В Москве, когда я уезжал, был двадцатый век, а в Израиле – то две тысячи лет назад, то пять тысяч, то вдруг 1967 год. Из-за этого джетлага спалось мне плохо. Бунинский герой по ночам пробирался к лежанке какой-нибудь горничной или крепостной девушки («На другой день она прислуживала, не поднимая глаз»), а я крался в гостиную, которая тут называлась салоном, к нескольким полкам с книгами на русском, зажатым между «ивритским» и «европейским» шкафами. По-русски была в основном классика, а также Бродский, Солженицын, Набоков и журналы.

Выдернув книгу, я подходил к окну, некоторое время смотрел вниз на подсвеченный минарет, потом на дом напротив, где на одном балконе белел израильский флаг, а на другом - рубашки на веревке, и шел читать знакомые буквы. А наутро за поздним завтраком, точно по Бунину, мне улыбалась красивая родственница, очень дальняя и прежде незнакомая, гостья из Америки. Улыбалась и спрашивала с акцентом, как мне спалось, а я краснел.

"Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне, под лампой блестел ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза и красновато отливающие каштаном густые и мягкие волосы, заплетенные на ночь в большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара; на левой щеке у нее была родинка с красивым завитком черных волос".

До «Темных аллей» Бунин мне не нравился. «Господина из Сан-Франциско» я дочитал только потому, что про него обещали задать сочинение. Мне было немного неудобно; в школе я уважал авторитеты, а Бунин – крупнейший русский писатель, отмеченный и родителями, и Нобелевским комитетом.

Лежа в Иерусалиме ночью со сборником «Темных аллей», я думал: и правда, оказывается, замечательный русский писатель. Прочтет ли его когда-нибудь моя американская родственница? Во времена Бунина было принято заводить романы с кузинами, думал я. Я так сочувствовал героям мужского пола, что стиль Бунина перестал меня раздражать. Хотя его эротизм все же временами казался мне каким-то... апостериорным. Немолодой человек писал.

Иерусалим – подходящее место для чтения Бунина. Среди героев «Темных аллей» много эмигрантов. В Париже они вспоминают, как в Москве целовали «дочь какого-то дьячка», в деревне соблазняли крестьянскую девушку, обещали приехать-навестить-забрать. Потом – провал, пропасть, прямое указание на 17-й год или просто – «Больше ничего не помню. Ничего больше не было».

Описанное Буниным понижение статуса знакомо многим эмигрантам и репатриантам всех времен. У официантки в парижской столовой – хорошие туфли и манеры; когда-то ей самой прислуживали. Белый офицер становится шофером. Женщины лучше переносят тяготы и стресс от крушения старой жизни: муж спивается, а жена открывает шляпную мастерскую. Но никаких success stories – это вам не американская, а русская литература. Все герои потерпели поражение, главное поражение – потерю родины. Нет, американцам этого не понять, а вот евреям – легко. Парижский, европейский галут, рассеяние, а в Москве обетованной большевики топчут святые могилы и разрушают храмы. Сам на западе, а сердце на Востоке. Сердце – не на месте.

Любовные истории, как и история белого движения, добром не кончаются. Жить-поживать и добра наживать Бунин героям не даст. Россия пропала, пропадем и мы. Конечно, все закономерно: в «Темных аллеях» проявился общий трагизм бунинского мироощущения. В конце жизни писатель не стал оптимистичнее – с чего бы? Но если читать рассказы подряд, предсказуемость удручает.

Не знаешь, что делать с героем – пусть застрелится. Герой, положим, и сам не знает, что с собой делать, а дать ему время на раздумье не позволяет, видимо, формат короткого рассказа. Иногда он может убить героиню или умереть своей смертью. Смерть, измена или роковое стечение обстоятельств – так или иначе разлука неминуема.

- Он был очень влюблен, а когда очень влюблен, всегда стреляют себя...
(Иногда еще травятся, стреляют в неё, душат, бросаются под поезд).

