в воздухе подброшенный им платок, то он в благодарность за мое искусство наградил меня целым гульденгрошем!
Рассказываю я хуже, чем точу клинки, но не могла бы ваша милость в знак благодарности пожаловать старику Иоганну еще настоечки? Вот спасибо!..
Тут союз князей подтянул к замку пушки, и дело стало совсем плохо. Особенно когда от полученных в бою ран скончался славный рыцарь Франц фон Зиккинген, и стало ясно, что удержаться мы не сможем. Так что Ландштул пришлось сдать. А ведь рыцарь наш сражался на стенах рядом с простыми кнехтами, не чурался и лично из арбалета пострелять, да вот беда, князья-то тоже воевали не слабо. И я рядом с ним успел повоевать на тех же стенах и потерял при особо жестоком штурме три пальца на правой руке: у них там тоже кое-кто умел точить мечи.
В общем, пришлось открыть им ворота и сдаться на милость победителей. Попал я в плен к епископским ландскнехтам, получил, как водится, свою порцию тумаков да лишился четырех зубов. Пока союзная армия стояла на постое в замке, я чистил выгребные ямы да прислуживал на кухне, терпел немилосердные побои, которыми они развлекались. А как союз князей распался, и меня пинками прогнали вон.
Куда мне было идти и что делать? К тому времени я только и умел, что острить мечи, заряжать пищали да рубить с размаху кого придется и куда придется. В ландскнехты меня никто бы уже не взял, с изуродованной-то рукой, да и возраст уже был не тот, честно говоря. Долго слонялся я по городам и весям, жил подаянием да тем, что давали за наточенные ножи, но время было бедное, тяжелое, давали плохо, так что когда я доплелся до Кройцнаха, во мне с трудом можно было узнать того бравого вояку, что в свое время ловко фехтовал да широко улыбался. Теперь мне улыбаться было не с руки, да и нечем.
Но добрый господин Корнелиус каким-то чудом узнал старого Иоганна: ведь был я тогда хоть и не таким старым, но выглядел, говорят, еще хуже, чем сейчас. Увидев меня, оборванного и изможденного, просящим подаяния на лестнице у кирхи, мастер Корнелиус долго всматривался, как будто что-то припоминал, а потом воскликнул: «Ганс, ты ли это?!»
И я разрыдался, такими далекими показались мне те времена, так было жалко себя, так обидно, что друг моего командира, славного рыцаря фон Зиккингена, с трудом узнал в нищем оборванце бравого солдата Бределя. Вот и сейчас: как вспомню – так слезы градом, уж извините старика… О, спасибо, травяная настоечка и от печали лучшее лекарство, а коли еще с местным светлым винцом! В Саксонии добрый рислинг, легкий, ароматный – одно удовольствие!
Мастер Генрих Корнелиус Агриппа преподавал студиозусам философию, историю и алхимию, в которой добился удивительных успехов. Это было ясно даже такому невежде, как я. Жил он уединенно, кроме кухарки никаких слуг не держал, только раз в неделю ходила к нему экономка - наводить порядок.
Меня он взял, я так понимаю, из жалости, сказав: «Ну что, Ганс, пойдешь ко мне служить, старый вояка? Будешь моим телохранителем, денщиком, слугой, всем, что понадобится, будешь получать целый талер в неделю при готовом платье и сытной кормежке».
Понятно, что я с радостью согласился!
Жить было довольно весело. С раннего утра он уходил в школу учить молодых людей и делал это виртуозно. Вряд ли кто мог сравниться с мастером Корнелиусом в умении объяснять сложнейшие вещи простыми словами и наглядными примерами. Не было равных ему в терпеливых ответах на вопросы о древних философах (уж насколько я в этом ничегошеньки не понимал, имена Сократа, Демокрита и Пифагора услышал от него впервые, а и то кое-что сообразил!). А уж про его ловкость в обращении с алхимическими препаратами, объяснение метафизической сущности вещей и их связи с божественным происхождением и говорить нечего. Я с удовольствием слушал его лекции, хотя не понимал и половины из того, что он говорит.
