После возникновения государства Израиль для ивритской литературы начался новый этап. В XIX – начале XX века она развивалась на фоне многоязычия и многотерриториальности. К середине XX века Израиль стал "столицей" еврейской литературы. Этому способствовали исторические события: с одной стороны, Катастрофа, а с другой - волны репатриации первой половины XX века, война за Независимость 1948 года и возникновение государства Израиль. Впервые за две тысячи лет еврейский народ обрел государственную независимость. Ивритская литература сороковых-пятидесятых годов XX века занялась осмыслением этих событий.
В октябре 1949 года состоялось заседание Союза израильских писателей, на котором критик и публицист Авраам Карив заявил: "Мы в качестве граждан получили от государства удостоверение идентичности (дословный перевод названия документа, который по-русски называется "удостоверение личности" – Е.Р.); однако теперь мы, писатели, сами должны выдать таковое удостоверение нашему государству». На израильскую литературу возлагалась, таким образом, важная коллективная миссия – разработка новой национальной идентичности. Точнее, эта новая идентичность представлялась как непрерывный процесс, как единая линия развития: от самосознания изгнанников - к новому самосознанию свободного и независимого народа, вернувшегося на землю предков. Изменилась и функция ивритской литературы. Раньше это была, по определению Йосефа Хаим Бреннера, литература "вопреки" – вопреки месту, времени и окружающим языкам. В диаспоре это была литература, связанная с древностью и с утопическим будущим. В стране Израиля она постепенно превратилась в литературу современности, а ее язык стал разговорным языком.
В начале сороковых годов XX века в ивритскую литературу входит группа поэтов и писателей, получившая название "Поколение Земли" (его еще называют "Поколением Палмаха", "Поколением войны за Независимость" и "Поколением 1948 года"). Это название, взятое из стихотворения Шауля Черниховского "Кредо", многозначно. С одной стороны, оно подчеркивало, что это поколение людей. которые родились в Стране Израиля. С другой стороны, это были "земные люди" в том смысле, что они были прочно и крепко привязаны к Стране Израиля, к ее климату и ландшафту. К этому поколению принадлежали прозаики Моше Шамир (1921-2005), Игаль Мосензон, Аарон Мегед (1920), Натан Шахам (р. 1925), Ханох Бартов, С.Изгар, Биньямин Таммуз (1989-1919), поэты Хаим Гури (р. 1923), Амир Гилбоа (1917-1984) и другие. Почти все эти писатели действительно родились в Стране Израиля. Это было первое поколение, для которого иврит был родным языком - не выученным, а родным. Не идеологическим выбором, а единственной реальностью.
Кладбище на горе Герцля в Иерусалиме. Фото AP (Oded Balilty)Вот почему многие поэты, вошедшие в ивритскую литературу в сороковых годах, начали свой творческий путь с оплакивания погибших товарищей. Плач ("геспед") – особый жанр ивритской поэзии сороковых годов: живые оплакивают мертвых, мертвые обращаются к живым.
Таково, например, стихотворение Хаима Гури "Вот лежат наши тела", посвященное очень конкретному историческому событию. В мае 1948 года бойцы "Палмаха" под командованием Дани Маса вышли на помощь осажденному Гуш-Эциону, попали в засаду и все погибли. Тридцать пять тел привезли в Иерусалим англичане.
Мой маленький сын сказал как-то: "Почему-то когда умирают молодые люди, все ужасаются и качают головами. А когда умирает старый человек, как будто так и надо. Разве стариков не жалко? Какая разница – ведь и то, и другое – смерть?" Я попробовала объяснить: обо всех мы горюем, но старик успевает исполнить в своей жизни то, что вообще должен исполнить человек: родить и воспитать детей, сделать свою работу, совершить что-то важное, что останется после него. Как сказано о нашем праотце: "И скончался Ицхак, и умер, и приобщился к народу своему, насыщенный днями, и погребли его Эсав и Яаков, сыновья его (Бытие, 35:28). А молодой человек еще не успел реализовать свою энергию в этом мире, и поэтому его смерть – это что-то ненормальное, так не должно быть. Поэтому смерть молодых нуждается в объяснении и оправдании. Об этом говорят мертвые в стихотворение Хаима Гури "Вот лежат наши трупы":
Мы больше не встанем, чтоб снова встречать на дорогах закат.
