Кому не случалось мельком прочесть или услышать фразу типа "мы живем в эпоху глобализации, в мире, в котором мультикультурность становится одним из основных условий существования". Вроде бы всем все понятно. Но почему-то, когда мультикультурность действительно становится фоном жизни, люди удивляются и даже раздражаются.

Да чему тут удивляться, пора бы привыкнуть. Вот несколько примеров из жизни. Я привожу их вместо статистических данных, потому что статистики у меня нет. Речь идет о еще не вполне оформившихся, но уже очень влиятельных культурных тенденциях, которые затрагивают жизнь миллионов людей.

Знакомая учительница русского языка и литературы из Подмосковья горько жалуется на то, что в классах, где она преподает, большое количество детей-переселенцев из Молдавии (экономических беженцев). «Крестьянские дети, вежливые, молчаливые, привычные к труду, – говорит она. – Но русский язык у них такой плохой, что они не понимают вопросов, не могут делать домашние задания, не имеют никаких навыков учебы, и к тому же страшно стесняются и комплексуют. Тупые!» – чуть не плачет учительница. А на самом деле, может, и не такие уж тупые, но это невозможно узнать, потому что с ними трудно контактировать. И вообще как это так – в русской школе учить русской литературе людей, которые плохо говорят по-русски! В Подмосковье! Безобразие! Куда мы идем?

Учительница литературы из московской еврейской школы. Как ни странно, и у нее те же проблемы: в классе все евреи, но среди них все больше горских и бухарских, дети из семей, приехавших в Москву из зоны конфликтов. Плохо говорят по-русски, отмалчиваются, как их учить? Кошмар, трагедия, ну по крайности драма.

А вот еще одна учительница, родственница моего мужа, еврейка, уроженка Лос-Анджелеса, преподает там английскую литературу в городской школе. И у нее то же самое: полкласса – дети иммигрантов из Мексики, по большей части нелегальных. Родной язык у них испанский, а у другой половины класса - английский. Спрашивается, как тут преподавать Шекспира? Американка воспринимает все это без драм, keep smiling, она немного учила испанский, и эта непростая ситуация вызывает у нее не отчаяние, а прилив дидактических идей: переводы, индивидуальные домашние задания, дополнительные занятия… Но вот как быть с новоприбывшими детками из Китая? Тут даже эта энергичная дамочка оказалась в тупике.

Да уж конечно, говорила я им всем в разное время, в гомогенном классе преподавать гораздо легче. Но где они, эти гомогенные классы? Я уж забыла, что это такое. Вот я вам сейчас расскажу про своих студентов в академическом колледже на юге Израиля (между прочим, не из плохих). Расклад примерно такой.
Девочки и молодые женщины из марокканских еврейских семей, из городков развития. К сожалению, часто воспринимают просьбу прочесть статью хотя бы на иврите, если уж не по-английски, как утонченное издевательство белокожей ашкеназской русской нахалки над простыми восточными женщинами с нелегкими судьбами. Некоторые из них склонны к обдуманной истеричности и способны довести до слез молоденьких ассистенток, а иногда даже меня – до белого каления. Иврит у них родной, но плоховатый. Можно было бы сказать, что они учатся с трудом, но это было бы неточно – прилагать усилий они как раз не хотят. Не научились.

Пожилые учительницы разнообразного происхождения на "ишталмут", повышении квалификации, с умилением слушающие лекции и любовно изготовляющие домашние задания. Для них это времяпрепровождение – интересный и полезный отдых от каторжного школьного труда, не только возвышающий их статус в обществе и в собственных глазах, но и увеличивающий зарплату и будущую пенсию.

Ашкеназская девочка, милая и интеллигентная, со сложной дислексией, которую она мужественно преодолевает путем многочасовых тренировок. Для нее учеба в колледже – очередной раунд борьбы с ее проблемой. Учится прекрасно.

Двадцатишестилетняя "парсит", то есть дочь евреев-выходцев из Ирана, добрая и неглупая, с настоящей и очень тяжелой гиперактивностью (довольно редкое отклонение для ее возраста). Предлагаю соглашение: садиться всегда возле двери, как только начинается двигательный приступ - тихо выйти, быстро пробежать вокруг кампуса, вернуться, продолжать конспектировать лекцию с любого места, потом прийти на индивидуальную консультацию и восстановить все, что пропустила. Альтернатива – полное удаление с курса без возврата денег. Соблюдает условия соглашения и неплохо сдает экзамен.

