ПАСХАЛЬНЫЙ СКАНДАЛ

Диалог пасхального отца с пасхальным сыном-отличником лишен даже тени драматизма. Один ригоризм вместе с дидактикой. Не может взволновать даже муху. С другой стороны, зачем мухе волноваться? Эти двое вполне друг другом довольны.

Сын-отличник с большим лбом и пытливыми, умными глазами — во всяком случае именно так представляет его себе реб Жаботинский — вежливо спрашивает: «Папа, расскажи, пожалуйста, про законы седера. Что они означают и почему?»

Папа: «Хороший вопрос, сынок. Сейчас расскажу, сейчас все объясню».

Рассказывает, воодушевляясь. Сын-отличник слушает с большим вниманием. В трудных местах задает толковые вопросы. Если бы в Песах можно было писать, он бы конспектировал. Но в Песах писать нельзя: алаха не велит. Кроме того, отличник — способный малый, память просто удивительная, запоминает все на лету, опять-таки талмудическая культура, ориентирована на устное слово, на ухо, на память — записывать нужды нет. На самом деле учить ему ничего не нужно. Знает законы седера назубок, сто раз слышал, сам объяснит кому угодно. Способный? Больше чем способный — гениальный: декламирует всю Мишну, от Зраим до Теарот, чешет, как по-писаному, ни разу не за­пнется. Если попросить, прокомментирует. Ни на секунду не задумавшись. С любого места. Талмид хахам, больше того, илуй, гордость нашей ешивы.

Но была бы возможность, все равно конспектировал бы: из уважения к научающему родителю. Такой сыновней почтительности не встречал я во всем Израиле. Я сказал: не взволнует и мухи — нет, это волнует, еще как волнует. Попробуйте повторить что-нибудь сто раз вашему умному сыну — я на вас посмотрю.

Будешь уважать папу, проживешь мэа ве-эсрим. А не будешь уважать папу, не проживешь мэа ве-эсрим. Это многое объясняет. В том числе нынешнюю среднюю продолжительность жизни, отнюдь не соответствующую определенной в Торе.

А что любимец комментаторов злобный сын? Почему любимец — понятно. Злодеи — они ведь обыкновенно выходят как-то фактурнее, живее, убедительнее добродетельных героев, в общем и целом пресноватых. Поди найди в литературе положительно прекрасного человека — между тем злодеи, исполненные разно­образных талантов, психологической глубины и неотразимости, табунами бегают по лугам мировой литературы.

Злобный сын сразу же взрывает застольную идиллию, начинает безобразный скандал, так что меньшие братья — троечник и двоечник, еще те раздолбаи, поискать надо — перестают ковырять в носу, с интересом смотрят на битву титанов: кто кого поборет. Они, конечно, раздолбаи, но они не идиоты, то есть они, конечно, идиоты, но все-таки не полные идиоты, так что прекрасно знают: каждый год одно и то же — по сценарию последнее слово должно остаться за родителем. Но они совершенно иррационально надеются: а вдруг на сей раз какой-нибудь путешественник в прошлое, рассеянный профессор компаративистики с Подзорной горы, раздавит ненароком букашку и сценарий переменится? Чают выйти из царства необходимости в царство свободы, чают чуда, хотя, конечно, в силу мыслительной слабости не в состоянии все это так прямо и вызывающе сформулировать. А может, это эдипов комплекс? Может, и эдипов. Все может быть.

Итак, злобный сын мечтает устроить большой карнавал, предваренный военным парадом. Непосредственно на седере. Не только мечтает, но тут же приступает к делу. Злобный, он что говорит? Он спрашивает: что это у вас тут (блин) происходит, что за дела такие?!

Он, конечно, не говорит «блин» вслух, ничего такого в «Агаде» не сыскать, не может себе ничего такого позволить, просто в голову не придет, по сравнению с нынешними пропащими поколениями, образец благочестия, тоже небось, несмотря на все свои фортели, хочет пожить подольше, но он говорит «блин» в сердце своем, а это еще хуже. Не сказано, а как бы и сказано. И родитель это, конечно, услышал, и отличник услышал, и раздолбаи услышали. У них, у раздолбаев, может, с академическим мышлением хуже некуда, но слух у них определенно хороший, острый слух — как компенсация за недостаток мозгов. Злобный, у которого с мозгами все в порядке, прекрасно это понимает и наслаждается семейным смятением, растет в собственных глазах, просто-таки ловит кайф, негодяй. Нет, до ста двадцати ему определенно не дожить.