Мы больше уже не полюбим, мы пальцами струн не коснемся,
По темным садам не пройдем, где ветви под ветром дрожат
(Пер. Р.Морана)
Это стихотворение написано от лица коллективного героя - "мы". Это очень характерно для литературы "Поколения Страны", в которой частный человек не отделяет себя от коллектива - наоборот, он находит себя в приобщению к коллективу (народу в его становлении).
И этот коллективный мертвый герой обращается к живым:
Не предали мы! Посмотрите, ведь каждый из нас при винтовке,
Лишь пусто в подсумках и в дымном, еще не остывшем стволе.
И кровь наша капля за каплей кропит еще тропы лесные.
Мы бились, покуда не рухнул последний из нас на скале.
Ужель нас осудят за то, что не дожили мы до заката
И крепко припали губами к шершавой и твердой земле?
Но неужели мертвые герои должны оправдываться? Перед кем? В чем их можно обвинить?
Может быть, это чувство вины присуще как раз живым (а они уже переносят его на мертвых) - за то, что не уберегли их, за то, что мы остались живы, а их уже нет.
В русской поэзии об этом чувстве вины пронзительно писал Александр Твардовский:
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
Что все они – кто старше, кто моложе,
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь.
Речь не о том, но все же, все же, все же…
У Твардовского есть еще одно стихотворение, удивительно перекликающееся со стихотворением Хаима Гури (хотя они ничего не знали друг о друге): "Я убит подо Ржевом". В этом стихотворении тоже мертвые обращаются к живым, и тоже появляется этот мотив взаимной вины и оправдания:
Наша, смертью оборванная,
Вера, ненависть, страсть.
Наше все! Не слукавили
Мы в суровой борьбе,
Все отдав, не оставили
Ничего при себе.
Все на вас перечислено
Навсегда, не на срок.
И живым не в упрек
Этот голос наш мыслимый.
А может быть, мертвые оправдываются перед живыми за то, что не успели их защитить, за то, что ушли слишком рано. Они умерли слишком молодыми и слишком быстро, мгновенно, они не успели приготовиться и проститься. Это ведь тоже неестественно. В них еще слишком много жизни. Им нужно время, чтобы приготовиться к своей новой роли, чтобы, так сказать, привыкнуть к смерти. Для этого и нужен ритуал прощания мертвых с живыми, ритуал оплакивания. Стихотворение Хаима Гури и есть такое прощание. Вот почему мертвые сначала говорят:
Скажите – неужто сейчас вы похороните павших?
Ведь мы не утерпим и встанем, живыми рванемся вперед,
Живыми и страшными, ибо мы еще не окоченели,
Все, чем мы жили, в нас живо, и в жилах струится, и жжет.
К концу стихотворения они, наконец, соглашаются:
Заройте нас в эти минуты, закройте нам лица землею! […]
Ты, день наступающий, помни: во имя тебя мы сражались!
А мы зацветем, запылаем,
Когда в этих скалах замолкнет последнего выстрела крик.
Так мертвые утешают живых: мы вернемся. Будет возрождение, но не наше личное, а возрождение земли и народа, и даже больше - всех народов и всего мира вообще, геула (как сказано: «И перекуют мечи на плуги, а копья на серпы, и не поднимет народ на народ меча, и не будут больше учиться воевать» [Исайя 2:4]) Символ этого возрождения – красные цветы (наверное, это анемоны, первые цветы, появляющиеся в горах Иерусалима ранней весной):
Мы красными станем цветами, и вы догадаетесь вмиг,
Что встретились с "Горным отрядом".
Цветок – такой же символ жизни, как и рассвет, о котором говорилось в предыдущей строфе. Так мертвые дважды идентифицируются с природным круговоротом смерти и возрождения: день и ночь, зима и весна.
Теперь мы понимаем, зачем нужны стихотворения-прощания. Они дают возможность мертвым привыкнуть к своему новому статусу и утешить живых, а живым - дают возможность справиться с травмой, жить дальше и не мучиться виной, вспоминая мертвых.
Но кроме расставания, утешения и оправдания для живых и мертвых, у жанра стихотворения-плача есть еще одна функция: дать оправдание жизни живых в политическом смысле. Например: каковы наши права на Страну Израиля? Наше право завоевано кровью, наши братья погибли за эту Страну. Философ сказал бы: наше право легитимно потому, что оплачено жертвоприношением.