Серьезная и способная ашкеназская девица, страстно увлеченная кулинарией. Открыла мне глаза на правильное взбивание белков для меренг. Мечта ее жизни – поехать в Париж и поступить там на курсы поваров. Зажиточные родители взяли с нее обещание, что перед этим она сделает первую степень неважно по чему и таким образом обрекли ее на занятия теорией литературы. Вначале чувствует себя страшно несчастной, постепенно входит во вкус и в конце года истязает всех навязчивыми требованиями повысить оценку – торгуется за каждый балл.

Изящная арабка из богатой хамулы Рамле, мать маленького сына, с которым она воркует на переменах по дорогому тонкому мобильному телефону. Синий шелковый хиджаб на ней сидит как влитой. Очень вежливая, с большим чувством собственного достоинства, неплохой иврит, память нетренированная, но соображает быстро. Искренне старается вникнуть в стихи Бялика и Черниховского, а также в проблемы раннего сионизма и позднего структурализма. Хорошие оценки для нее, видимо, начало тщательно продуманной карьеры.

Стайка коренастых молоденьких бедуинок с грубыми загорелыми лицами, в длинных жестких рубахах-джеллабах и дешевых белых хиджабах. Стеснительные и, как бы сказать, сильно затюканные. Иврит и другие знания – на нуле. Некоторые очень стараются и к концу семестра начинают догонять остальных. Некоторые совершенно скисают и отчисляются. После занятий их организованно развозят по бедуинским стоянкам Негева. Те из них, кому удается добраться до старших курсов, иногда оказываются способными и делают успехи. Трудности, которые они преодолевают, и усилия, которые они при этом прилагают, даже страшно себе представить (жизнь в шатре без электричества, без холодильника, но с лэптопом, маленькие дети, огромные семьи из четырех поколений, бойкие бабки, суровые свекрови, ехидные золовки, требовательные мужья и т.д.)

Тридцатилетний красавец-бедуин, офицер Цахала, с отличным ивритом. Интеллектуально необыкновенно, феноменально одарен и при этом редкостная сволочь. Весь второй семестр проводит в изобретательных, но бесплодных попытках заставить нас зачесть ему пропущенные занятия первого семестра (задушевные разговоры, письма завкафедрой, декану, проректору, ректору, грубый шантаж и угрозы). Эту бы энергию да в мирных целях….

Молодой бритоголовый человек, израильтянин, по виду – из тель-авивской богемы, очень вежливый, начитанный и интеллигентный. Видимо, решил наконец получить официальную степень, хотя бы в провинциальном колледже. В первом семестре ходит на занятия босиком в любую погоду, огромные босые ступни непривычно торчат из-под стола. Во втором семестре начинает постепенно исчезать и тихо отчисляется за пропуски.

Молчаливые молодые арабы из Негева и из Галилеи, замкнутые как сжатые пружины или взведенные курки. Могли бы учиться довольно эффективно, если бы не плохо усвоенные учебные навыки (а ведь были у них на первом курсе особые семинары по развитию речи, где их натаскивали на работу со словарем и т.п.), а также неумелые попытки мелкого и крупного обмана (например, сдернуть из Интернета работу, которую они даже не в состоянии прочесть). Обращаться с ними следует исключительно вежливо и в то же время очень твердо, то есть со всей твердостью, на которую я способна. Тщательно продумывать заранее всю систему заданий (что они могут и чего не могут и в каком порядке) и потом ни в коем случае не идти на компромиссы – у людей этого типа моя готовность к компромиссу может вызвать взрыв дикой неконтролируемой ярости, после которого сотрудничество становится уже очень затруднительным. Этот политически некорректный принцип, грубо сводящий к стереотипам неисчерпаемое богатство их личностей, вытекает, к сожалению, из собственного горького и неоднократного опыта. И только применяя его, можно более-менее спокойно работать.

Бывали, впрочем, студенты-арабы, как феллахи, так и бедуины, к которым никаких принципов применять было не нужно, а они просто себе учились, потому что им нравилось это занятие.

А вот редкие птицы. Сдержанный и осторожный белокурый юноша, держится поближе к арабам, вместе с ними постится в Рамадан. (Этого невозможно не заметить, потому что как только заходит солнце, некоторые встают и бегут в столовую, а более ответственные и обеспокоенные будущим экзаменом достают из рюкзаков бутерброды и едят прямо на лекции. Я это приветствую, потому что не евши заниматься очень трудно, только прошу не пропускать учебный материал). Но этот мальчик говорит на иврите с каким-то странно знакомым акцентом. Наконец, все проясняется: обращается ко мне по-русски и просит переводы изучаемых текстов на русский язык. Оказывается, он татарин из Казани, попал в Израиль по случаю бабушки-еврейки (так что он к тому же галахический еврей), родной язык у него русский, религия – ислам. Отслужил в армии, решил изучать восточные языки. "А как у тебя с идентификацией?" – сочувственно спрашиваю я. "Да сложно, – вздыхает он, – сложно у меня с идентификацией".