МОДЕЛЬ ПЬЕРА МЕНАРА

Хочу вот на что обратить ваше внимание. Вызывающий вопрос злобного сына — просто цитата, и, что интересно, цитата из Торы. «И когда скажут вам дети ваши: “Что это за служение у вас?” — скажите: “Это жертва пасхальная Г-споду, который прошел мимо домов сынов Израиля в Египте, когда Он поражал египтян, а наши дома спас”» (Шмот, 12:26).

Ни малейших негативных коннотаций, никакого вызова, вопрос как вопрос, совершенно невинный, наиневиннейший, ничем не хуже того, который задает отличник. Вполне естественно, на него следует спокойный, благожелательный и информативный ответ. Детские зубы остаются в полной безопасности.
Все-таки «Пасхальная агада» — очевидная предшественница постмодерна. Два текста полностью совпадают, совпадают один в один — смысл противоположный. Это надо быть читателем изощренным, чтоб эдак повернуть. Ну так авторы «Агады» таковыми и были.

В томистском нравственном богословии есть важное различение: материя и интенция. Две эти категории определяют поступок. Материя — собственно действие, интенция — намерение, это действие определившее. Полоснуть человека ножом — хорошо или плохо? Плохо — если нож разбойника, хорошо — если нож хирурга (притом, что важно, хирург не разбойник). Все дело в интенции.

Вопрос детей из Торы: «Что это за служение у вас?» — хорош. Тот же вопрос скандалиста из «Агады» провокационен и возмутителен. То есть вопрос совсем не тот же: в силу смены интенции тождество безнадежно утрачено.

Фома Аквинский жил на тысячу лет позже появления сюжета с пасхальным скандалом. Борхес и усердные читатели «Пьера Менара» — Деррида и Фуко — явились еще через восемьсот лет. Заслуживает упоминания также О. Бендер, сложивший стихотворение «Я помню чудное мгновенье» задолго до Борхеса. Надо ли говорить, что смысл сочиненного турецко-подданным не вполне совпадает с тем, что насвистал Пушкин.

Анализ Фомы Аквинского направлен на субъекта действия, на «автора». Для Борхеса автор вообще неважен, мало ли что у автора в голове, что нам до автора, фантомный Пьер Менар ничем не меньше Сервантеса — культурный контекст читателя, вот что важно, только это и важно, читатель релятивизирует и ассимилирует текст, не спрашивая у автора разрешения.

Опередившая европейскую мысль на тысячу и на две тысячи лет история со скандальным вопросом служит прекрасной иллюстрацией обеих концепций.

К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИИ ВОПРОСА

Я как-то обсуждал с раввином Адином Штейнзальцем, на самом деле не я с ним, а он со мной, одним словом, мы обсуждали типологию вопроса как специфического вида риторики. Кажется, он даже об этом статью написал, только не помню, переведена ли на русский, как называется и вообще — существует ли: может, статья мне помстилась. Раввин Штейнзальц любит завершать свои выступления следующим обращением к залу: теперь я готов ответить на любые ваши вопросы — кроме идиотских, разумеется. После этого не вполне добросовестного предложения публика замолкает, а затем в задумчивости расходится по домам. Нет желающих публично рискнуть вопросом, а вместе с ним и репутацией: кто знает, как оценит вопрос взыскательный мудрец.

Однако же деление вопросов на идиотские и неидиотские — важная, но не единственная классификационная схема. Есть и другие. Можно разделить вопросы на те, у которых нет никакого подтекста, которые задаются, чтобы получить ответ, причем именно на тот вопрос, который задан, и на те, которые задаются совершенно для другой цели. В первом случае, по умолчанию, предполагается, что тому, к кому вы обратились, ответ на ваш вопрос наверняка известен или известен предположительно.

Вот, например, вы подходите к юной леди и осведомляетесь у нее, который час. Вы спрашиваете, потому что вас это действительно интересует: время, а не юная леди. Если бы вам встретился пожилой джентльмен, вы спросили бы у него то же самое. Но вам встретилась леди.

