В издательстве «Азбука» только что вышла книга Лары Вапняр «Мемуары музы». На русский язык ее перевела И.Комарова. Букник уже публиковал рассказ Лары Вапняр, а сегодня представляет отрывок из новой книги. Героиня, как и автор, эмигрировала в США из СССР и одинаково иронично смотрит и на американцев, и на своих бывших соотечественников.


В третьем часу ночи я вспомнила, что не приняла лекарство от простуды, и с удивлением осознала, что оно мне больше не нужно. Из носа у меня по-прежнему капало, но голова болеть перестала и заложенность в груди прошла. В меня словно влился заряд бодрости и энергии — как в охотничью собаку, которую после долгого сиденья взаперти выпустили в лес. Дядя мне как рассказывал, что породистые охотничьи собаки болеют и чахнут, если хозяин не дает им вволю побегать по лесу. Может быть, так бывает и с музами? Они тоже хандрят и недомогают, когда у их избранников творческое затишье, и наполняются живой энергией в период активной работы.

Когда наконец наступило утро, я вытащила из бельевого ящика свой давно заброшенный дневник, символически сдула пыль с переплета и аккуратно вывела: «7 марта. Марк начинает писать».

Собственно писать он не начинал еще недели две, но явно находился в процессе подготовки.

«Сегодня Марк целый день просматривает свои старые черновики и наброски. В основном ворчит и ругается: "Что за белиберда!" "Неужели я всерьез так думал?" "Спьяну, что ли, я написал эту чушь?" Но иногда бывает чем доволен: "Вот это кусок неплохой. Не возьму в толк, почему я его никак не использовал".
Иногда Марк откладывает страницу, которую читает, ложится на диван и молча думает. Иногда говорит, что должен пойти пройтись: наверно, на ходу лучше думается».

И наконец настал долгожданный момент.
«Сегодня я проснулась от стрекота пишущей машинки! — записала я в дневнике с таким нажимом, что буквы прошли сквозь бумагу и отпечатались сразу на нескольких страницах. — Хотела встать и посмотреть, но побоялась его отвлечь, поэтому просто лежала и слушала. Сегодня у машинки не такой звук, как обычно, когда Марк печатает письма или материалы для лекций. Сегодня звук легче, быстрее, энергичнее, в нем даже чувствуется нетерпение — Марк словно торопится ухватить мысль и без потерь закрепить ее на бумаге».

Я перечитала свою запись и осталась довольна ее точностью и образностью. Я переплюну Анну Григорьевну и стану не только идеальной спутницей великого писателя, но и его дотошным биографом. Свой дневник я не намерена посвящать описанию мелких покупок или мелочных домашних ссор. Я буду документировать весь творческий процесс — в записях Анны Григорьевны эта сторона жизни Достоевского не находит никакого отражения. Он написал свои главные вещи, будучи женатым на ней, — в том числе «Братьев Карамазовых», «Идиота», «Бесов», — а она словно и не заметила! Нет, у меня будет иначе. Я не пропущу ничего, буду вести подробнейшие записи и постараюсь делать это умно и занимательно. Я оставлю неоценимый подарок будущим поколениям.

«Сегодня Марк послал меня за твердыми зелеными грушами: они ему нужны для вдохновения. По-видимому, когда он жует что твердое, это дает дополнительный стимул для работы мозга.
Марк пишет чуть приоткрыв рот и становится похож на школьника, который корпит над трудным домашним заданием.
Он часто сидит верхом на стуле и думает, согнув одну ногу в колене и опираясь на нее локтем, а другую подвернув под себя».

Однако мало-помалу мои дневниковые записи становились короче и реже; в них появились сокращения и помарки.
«Сегодня М. печатал 3 часа».
«Сидел за машинкой всю ночь. Мб часть времени смотрел ТВ».
«М. кончил гл. 6».
«Печатал 1 1/2 ч».