Мало того, он с удовольствием возился с учениками и вне школы, занимался с ними физическими упражнениями, соревнуясь в беге, поднятии тяжестей и умении фехтовать. Вот тут я вам как солдат скажу: он был неплох, совсем неплох! Но что было его коньком, так это кулачные бои. В них мастер Корнелиус побеждал самых крепких и самых сильных студиозусов, за что получил от них уважительное прозвище Фауст.
В общем, жили мы, можно сказать, весело, и был я вполне счастлив.
Вот только недолгим было это счастье.
Давайте перед печальной частью моего рассказа по чашечке горячего глинтвейна, ваша милость? Стало совсем прохладно, и в это время суток нет ничего лучше горячего пряного глинтвейна. Ну, за счастливые деньки!
В один вовсе не прекрасный вечер к нам в дом постучали. Я открыл дверь и увидел на пороге престранного господина. Надо сказать, что дождь лил как из ведра, просто вселенский потоп. Вода поднялась чуть не до порога нашего дома, а к нему вели целых три ступеньки! Но господин, который стоял в дверном проеме, был совершенно сухим.
Вот вы мне не верите, ваша милость, а ведь все, что я вам рассказываю, – чистейшая правда. Я хоть и стар, да инвалид, да беззуб, но память у меня ясная, четкая, помню все в совершеннейших деталях, чему немало способствует наша драгоценная настойка. Знаете, на скольких травах ее настаивают? На пятидесяти шести! Потому я и дожил до сего преклонного возраста, что каждый день выпивал никак не меньше бутылочки отличного егермайстера! Кстати, ваша милость, распорядитесь подать еще штофчик к глинтвейну, ибо перехожу я к самой трагической части своего повествования.
На чем я остановился? Так вот, этот господин был совершенно сухой. Абсолютно. Как и не было никакого дождя. Так, две-три капельки на плаще - при таком-то ливне!
Спросил хозяина. Мне он как-то сразу не понравился, поэтому я сухо осведомился, как о нем доложить. «Доктор Теодор Вилеар-Фаланд», - отрекомендовался тот.
Хозяин, услышав это имя, пожал плечами, но, будучи человеком радушным, приказал впустить. Они заперлись в библиотеке, а я спустился к себе под лестницу и стал ждать, когда закончится их беседа, чтобы запереть дверь за незваным гостем. Но так и не дождался, задремав где-то под утро.
А наутро за мной пришел хозяин. Вот только это был не тот Генрих Корнелиус Агриппа, которого я знал до той поры. А был это, ваша милость, совершенно другой человек. Мастер Генрих растолкал меня и объявил, что этот незнакомец – его внезапно отыскавшийся родственник, кум или что-то вроде того. И теперь будет жить с нами. Вид у него был безумный, глаза красные - то ли от бессонницы, то ли от слез, на лице застыло выражение ужаса, и вообще, было похоже, что он плохо понимает, что происходит вокруг, и думает о чем-то своем.
Так что в тот день к студиозусам мы отправились втроем: мастер Генрих Корнелиус, невесть откуда взявшийся куманек, и я, старый солдат Иоганн Георг Бредель.
А мастера-то ну как подменили. С порога, на первом же уроке алхимии, мой господин неожиданно объявил, что сейчас, прямо на глазах у учеников, создаст философский камень, секрет которого открыл в опытах сегодня ночью.
И действительно, смешав какие-то порошки, добавив олова и бросив в тигель серебряное кольцо, мастер получил нестерпимо сверкавшую субстанцию, которая к тому же отвратительно воняла.
Субстанция эта моментально остыла, превратившись в бесформенный ком бурого цвета.
Ну точно как лошадиная лепешка, которыми были щедро усыпаны улицы нашего славного Кройцнаха.
- Вот он, вожделенный и искомый, недостижимая мечта всех алхимиков мира! – воскликнул учитель, подняв эту лепешку над головой. Потом он прикоснулся ею к чернильнице, и та вспыхнула ярким светом, но тут же и погасла, превратившись в темно-золотую.