Однако же вы можете поинтересоваться временем вовсе не для того, чтобы получить информацию о времени. Вас интересует не время — вас интересует леди. Вопрос выполняет коммуникативную функцию.

Вопрос детей Торы прост и лишен какого бы то ни было подтекста, он задан для того, чтобы получить ответ. Ответ не заставляет себя ждать. Это именно тот ответ, который они предполагали услышать.

Совершенно иное дело вопрос злобного сына. Он задан не для того, чтобы услышать ответ. Ответ паршивцу прекрасно известен: чай, не первый раз на седере, раздолбаи и те давно запомнили. Вопрос ориентирован не на ответ, а на скандал, и все участники застолья прекрасно это понимают. Отец, конечно, мог бы не заметить (сделать вид, что не заметил) злокачественной интенции, ответить в соответствии с рекомендацией Торы, но «Агада» велит ему идти другим путем.

ОПИУМ ДЛЯ НАРОДА

Вот, скажем, Смердяков. Начинающий мыслитель-позитивист, едва вошедший в возраст бар мицва. Григорий, приемный отец змееныша, дает ему уроки Священного Писания. С точки зрения классической еврейской традиции поздновато, время упущено. Но это тот случай, когда не скажешь: лучше поздно, чем никогда. Тут как раз, может быть, лучше никогда, чем поздно. Едва ли не на втором уроке сей юный герменевт спрашивает своего богобоязненного учителя: а как же это так Б-г сотворил светила небесные в четвертый день, а свет — в первый? Откуда свет-то? В ответ буддист Григорий награждает наглеца оплеухой.

Сам по себе вопрос Смердякова очень даже неплох. Действительно, откуда свет-то? Думаю, Федора Достоевского последовательность творения мира тоже занимала. И я вполне допускаю, что ответа Федор Достоевский не знал. Даже наверняка. Он, конечно, любил поразить читателя с евклидовым умом готовностью отказаться от дважды два. Но это на словах. На деле — нет. Не готов. Ответа не знал, спросить боялся. Вот и достал для этой надобности из кармана Смердякова, который, обладая интеллектуальной отвагой, не побоялся бы задать вопрос и раввину Адину Штейнзальцу — не то что Григорию.

Сам по себе вопрос Смердякова неплох, но вопрос сам по себе — отвлеченный концепт — возможен исключительно и сугубо теоретически. Практически же любой вопрос всегда имеет личный контекст и задается с определенной целью.

Смердяков быстро сообразил, что в Библии про неправду писано. И с последовательностью творения разобрался. Сначала свет, а светила, выходит, потом?! Это надо же! Дурят нашего брата. Вопрос задан для того, чтобы уязвить и унизить Григория. Григорий это понимает и отвечает адекватно. Во всяком случае, так считает раввин Адин Штейнзальц. Хотел унизить, но сам же и был унижен — хотя и асимметрично. Получай, фашист, гранату. Вот интересно, предполагал такой ответ Смердяков или нет? Я думаю, предполагал. Готов был даже и к заушению, к мученичеству готов — и все ради интеллектуального торжества над ретроградством. Да здравствует солнце, да скроется тьма. То есть светило все-таки первично.

Этот маленький религиозный диспут — точное отображение эпизода «Агады», как если бы Федор Достоевский был своим человеком на седере. Ровно то же самое. Злобный сын задает вопрос не для того, чтобы получить ответ. Своим вопросом высказывает оскорбительное отношение к семейным ценностям, провоцирует родителя на скандал на семейном празднике. Ситуация вполне в духе Федора Достоевского. Уж если кто любил в русской литературе скандалы, так это он.

Совет «притупить зубы» можно было бы понять как ответ в духе Григория. Но «Агада» канализирует гнев родителя в вербальное русло. Впрочем, предлагая модель ответа, «Агада» никак не ограничивает педагогическую инициативу испытываемого сыном отца. Быть может, в дополнение к сильному, умному и в то же время саркастическому слову имело бы смысл пойти по пути Григория и притупить зубы в самом прямом и непосредственном смысле: дать наглецу по тыкве. Не в качестве замены тео­логического дискурса, а в качестве педагогического приема — чтобы лучше запомнил. Тот рот свой нахальный еще не успел открыть, чтобы возра­зить, а родитель ему: села! И по зубам!