Мертвые нужны живым. Они связаны с живыми не только в том смысле, что они умерли, защищая нашу физическую жизнь – мертвые становятся частью жизни живых, придавая ей смысл и оправдание. Так создается новая мифология Страны Израиля. Тексты, запечатлевшие эту новую мифологию, входят в школьную программу и закрепляются в коллективной памяти народа с помощью ритуалов – например, нового ритуала Дня Памяти, когда принято читать стихи Хаима Гури или балладу Натана Альтермана "Серебряное блюдо"
В этом стихотворении целый народ, застыв в благоговейном ужасе и молчании, смотрит на выходящих ему навстречу молодых и прекрасных юношу и девушку. Видимо, они тоже мертвые, и они тоже обращаются к народу с речью:
Подойдут и застынут они… и неясно,
То ли живы они, то ль убиты давно.
И, волнуясь, народ спросит: "Кто вы?"
И хором
Скажут оба, в засохшей крови и пыли:
"Мы – то блюдо серебряное, на котором
Государство еврейское вам поднесли".
Скажут так – и падут. Тень на лица их ляжет.
Остальное история, видно, доскажет.
(Пер. Р.Морана)
Новая культура нуждается в новых ритуалах, формирующемуся заново народу нужны новые мифы и символы, чтобы понимать свою жизнь. Эти новые символы органично увязываются со старыми текстами. "Своей смертью завещали нам жизнь", - так оплакивал Давид Шауля и Йонатана (этот библейский стих, кстати, цитирует Твардовский в стихотворении "Я убит подо Ржевом": "Я вам жить завещаю //Что я больше могу?")
А.Т. ТвардовскийПлохо то, что и любая мифология и любой ритуал могут стать банальными и превратиться в рутину. Новый ритуал тоже может стать внешним, мертвым. Поэтому почти сразу в поэзии Поколения Государства становится слышен протест против новой мифологии героизма. Таково, например, стихотворение Амира Гилбоа "А мой брат молчит":
Брат мой вернулся с поля брани
В серых одеждах странных,
А я боялся, не был ли сон мой обманным,
И сразу стал считать его раны,
А мой брат молчит.
Потом я рылся в шинельных карманах,
И нашел там повязку с бурым пятном на ткани,
И под букетом из ранних
Маков ее имя на карточке драной.
А мой брат молчит.
Я разобрал его ранец
И достал его вещи, воспоминанье за воспоминаньем,
Ура! Награжден мой брат, мой герой!
Восхищенье мое бескрайне.
А мой брат молчит.
А мой брат молчит.
И кровь его из земли кричит.
(Пер. Г.-Д.Зингер)
В этом стихотворении снова появляется характерный образ ивритской поэзии - живой мертвец. Это брат, который вернулся с войны, но вернулся, судя по его молчанию, уже мертвым. Тот, кто дожидался его дома (может быть, это младший брат, который был еще слишком юным, когда старший уходил на войну?) шарит по его карманам и в его ранце и завладевает его скромным наследством. Но самое главное наследство – память. Теперь живой может гордиться тем, что он брат мертвого героя. Мертвый не может возразить, он молчит, но его молчание обвиняет.
В последней строке стихотворения есть коннотация на слова Всевышнего, обращенные к Каину: "Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне из земли" (Бытие, 4:11). В книге Бытия кровь мертвого Авеля обвиняет брата в убийстве. Но здесь-то – в чем мертвый брат обвиняет живого? Разве брат его убил? Нет, брат не виноват в его смерти, он виноват в другом – в том, что присвоил его воспоминания, его жизнь и его смерть и использовал все это, использовал его память для построения мифа (Мой брат, мой герой!). Героизация мертвого в стихотворении Амира Гилбоа – все равно что убийство.
Так что же, смерть на поле битвы не принадлежит истории? Нет, в этом стихотворении жизнь и смерть принадлежат только частному человеку. Здесь совсем другое отношение к смерти, чем у Хаима Гурии – не коллективное, а индивидуалистическое. Это злая ирония над героическим образом "смерти-возрождения" у Хаима Гури и Натана Альтермана.
Еще меньше героизации смерти в стихотворении Иегуды Амихая "Дождь на поле боя":
Дождь льет на лица моих друзей,
На лица живых друзей, тех,
Что прикрывают голову одеялом,
И на лица мертвых друзей, тех,
Что более не прикрывают.