Вот верите ли, нет ли, ваша милость, а так все и было! Ну что ж вы так побледнели-то, сударь?! Ну-ка, ну-ка, настоечки! Вот, вот... Ну как, лучше? То-то! Настоечка наша целебная, пятьдесят шесть, все-таки, трав. Будьте здоровы!
Вот точно так же, как и ваша милость, застыли и студиозусы, кто в изумлении, кто в страхе, и в аудитории повисла тишина, а потом раздались одинокие аплодисменты. Это хлопал в ладоши и улыбался наш новоявленный кум, доктор Теодор Вилеар-Фаланд.
А мастер Генрих только разозлился и закричал, затопал ногами:
- Невежи! Невежды! На ваших глазах произошло чудо, а вы и ему не верите?! Зачем я тратил на вас долгие годы, обучая истории, философии и другим наукам, если вы так ничего и не поняли?! Чуда хотели – вот вам чудо. А вы оцепенели и не верите ни мне, ни собственным глазам? – И забормотал: - Рано, черт побери! Рано!
Потом прошептал еще что-то неразборчиво да как шлепнет этим «философским камнем» об пол! И представьте: камень не разлетелся, не раскололся, а именно шлепнулся и оказался той самой лошадиной лепехой, так что в помещении вкусно запахло кавалерийским манежем.
Дальше – больше.
Мастера словно подменили. Да его, собственно, и подменили. Никогда раньше он не позволял себе кричать на учеников, а тут как с цепи сорвался, не терпел ни малейших возражений, любая попытка с ним поспорить становилась невозможной уже через минуту, а ведь он всегда говорил, что спор рождает истину, мол, так утверждали древние.
Какие древние! Он и на древних кричал, правда, посредством своих студиозусов. Как-то один из них робко попробовал возразить ему, сказав, что у Платона в «Государстве»…
- У Платона?! – завопил мастер Генрих. – Кто такой Платон? Что он знал, вообще, об этом мире, теоретик несчастный?! Он только и мог, что рассуждать умозрительно, понятия не имея об истинной сущности вещей, не обладая всеми теми знаниями, которое человечество обрело через столетия после его смерти. И вы, мальчишка, будете мне говорить «у Платона»?! Мне, который знает наизусть творения всех философов так, что если бы они исчезли с лица земли, я восстановил бы их исключительно по памяти, слово в слово, буква в букву. И какой-то молокосос будет тыкать мне в лицо «у Платона»?!
Вот скажите, ваша милость, стоило ли так кипятиться только от того, что ученик оказался прилежным? Ведь мастер Генрих Корнелиус так орал, прости меня, Господи, что я аж испугался: вдруг у него печенка лопнет и желчь разольется. Это он мне объяснил, что так бывает у тех, кто сильно злится.
Но это еще не самое страшное, ваша милость. Самое страшное впереди. Так что, по стаканчику?..
И ведь все у него стало получаться. За что ни возьмется – все выходит как нельзя лучше. Впервые за долгие годы пошел к принципалу и потребовал увеличения жалованья. Что вы думаете? Повысили. И не просто, а вдвое. Мы переехали в новый просторный дом, где нашлась комнатка и куманьку Теодору, так что он не маячил целыми днями у меня перед глазами.
А мне справил новый камзол, штаны и туфли, так что когда я наконец соскреб с лица щетину, то даже сам себе понравился, такой щеголь! Хоть и без зубов да без пальцев, а все равно – приятно посмотреть на себя в приличной одежде и сытого. Кстати, питаться мы стали тоже лучше. Что ни день – то каплунчик или курочка, какие-то диковинные фрукты появились, но я их есть побаивался. А вот в вине мастер Генрих ничего не смыслил. Так что я его уговорил давать мне некую сумму, а я уж погребок наш заполню чем надо.
Так что хоть хозяин и стал нервным и раздражительным и почти все время злился, жили мы все же неплохо. Жизнь, ваша милость, весьма неплоха, когда утро начинаешь стаканчиком ароматного рислинга.