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО РАББИ ШАМАЮ

Если вы скажете, что в ответ на слово ответить словом — это по-еврейски, а дать по тыкве — совсем не по-еврейски, что наш, интеллигентный еврейский Григорий (Цви-Гирш) никогда бы так не поступил, вы будете очевидным образом не правы. Приведу классический пример, известный, кажется, «всем».

Некий насмешник искушал Шамая и Гилеля просьбой изложить ему суть Торы, пока он стоит на одной ноге. Шамай поколотил искусителя палкой. Гилель произнес знаменитую максиму: «Не делай другому того, чего не хотел бы себе. Прочее — комментарии. Иди и учи комментарии»*.

В юности мне казалось, что это притча о либерале Гилеле и мракобесе и самодуре Шамае. Вроде как Зосима с Ферапонтом. Восхваление Гилеля, поругание Шамая. Одному есть что ответить, другому — нет. Один владеет собой, смирен и кроток, другой чудовищно гневлив, как что не по нему, сразу в тыкву. Вопрошатель никакой роли в этой истории как будто не играет. В качестве разве что статиста. Мне так казалось.

Между тем в рассказе Талмуда (ничего, что я говорю «рассказ», а не «нарратив»?) нет никаких оценок действий мудрецов, эпически повествуется: Шамай отвечал так, Гилель — сяк. Прямых оценок нет. И все-таки в неявном виде одобряются обе педагогические модели. Молодцы оба. Каждый по-своему. Типа, и ты прав.
Вся штука в том, что вопрошатель — совсем не статист, как я по своей культурной неопытности предполагал. Он важный персонаж. Он антагонист. Он злобный пасхальный сын и Смердяков вместе. Хотел посмеяться над святой Торой и ее авторитетными представителями.

Ответ его не интересовал: вопрос о сути Торы — чистой воды провокация.

Оба мудреца характер вопроса поняли.

Гилель дал возможность этому аисту сменить интенцию, забыть про свой нахальный, пятикопеечный КВН, опустить прославившую его в веках и даже тысячелетиях дурацкую ногу и в конце концов стать другим человеком. Это не предположение, не читательская фантазия — так написано в тексте.

Я чуть раньше сказал, что Шамай поколотил искусителя палкой. Ну да, палкой. Но вот что это была за палка? Характер орудия вразумления имеет в этой истории первостепенное значение: Шамай отделал насмешника строительным локтем. Прошелся и по бокам, и по потылице. Это такая приблизительно полуметровая деревянная линейка, алахическая мера длины. Шамай был не то инженер, не то архитектор, кормился, как положено, не Торой, а ремеслом и поколотил тем, что у него было под рукой, а под рукой у него всегда было алахическое орудие. То есть отделал наглеца как бы опредмеченной алахой. Тот предложил сыграть на площадке КВН — Шамай перевел его твердой рукой на алахическое поле. Жертва своего легкомысленного остроумия, насмешник мог понять невербальный урок Торы только лишь отчасти, во всей полноте — не мог. Но ученики — «сыновья»: и отличник, и раздолбаи, — не говоря уже о мудрецах Талмуда, рассказывающих сей эпизод с видимым удовольствием, — они-то всё хорошо поняли.

И Шамай, и Гилель притупили насмешнику зубы — каждый по-своему.

Нельзя сказать, что Шамай менее эффективно, чем Гилель.

И уж наверняка — более эффектно.


* Я тут как-то услышал по радио Явлинского (по приятному совпадению тоже Григория) — редкая птица, отлучен от микрофона, но вот раз в тысячу лет долетел. Рассказывает о давнем разговоре с Владимиром Путиным. Владимир Путин попросил его изложить главное условие подъема экономики, типа, как нам реорганизовать Рабкрин — только совсем кратко, одним предложением, Владимир Путин — занятой человек, ему недосуг долго слушать, изложи, говорит, пока стою на одной ноге. Ну так сей Гилель сказал: «Свобода предпринимательства плюс независимый суд». А мог бы как Шамай. Или не мог? Вот только не помню, сказал ли про комментарии.