(Пер. З.Копельман)
Здесь, как и у Амира Гилбоа, речь не от имени народа и не к народу. Лирический герой – частный, индивидуальный человек. В смерти его друзей на поле боя нет ничего возвышенного, ничего геройского. Ее невозможно использовать для мифов и ритуалов. Здесь появляются традиционные символы – поле и дождь, который в традиции обычно это поле оживляет и пробуждает к жизни. Но здесь ничего подобного не происходит. Дождь, традиционный символ благословения и возрождения, в этом стихотворении не оживляет мертвых, они не возрождаются в виде цветов или колосьев. В этом стихотворении нет ничего даже похожего на возрождение и бессмертие, о которых шла речь у Хаима Гури. Дождь – это просто вода. Смерть – это просто смерть. В смерти нет ничего кроме смерти – поэтому надо ценить жизнь и бороться против войны. Это пацифистское стихотворение. Ведь дождь падает на всех – на арабов и на евреев. Смерть всех уравнивает. Таков индивидуалистический, анти-мифологический надгробный плач Амихая – поэта, ставшего впоследствие одним из главных фигур так называемого "Поколения Государства", о котором скоро пойдет речь.
Символ дождя в этом стихотворении очищен от всех мифологических смыслов. Оно предельно аскетично (его лексика проста до грубости), очищено от метафор и украшений, в том числе и от таких украшений, как стихотворный размер и рифма. Верлибр, он же "свободный стих", подчеркивает независимость и свободу автора от канонических поэтических размеров. В середине пятидесятых годов вся израильская поэзия переходит на верлибр. В этом сказывается смена культурных влияний: у молодых поэтов "Поколения Государства" уже нет той глубокой, интимной связи с русским языком и русской поэзией, какая была в прошлых поколениях. Источники влияния теперь иные: англо-американская и французская поэзия, в которой господствует верлибр, выражающий индивидуалистический, анти-коллективистский пафос этого поколения.
Итак, в ивритской поэзии почти одновременно развиваются две противоположные тенденции: героизация и де-героизация доблестной смерти на поле боя. Понимание этого противоречивого процесса дает нам представление о формирующемся израильском национальном характере. Его можно определить так: израильтяне – сильные, смелые и красивые люди, которые терпеть не могут красивых слов о своей силе и смелости. Но можно сказать и иначе: это сильные и красивые люди, которые, однако, недостаточно сильны, чтобы открыто признать свою силу и красоту.
Мы прочитали несколько стихотворений израильских поэтов о войне, о смерти. Они очень разные, и в них раскрываются разные отношения: между живыми и мертвыми, частным человеком и народом, частной жизнью и историей. Есть стихи, в которых мертвые или умирающие обращаются к Всевышнему. И только одного не было в этих стихах – отношения к врагу. Кто убил мертвых, кто повинен в их смерти, кто должен понести наказание? Об этом не сказано, этот аспект вообще находится вне поля зрения. В этих стихах есть скорбь, но нет ненависти. Это очень характерная черта новой ивритской литературы. Но это и вообще черта еврейского характера, раскрывающаяся в очень многих текстах. Есть древний пиют, который читают в утренней молитве Шахарит. В нем говорится: "За наши грехи мы изгнаны из нашей страны и отдалились от нашей земли". Не сказано: "Римляне-злодеи изгнали нас". Пиют не выясняет отношения с римлянами, он выясняет отношения еврейского народа с Богом. Это не значит, что мы прощаем наших врагов. Это значит, что за то, что с нами происходит, несем ответственность только мы. Мы воюем с врагами, побеждаем и терпим поражения, но не удостаиваем их ненависти.
В ивритской поэзии, поэзии народа, испытавшего столько бедствий и унижений, - нет ничего симметричного антисемитизму, нет русофобии и арабофобии и нет текстов, в которых выражены презрение и ненависть к врагам. (Я намеренно выношу здесь за скобки большого поэта Ури Цви Гринберга, который остался в стороне от израильского мейнстрима). Хорошо это или плохо? Может быть, наш народ потому и сумел пройти через все исторические испытания, что всегда стремился извлечь из них нравственный урок для себя самого. "За наши грехи мы изгнаны…" – это сказано с большим достоинством и силой. Но эта сила может обернуться слабостью, у этого достоинства есть оборотная сторона: сосредоточенность на себе и невнимание к "другому" - к врагу, которого не удостаивают ненавистью.
Этот текст войдет в книгу Елены Римон "Израильская литература нового времени".
Еще о войне:
Военная викторина
Война по-еврейски
Голубь и мальчик
Военный дневник писателя Йорама Канюка