Стали появляться и дамы. И слава Всевышнему, а то я, грешным делом, начал подозревать своего благодетеля бог знает в чем, уж больно он аскетом жил. Даже про всякие гадости на них с куманьком грешил, чего там скрывать, слишком они неразлучны стали, да и никогда раньше мой добрый господин в интересе к женскому полу замечен не был. Но дамы – эти всегда появляются, как только пахнет жареным. В прямом смысле, конечно. Как у мужика завелись денежки – жди этих хитрых распутниц, это я по армейским походам хорошо знаю. Бывало, спустишь месячное жалованье в три дня, оглянешься: а их и след простыл, хохотушек-веселушек, и на улице они тебя уже не узнают.
Ну а тут именно что дамы: умели держать себя, такие чопорные поначалу, все с подходом, да ни слова в простоте, а потом, глядишь: вылитые наши маркитантки, вроде тех, что были во французском походе. Ох и штучки, ваша милость!.. Но мы не об этом.
Да и у меня завелась подруга. Вдова каретника, в теле, красивая. Казалось бы, живи не тужи. Но это ж невозможно, в наше-то время.
Тут-то и произошло страшное.
Мастер Генрих, который все больше становился похож на помешанного, рассказывал ученикам историю Троянской войны. Куманек, по своему обыкновению, сидел на самом последнем месте, а я пристроился в уголке да что-то починял, слушая хозяина.
Когда он дошел до того места, где в жену царя Менелая, Прекрасную Елену, влюбился Парис, сын троянского царя Приама, один из учеников спросил:
- Господин учитель! Вот вы говорите, она была прекраснейшей из женщин и красоте ее завидовала сама Афродита. Но как мы можем это знать? Ведь вы же рассказывали нам, что эстетический вкус развит у всех по-разному, что даже народная мудрость гласит, мол, на вкус и на цвет товарища нет. Как же все единогласно признавали ее красоту?
- Глупости! – отрезал мастер Генрих. – Абсолютная эстетическая ценность существует.
- Да каким же образом? – робко переспросил студиозус. – Если мне нравится дочь бургомистра, а моему соседу – гувернантка герцогини, то каким образом мы можем сойтись с ним во взглядах на женскую красоту? Он может признать славной мою избранницу, я - его, но ведь мы отбираем именно того, кого отбираем. То есть у нас есть личный критерий…
- Вот зачем я на вас на всех трачу время?! – возопил мастер Генрих. – Элементарный вопрос частного и общего не в состоянии познать. Да, у вас, у болванов, разные критерии красоты, но основываются-то они на одном общем понятии соответствия идеалу! Разве это так трудно понять? И я говорю об идеале, а не о ваших слюнявых увлечениях. Вот таким идеалом в античном мире и была Елена Прекрасная. И чтобы доказать вам это, мои Фомы Неверующие, сейчас перед вами предстанет она сама, чтобы вы смогли лично и по достоинству убедиться в ее идеальной красоте!
Что-то пыхнуло, запахло чем-то неприятным, навроде серы, что ли, и посреди аудитории возникла – вот просто из ниоткуда буквально возникла! - женщина. Я так обалдел, что сначала мне показалась, будто она вообще голая. Потом рассмотрел, что она не то чтобы голая, но в такой прозрачной накидке, что можно считать, что и голая.
Похоже, она и сама очумела от своего появления в таком виде перед толпой молодых (и не очень) мужчин, во всяком случае, завопила так громко, что некоторым пришлось заткнуть уши. И вопила-то на каком-то тарабарском наречии, ну ни слова не разобрать. Я так понял, что это греческий, потому что хозяин говорил, что жила она в Греции, но не поручусь.
Вопила долго, визгливо, что называется - на одной ноте. Ну я-то с войны к бабским крикам привычный, всякого повидал да послушал, так что, пока она орала, рассмотрел я ее.
Ну что вам сказать, ваша милость… Ничего особенного. Я б из-за такой на смерть не пошел, города жечь не стал бы и убивать поостерегся. Да и уводить от законного венчанного мужа не стал. Хотя, греки, они ж, вроде, язычники? Худющая, ребра торчат, зад - никакой. Правда, талия тонюсенькая, как у благородных, а сиськи - вот те да, те красивые, здоровые такие, она сколько их ни закрывала руками, все равно все было видно. Волосы такие светлые, как у наших красавиц, мордашка симпатичная. А в общем, ваша милость, ничего особенного. Краше видали. Хотя за дам можно и выпить, как вы? Ну, за дам!