Полная добродушная девушка с иссиня-черной блестящей кожей. Поначалу я приняла ее за репатриантку из Эфиопии, но что-то с ней было не то: у тех оттенок кожи более теплый, кофейный, и толстые они не бывают, они все стройные и поджарые. К тому же акцент у нее был какой-то опять-таки странно знакомый…. Все разъяснилось, когда она попросила у меня оригиналы текстов на английском. Да, родной язык у нее – английский, она из общины "черных евреев" из Димоны. Около пятидесяти лет назад религиозные искания привели ее бабушек и дедушек вместе с большой группой (около тысячи) американских негров-баптистов на крайний юг Израиля. Я так и не поняла, признан ли их гиюр. Но они не унывают, женятся между собой, работают в Димоне на ткацкой фабрике и разъезжают по всей стране со своим знаменитым аутентичным негритянским джаз-бэндом. Эта девица тоже пела бэк-вокал в джазовом ансамбле, но занятия в колледже старалась не пропускать.

Это еще что, а вот я видела на одном еврейском семинаре в Германии негра из Иерусалима, уроженца Балтимора, в полном хасидском прикиде и с курчавыми пейсами, галахического еврея (сложно и долго рассказывать). Учась в Иерусалиме в ешиве, он приспособил традиционный распев, на который читают вслух Мишну и Гемару, к слышанному с детства балтиморскому уличному рэпу. Когда он усовершенствовался в этом занятии, получилось нечто неслыханное: куски из Талмуда на арамейском языке в стиле рэпа. Странно, но впечатляет, особенно под музыку и с элементами акробатики. Все встают и танцуют. Дискотека! То-то раввины в его ешиве, наверное, были в восторге… А с другой стороны, ведь сказано: "Воспитывай юношу в соответствии с его склонностью…".

И, наконец, среди всех этих занятных людей - русская девушка, отучившаяся два года на филологическом факультете Тьмутараканского университета в России. Ах, хорошо все-таки учат в России в университетах, даже до сих пор… Девушка русская, в смысле русская по национальности, в смысле галахическая нееврейка.

Легко можно понять, что среди всего этого Вавилона ее проблемы с идентичностью не интересуют ровно никого (потому что у всех свои). И никакой истеблишмент ее проблемы за нее решать не будет. Не только в Израиле – вообще нигде на свете. Это та духовная работа, которую должна проделать она сама. И куда эта работа ее приведет – только ей решать.

Все вышеописанное, насколько я понимаю, - частные случаи общего процесса, который называется глобализация. Ее аспектами, видимо, являются и "еврейский вопрос" в Европе, и сионистская алия в Израиль. Оборотная сторона глобализации – потребность в идентификации. А отнюдь не всеобщее смешение и стандартизация расы, цвета кожи, религии и языка, как когда-то, может быть, кому-то казалось.

Были разные модернистские решения проблемы глобализации. Например, "плавильный котел", всеобщее смешение и ассимиляция. У Шолохова в "Поднятой целине" есть такой коммунист-мечтатель, Макар Нагульнов, так вот он мечтает о том, как все расы смешаются и все будут "приятно смуглявенькие". Были и обратные попытки справиться с глобализацией - сдержать иммиграцию. Были и очень зловредные способы решения проблемы, такие как процентная норма и черта оседлости. И самое страшное – газовые камеры. Да, и это тоже модернистская идея: полная и окончательная перестройка мира, чтобы он наконец стал однородным. У подобных идей – давнее и не очень славное прошлое. В России немцами когда-то называли всех иностранцев – считали их немыми. А греки иностранцев называли варварами – то есть теми, кто болбочет, а не говорит. Идея та же самая: чужой язык – вообще не язык.

Радикальные решения, кроме того, что они в той или иной степени аморальны, к тому же, как мы теперь видим, совершенно неэффективны. К концу XX века мир созрел для постмодернистского мультикультурализма. Никакой унификации, пусть расцветают все цветы. Но и у этой идеи свои издержки.

Сэмюэль Хантингтон, автор нашумевшей книги "Столкновение цивилизаций", писал (вслед за Рональдом Дором) об "индигенизации второго поколения". Иммигранты прилагают все силы, стремясь усвоить культуру большинства, зубрят язык, отбеливают кожу и выпрямляют волосы. А их дети, а там более внуки, научившись говорить без акцента, ни с того ни с сего начинают "возвращаться к корням", учить язык своих бабушек, соблюдать подзабытые обряды и обычаи, и т.п. Не желают растворяться в культуре большинства. Тем более эта культура сама находится в непонятном состоянии и в перманентном кризисе.