Если же ничто не препятствует любви
- Мы не дети, вы, я думаю, отлично знали, что раз я согласилась ехать к вам... И вообще, зачем нам расставаться?
Через день, оставив службу, она переехала к нему.
... то на третий день Пасхи он внезапно скончается, а ее жизнь будет разбита. Или она умрет родами – на Женевском озере, что мало утешает.

При этом оторваться невозможно. Я засыпал в пять утра, когда внизу в деревне начинали петь муэдзины. Читал я только по ночам – днем у меня была насыщенная программа. Не дочитав книги, я уехал на экскурсию в Иудейскую пустыню, оттуда на море, оттуда в горы, и в Иерусалим вернулся перед самым отъездом. С американской родственницей мы разминулись – она была в Эйлате. Просила тётю передать мне привет.

- Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на земле.

Второй раз я читал «Темные аллеи» уже в Москве. Тоже что-то не спалось. На этот раз я начал с конца, открыв книгу по-семитски – справа налево. В последнем рассказе действие происходит «в глухой гористой местности на юге Испании». Марокканец в феске ест сало, пьет вино (интересная диета для мусульманина, каковым по идее должен быть марокканец) и поглядывает на испанскую девочку лет пятнадцати. Ничем хорошим это, понятное дело, не кончается. Второй с конца рассказ называется «Весной, в Иудее». В Иерусалиме я его не успел прочесть.

«...я встретил ее в Иерусалиме у Яффских ворот! [...] И она без всякой робости пошла впереди меня по крутой и тесной каменной лестнице этого дома... На одном повороте лестницы она приостановилась: там, глубоко внизу за узким окном, виден был древний «Водоем пророка Иезекиила», зеленоватая вода которого лежала, как в колодце, в квадрате соседних сплошных домовых стен с решетчатыми окошечками, - та самая вода, в которой купалась Вирсавия, жена Урия, наготой своей пленившая царя Давида».

Ну, раз сам царь Давид, тогда можно! Бедуин Аид, правда, так не считает, и стреляет в героя. Почему-то попадает только в ногу, и то со второго раза. Судьба племянницы не освещается, но, насколько я представляю себе исламские нравы, вариантов нет.

»Не знаю, сколько лет ей было, думаю, что не больше восемнадцати, узнал впоследствии одно - четыре года перед тем она была замужем, а в тот год овдовела, не имев детей, и перешла в шатер дяди, будучи сиротой и очень бедной. "Оглянись, оглянись, Суламифь!" - подумал я. (Ведь Суламифь была, верно, похожа на нее: "Девы иерусалимские, черна я и прекрасна").»

Ах, эти романтические восточные штампы... Видишь красивую девушку – и сразу цепь ассоциаций - Суламифь, Песнь песней, Вирсавия. А евреи или бедуины, Библия или Коран – к черту подробности. Впрочем, племянница Аида ведет себя подозрительно вольно для бедуинки (хоть и вдовы), отдаваясь герою в гостинице за золотую монету. Видимо, в наши дни нравы стали строже – во время экскурсий в бедуинские шатры женщины даже не показываются на глаза туристам. Но даже если бы и показались – мне все равно было бы не до них.

Бунин был в Палестине в свадебном путешествии. Спустя много лет он описывает палестинские пейзажи так, что кажется – ты вдруг оказался там, в пустыне. Она с тех пор практически не изменилась. Я это хорошо помню:

Читаешь про подобные пейзажи в зимней Москве – и это волнует куда больше, чем описанное в рассказе любовное приключение.

Американская родственница заканчивает свои редкие письма традиционной формулой «в следующем году в Иерусалиме». Поймать ее, что ли, на слове? Необязательно жить у тетки. Я знаю одну гостиницу недалеко от Яффских ворот... Не самую благоустроенную и, говорят, не самую безопасную, зато где-то там герой Бунина соблазнил бедуинку. По-русски моя родственница читает медленно, но я могу почитать ей вслух.

Павел Венгеров