А студиозусы сидят бледные такие, молчат, только куманек наш как всегда хохочет и в ладоши хлопает. Ну к этому-то все давно привыкли, никто уже не удивлялся. А хозяин подошел к Елене Прекрасной, приобнял ее и что-то зашептал на ушко. И она потихоньку стала умолкать, потом совсем замолчала и стала внимательно мастера слушать. Умел хозяин объяснять, ох умел. Да и с языками у него было все в порядке, уж с латынью и древнегреческим-– точно. Он ее, значит, за талию, за талию - да и увел. И не вернулся. Пришлось нам с куманьком одним домой возвращаться.
А тем же вечером за нами пришли.
Какой-то стряпчий из магистрата, да два епископских охранника, из швейцарцев. Здоровые такие, я как их увидел, сразу понял: сейчас что-то будет. Ну, меч-то у меня всегда под рукой, кинжал я к поясу приладил, ежели с двоими надо будет драться - незаменимая вещь.
Но все пошло как-то не так.
Хозяин как с Еленой пришел, так сразу же заперся у себя в спальне, и не было их не видно и не слышно.
Ну тут эти и явились.
Встречать их вышел доктор Теодор.
- Что вам угодно, господа?
- Нам угодно видеть господина Генриха Корнелиуса.
- По какому поводу, осмелюсь спросить?
- Об этом мы сообщим ему самому. Осмелюсь в свою очередь: а кем уважаемый господин приходится Генриху Корнелиусу?
- Мы в дальнем родстве. Иоганн, - обратился ко мне куманек, - сходи, позови Генриха, - и при этом так подмигнул, шельма, что мне все стало понятно.
Я поднялся к хозяину в спальню и осторожно постучал.
- Хозяин! Пора уходить! Там пришли из магистрата, похоже, за вами…
Дверь распахнулась, мастер Генрих просовывая руку в рукав камзола, поинтересовался:
- Теодор с ними?
- С ними.
- Пойдем.
Нет, не любил я куманька, но должен признать, что позицию он занял грамотную. Гостей впустил в нашу узкую прихожую, а сам так встал, что путь в комнаты и перегородил. Теперь, случись драка, все будет решать не сила, а ловкость: развернуться в узком коридоре им будет негде. Если в силе мы швейцарцам, безусловно, проигрывали, то в ловкости могли посоревноваться.
- Ты готов, Генрих? - не оборачиваясь, спросил доктор Теодор.
- Да, - решительно ответил тот.
Ну, эти-то ситуации мне знакомы. Но только я положил ладонь на рукоять меча, как дважды раздался короткий свист, как будто ребенок прутиком воздух рассек, и оба швейцарца тихо сползли на пол. А доктор Теодор уже прижал острие своей шпаги к кадыку стряпчего. Тот только хрипел от ужаса и смотрел на куманька широко раскрытыми глазами, боясь пошевелиться. А клинок потихоньку натягивал кожу на шее…
Я повоевал на своем веку и во всяких передрягах побывал. И я рубил, и меня рубили. И с двумя приходилось биться, да так, что только поворачивайся. Но такого я никогда не видел. Ведь секунды не прошло, как наш куманек выхватил шпагу и полоснул острием ее по шеям здоровенных швейцарцев - что одного, что другого. Да так ловко, что никто и охнуть не успел. Только сползли и уселись с недоуменными рожами на полу, захлебываясь собственной кровью. А швейцарцев таких встречал я в разных переделках, вояки они - только берегись, врасплох не застанешь. Но доктор-то наш! Видал я быстрых, но такого… «Ох, что-то тут нечисто», - подумалось мне, а доктор Теодор покачал головой и сказал магистратскому:
- Извините, уважаемый, но вы нам не оставили выбора. Лично к вам я не имею никаких претензий, просто так получилось. - И мгновенно проколол ему горло. - Уходим!