Спрашивается, что из этого выйдет? Единое культурное поле окончательно разрушится, все разделятся на общины? А как же с единым законодательством? Уже возникают проблемы: в Германии оправдали мужа-мусульманина, который бил жену, на том основании, что это у них такой шариат. В Израиле эфиопский депутат Кнессета предлагает разрешить (только для эфиопов) браки с малолетними девочками, потому что у них в Эфиопии обычай такой… А на каком языке разговаривать на работе? А в школе и в университете (см. выше)? И ужаснее всего – перспектива дикого исламского фундаментализма у молодых мусульман, рожденных в Англии, Германии, Америке, Нидерландах…

Хантингтон пишет об этой перспективе с понятной тревогой. И многие израильтяне, в том числе те, которые слыхом не слыхивали о Хантингтоне, высказывают ту же самую тревогу – не за участь европейской цивилизации, а за сионизм и за Израиль. Вот вы, русские, выпускаете свои газеты, привозите своих гастролеров, организуете свои школы и издательства – а что будет со страной, если все так будут поступать? Что же станется с сионизмом, если все будут сохранять идентичность страны исхода?

"Русским" обидно это слышать. Мы же не арабы из парижских пригородов, мы не израильские "черные пантеры", мы покрышек не жгли, мы машины не переворачивали. Ну, рисовали какие-то мальчишки свастику, так это опять же сионистский истеблишмент виноват, недостаточно ласково их принял, создал им трудности с идентификацией ...

Но вот же я вам рассказываю: подобные трудности нынче есть везде и у всех (кроме, может быть, девицы, нашедшей себя в сочинении тортов, и то пока она до Парижа не добралась…) Израильский истеблишмент нас, конечно, не балует, но идентификация – это вообще не его забота.

Теоретические концепты для обсуждения этой проблемы дал один американский профессор, выходец из Индии, по происхождению парс – Хоми Баба, создатель теории "двойной идентичности". Если бы эту теорию не сформулировал парс, ее бы развил, наверное, американский китаец или русский еврей, потому что она носится в воздухе. Как я понимаю, смысл ее в том, что можно употребить огромнейшие усилия на поиски единой тотальной идентичности, но все они будут впустую и максимум завершатся самообманом, который все равно долго не продержится. "Вернуться" никуда невозможно, потому что места, из которого ты ушел, не существует. "Невозможно отстать/ Догонять – только это возможно" (Бродский). Что можно и нужно – искать удовлетворительную конфигурацию разных составляющих идентичности: языки, каноны (разной степени сохранности), мифология и религия с ее ритуалами, стиль одежды, идеология. Возможно, этих составляющих будет даже больше. Не знаю, достижима ли двойная идентичность в религии – многие пробовали, ничего хорошего из этих проб, насколько я вижу, не вышло. По-моему, для серьезных людей это немыслимо и неосуществимо. Но два языка на фоне неопределенных и разных канонов бывают, примеров сколько хочешь.

Двойная идентичность не исключает патриотизма и национальной ответственности. Да, у каждого из нас – неповторимый опыт и неповторимое сочетание черт. Но этот опыт должен быть выражен на каком-то языке, так или иначе должен войти в общий, что называется, дискурс, иначе мы будем очень одинокими и "лишними". Расклад «раскладывается» в культуре, а она не может принадлежать одиночке. Проблема в том, что принадлежит она очень разным людям.

Вот почему возникает вторичная индигенизация. Гомогенной культуры нет нигде и в ближайших поколениях, видимо, не будет, а жить без всякой защиты и опоры в Вавилоне, где все говорят на разных языках, мучительно и приводит к неврозам и к распаду личности. Особенно это вредно для детей: дети никакой культуры склонны к хулиганству. Поэтому люди, чтобы выжить, заново объединяются в общины по национальному или религиозному принципу. Строить идентичность в одиночку почти невозможно, поэтому складываются и формируются разнообразные группы, иногда напоминающие секты, иногда – клубы по интересам, иногда – и то и другое. Внутри этих групп гораздо удобнее воспитывать детей, потому что дети очень чутки к нормам, ищут их и пробуют, насколько они помогают в жизни или мешают.

На мой взгляд, двойная идентичность и даже вторичная индигенизация могут быть не только разрушительным, но, наоборот, очень конструктивным фактором в культуре.