- Как уходим? - закричал я. - А вещи? Одежда? А дом? А Елена, чтоб она пропала, Прекрасная?! И куда мы уйдем?
Куманек внимательно посмотрел на меня, так что у меня сердце остановилось и стало сначала жарко, а потом очень холодно:
- Уходим, Иоганн. Нам пора!
И мы ушли.
Давайте, ваша милость по стаканчику глинтвейна, да с настоечкой, а?! А то, я смотрю, вам не по себе, так что можете представить, каково было старому Иоганну тогда. Но есть у нас хорошее лекарство от страха, скорби и страстей. Будьте здоровы!
А Елена испарилась. Как и не было. Ну и бог с ней, она мне не понравилась, мне больше дамы в теле нравятся, вроде наших крестьянок. И толку от них больше, чем от этих господских, но это, как говаривал мой хозяин, дело вкуса.
Долго ли коротко ли, но добрались мы до славного города Виттенберга. Мастер Генрих знал, что там есть отличный университет, и хотел в нем преподавать. На подходе к городским воротам он неожиданно сказал мне:
- Знаешь, дружище... - У меня прямо слезы навернулись, никогда раньше он меня так не называл. – Здесь, в Виттенберге, начнется наша новая жизнь. И я хочу взять новое имя. Твое имя. Ты как был, так и останешься добрым старым Гансом Бределем, а я назовусь Иоганн Георг Фауст. Даже так: доктор Иоганн Георг Фауст. Идет?
Да что там «идет»! Человек мне жизнь спас, из дерьма - уж простите, но иначе не скажешь - вытащил, достойную жизнь устроил, а я ему имя пожалею? Лишь бы было хорошо вам, доктор Фауст! Носите на здоровье!
В Виттенберге доктор Фауст со студиозусами был не в пример более спокойным, чем в родном нашем Кройцнахе. Епископские ищейки рыскали в поисках Генриха Корнелиуса Агриппы, а Иоганн Георг Фауст, не таясь, преподавал в университете любимые науки: астрологию, алхимию, философию да тайное иудейское учение о чудесах - каббалу.
Великого ума был муж, храни его господь на небесах. Давайте-ка, ваша милость, за помин его грешной души! Хороший был человек.
А куманек наш пропал, как и не было. Еще до Виттенберга. Вместо него прибился к нам черный пес, пудель вроде. Ну, доктор Фауст сказал, что пудель, значит пудель. Характера премерзейшего и липучий, что твой Теодор Вилеар-Фаланд, но все ж тварь божья. Охранял опять же. Стоило кому только косо взглянуть на нашего доктора, как пудель этот обнажал клыки и рычал. Негромко, но так, что сразу было ясно: этот долго тянуть не будет, сразу в горло вцепится.
Меня он признавал, поскольку я его кормил, да вычесывал ему репьи. А вот за доктором ходил как пришитый и смотрел на него внимательно, не моргая. Даже в университет за ним таскался и ждал у порога, сколько бы часов это ни заняло.
Но, как все в нашем рассказе, и это кончилось.
Доктор Иоганн Георг Фауст, хоть и был уже в годах, влюбился и собрался жениться.
Девушка она была хорошая, опять же не в моем вкусе - тощая, рыжая, - но не мне ж на ней жениться. Семья у нее очень приличная была. Отец - купец, обеспеченный, вальяжный такой мужчина, с круглым животиком, как у беременных. Питался, значит, хорошо. И мать - женщина крупная, в теле. В кого эта Гретхен такая тощая (доктор говорил: «стройная») - непонятно.
Ну, опять скажу: не мое это дело.
Так они ходили-ходили друг к другу в гости, пару раз застал я их целующимися в темном углу, смотрела она на него - лучшего и не пожелать, хоть он ей - между нами, ваша милость, - в отцы годился.
Дошло дело до свадьбы. Гретхен платье шьет, а доктор наш Фауст вдруг мрачнеть начал, все мрачнее и мрачнее становился. Сидит вечерами у камина с верным псом, все его почесывает, да губами шевелит, будто разговаривает. Спросил я его, мол, ваша милость, что происходит-то? Счастье ж ваше на пороге, чего ж вы не только не радуетесь, а еще и огорчаетесь? А он мне:
- Ганс, дружище. - Тут у меня опять прям спазм в горле. - Я счастлив и счастлив безмерно. Боюсь только, что нельзя мне этого. Не судьба. Не счастье мне на роду написано, а написано мне страдание, и гореть мне в адовом огне.
- Да что ж вы такое говорите-то, доктор! - возмутился я. - Да вы же чисто праведник! Посмотрите, сколько ваших учеников по всему миру! В самых разных странах учат они юных отроков, вкладывают им в голову те знания, что вы им в свое время вложили, и несут этот свет дальше. А вы говорите «страдание»! Страдание - для меня, потому как столько я душ в иной мир отправил, что и вспоминать не хочу. И были среди них и отъявленные мерзавцы, и невинные люди. А вам грех так говорить, доктор Фауст. Вот обвенчаетесь вы со своей милой Гретхен, да, даст бог, детишек еще нарожаете…
- Не будет ничего этого, - сказал, как отрезал. - Иди спать, Ганс. А впрочем, знаешь что? Сходи-ка к трактирщику, принеси мне чистого спирта для опытов. Да смотри, чтоб чистый был, неразбавленный, какой этот негодяй имеет обыкновение подсовывать.
Мне бы, дураку старому, понять, что не надо никуда ходить. Какие там опыты после полуночи? С другой стороны, доктор Фауст часто по ночам чего-то смешивал да подогревал, так что заподозрить плохое я никак не мог.
Вот только вышел я за порог, только направился к трактирщику, как сзади что-то грохнуло, да так полыхнуло, что у меня стеклянная банка, которую я под спирт взял, - знаете, такая, с веревочкой на горлышке, чтоб легче носить, - лопнула и разлетелась на мелкие кусочки. И таким жаром опалило, что у меня - вот тут, видите? – на затылке волосы снесло навсегда, да кожу обожгло: хожу теперь чисто как монах с тонзурой. А уж как меня волной этой жаркой подняло, перевернуло да об землю шваркнуло – не описать, аж все внутренности перемешались.
Пришел я в себя, глянул на дом, в котором мы жили, а он полыхает пламенем изо всех окон, будто кто пороху туда насыпал. Сижу я на земле, горячие слезы текут по щекам, и так мне жалко доброго моего доктора Фауста, так жалко! И себя жалко, потому как деваться мне опять некуда, и снова я остался во всем свете один. И пес этот треклятый исчез. Видно, сгорел с доктором в адском том пламени. Его тоже жалко.
Так вот и живу теперь. Иногда Гретхен деньжат подкинет, она через полгода вышла за хорошего молодого человека, но не немца, как зовут его, никак запомнить не могу, у этих славян такие трудные имена. Подкармливает меня в память о докторе Фаусте. А добрые люди, вот вроде вас, ваша милость, иногда и стаканчик-другой преподнесут. Тем и питаемся.
Сюда часто ездят. Уж не знаю почему, но многие интересуются жизнью, а пуще того – смертью известного ученого. А кто ж им расскажет, как не старый Иоганн?! Так что давайте-ка, ваша милость, по последней, за помин души славного доктора Фауста!..
Э, ваша милость, вам что, нехорошо? Душно здесь, конечно. Руди, Фред, помогите мне вынести доброго господина на улицу! Да голову, голову-то ему держите, не приведи господь, захлебнется еще.
***
- Ни фига себе, сбой в программе! - протянул я. - Леденящая душу история буквально.
- Все хорохоришься?
- А что мне еще остается делать? Итак, что я должен был вынести из этого крайне поучительного рассказа? Что все мои желания ведут только к одному: к переходу в другое состояние?
- Совершенно верно. Поэтому желания должны быть продуманными и не надо стремиться к тому, чтобы получить сразу и всё. Это чревато. Надо помогать себе дозированно и растягивать удовольствие.
- Так это уже не компенсация получается, а наоборот, какое-то наказание.
- Зависит от точки зрения, - равнодушно сказала Наташа.