Есть замечательный сонет о двойной идентичности. Его написала Леа Гольдберг – поэтесса, у которой первый язык был русский, училась она в еврейской гимназии в Литве, писала на иврите и стала (вместе с Авраамом Шленским и Натаном Альтерманом) основоположницей израильского неосимволизма.

Сосна

Здесь не слышны кукушек голоса,
И нет здесь на деревьях снежной шали,
Но тени сосен мне на плечи пали –
И детских лет вернулась полоса.

И звон иголок "Жили-были" в небесах,
Родное мне сиянье снежной дали,
Ручей, что льды зеленые сковали,
Чужих и близких песен паруса.

Быть может, между небом и землей,
На перелете долгом знает стая,
Какая боль – жить с родиной двойной.

Любила вас я, сосны, подрастая,
Судьба моя – у двух корней сосны,
И я родными две зову страны

(Пер. Ксении Андрейчук)

Стихотворение "Сосна" переводили многие поэты, и этот перевод, может быть, даже не самый удачный. Но здесь точно переведена последняя строка первого терцета: "Эт зе а-к'эв шель штей а-моладот", "эта боль двух родин". Последнюю строку второго терцета отлично перевел Владимир Глозман: "И в тот, и в этот мир вросла корнями".

Перелетным птицам трудно лететь через моря. А соснам, наверное, больно расти на камнях. Сосна ведь – не автохтонное, не исконное палестинское растение. Типичные деревья местного пейзажа - олива (»заит»), теребинт («эла»). А сосна – европейское дерево. Когда в Землю Израиля в массовом порядке начали приезжать евреи, она почти вся была пустыней. И Керен Каемет приняла решение насадить леса в Стране Израиля. Проблема была в том, что южнее Иерусалима начинается гористая местность. Не всякое дерево примется на сухой скале. Выяснилось, что лучше всего для этого подходит итальянская сосна. У нее крепкие корни, которые раскалывают и дробят камень. С 30-х годов в Израиле начинаются массовые посадки сосновых лесов. Кто проезжал по шоссе из Иерусалима в Тель-Авив, видел там красивые сосновые леса. Ни один из них не вырос сам по себе. Каждое дерево посажено руками. Так европейская сосна стала частью палестинского пейзажа. К тому времени, когда Леа Гольдберг написала это стихотворение, она уже много лет прожила в Израиле, вполне состоялась как популярная поэтесса и преподавательница. Но боль не прошла. Это стихотворение – об опыте репатрианта, который, глядя на иерусалимские сосны, вспоминает литовские сосновые леса, снег, лед, звуки любимого языка и т.п. А в Стране Израиля ландшафт совсем другой, горы и пустыни. Может быть, нужно забыть прошлое, вынуть его из памяти? Нет, это невозможно, да и не нужно. Но посмотришь по сторонам – и увидишь что-то неизменное. Это сосна – мужественное, упрямое растение, растущее на скалах. Сосна принадлежит двум пейзажам. А я? И я тоже. Как сосна, вцепившаяся корнями в скалу, выживает и тянется вверх, так и я. Если она может выжить, я тоже смогу.

В Яд ва-Шем привозят иногда литовские группы. Я прочла литовцам это стихотворение по-русски, литовского я не знаю, а иврита не знают они. Один молодой человек сказал: "Я сначала подумал, что это стихотворение вообще про эмиграцию, про переживания эмигранта. Любого эмигранта, не только еврея. Но потом понял, что это не про эмиграцию, а именно про репатриацию, про Израиль. У нас, литовцев, тоже много эмигрантов, и они тоже тоскуют, но им легче, потому что они не чувствуют внутренней обязанности относиться к Америке, Канаде или Германии как к родине. В Израиле все больнее и труднее: евреи стараются воспринимать его как родину, а это, наверное, больно. Но ведь со временем эта боль проходит?" "По-разному, – ответила я, – у некоторых никогда не проходит. Но это правильная боль. Пустить корни во второй раз может тот, кто вообще способен пустить корни – и в первый раз, и во второй. Боль двух родин может почувствовать тот, у кого есть чему болеть – тот, у кого есть душа. И перестрадать эту боль тоже может только тот, у кого есть что-то за душой. Сосна может засохнуть, человек может умереть от ностальгии.

Достойно выжить в ситуации кризиса культуры и распада канонов – труд не меньший, чем вырастить лес на скале. Но тот, кто выживет, обретет двойное богатство и будет, как сказано, "наслаждаться двумя мирами".

Другие истории:
Сага о Прингсхаймах
Лента Мебиуса
Вилла по адресу Бен Маймон, 6
Желание быть англичанином