Мои новые обязанности биографа начали меня тяготить. Писательство уже не представлялось мне драматическим, захватывающим процессом. Оно превратилось в один из видов повседневной деятельности, который Марк легко включил в свой обычный режим. Два часа между утренней пробежкой и ланчем. Еще час перед вечерним выпуском новостей. Иногда Марк читал мне что-нибудь вслух — пару предложений или пару коротких отрывков — и спрашивал: «Как ты думаешь, Таня, какой вариант оставить — первый или второй? Второй? Ты уверена? Да, пожалуй, второй сильнее. Но в первом больше диалога, больше юмора. У читателей не хватит терпения вникать в сложные философские мысли, их надо все время развлекать. А первый вариант смешнее — ты так не считаешь?»

Я никак не считала. Мой по-прежнему далекий от совершенства английский позволял следить за содержанием, но оценить в должной мере философскую глубину второго варианта или юмор первого я не могла. Впрочем, изображать из себя тонкого ценителя мне и не приходилось: Марк делал выбор сам. «Первый, безусловно первый», — говорил он и возвращался к пишущей машинке, не дожидаясь ответа от меня.

Что касается собственно содержания, то особого интереса оно у меня не вызывало. Роман, который находился в работе сейчас, должен был завершить трилогию о даровитом, мятущемся еврейском мальчике из обыкновенной, в меру благополучной семьи среднего достатка. Главного героя, уроженца Нью-Джерси, звали Марк. Марк (настоящий), по его словам, планировал закончить повествование, когда мальчику исполнится четырнадцать лет («От силы — шестнадцать»). А это означало, что для любовных переживаний героя в романе места не будет. Я предпочла бы, чтобы сюжет строился вокруг даровитого, мятущегося еврейского мальчика, который вырастает и превращается в даровитого, мятущегося художника; он заводит недолговечные связи с пустыми и холодными красавицами, разочаровывается и страдает — и в один прекрасный день встречает девушку из славянской страны, на первый взгляд ничем не примечательную, однако наделенную чем большим, чем ум и красота; эта девушка меняет всю его жизнь, и... в общем, остальное уже дело автора.

Разочаровывало меня не только содержание романа. Я готова была согласиться, что писательская муза, которая призвана дарить вдохновение, не обязана быть эталоном красоты. Но осуществлялось ли мое истинное, глубинное предназначение? И если да, то в чем это выражалось? Марк как будто был доволен тем, что я хронометрирую в дневнике его творческий процесс. «Ну как подвигаются дела у нашего усердного летописца? Жаль, я не умею читать по-русски!» — говорил он время от времени. Ему нравилось, что я наблюдаю за тем, как он пишет. «Твое присутствие действует успокаивающе», — повторял он не раз. Конечно, это могло бы послужить утешением, если бы я не прожила столько лет в надежде, что буду способна вдохновлять, а не просто успокаивать.

Я продолжала вести записи в дневнике, но эта каждодневная обязанность почему стала напоминать мне домашнее задание по биологии, которое нам дали в шестом классе. Нам велели выбрать какоебудь мелкое животное, наблюдать за ним две недели и наблюдения записывать в тетрадку. У маминых знакомых мы взяли напрокат хомячка, и я принялась за ним наблюдать. Первые два дня было очень интересно. Хомяк ест! Спит! Рвет на мелкие клочки газетный лист! Опять ест! И снова спит! Но интерес продержался недолго. Хомяк ел. Спал. Ел. Спал. Рвал газету. Ну и что? Какой во всем этом смысл?

Меня начал раздражать даже однообразный, надоедливый стук пишущей машинки, хотя еще недавно он меня радовал. Теперь я воспринимала его как скучный, затяжной летний дождь, который безостановочно барабанит по крыше. Марк и сам наводил на меня скуку. Он сидел за машинкой сгорбившись, широко разевал рот, откусывая грушу, часто переставал печатать, зевал и тер глаза. Я призывала на помощь память в попытке понять, что меня в нем когда привлекало. Иногда я пробовала подойти и обнять его сзади или ласково взъерошить ему волосы, упорно повторяя про себя: он чудесный, он замечательный, я люблю его, я его люблю до безумия... Марк улыбался и снисходительно похлопывал меня по руке, но у меня самой от этих наигранно пылких непроизнесенных слов оставался на душе неприятный осадок. Чтобы отвлечься, я попробовала было вернуться к своему дешевому чтиву, но обнаружила, что читать подобную макулатуру больше не могу. Пустота, непроходимая глупость, фальшивый оптимизм — все, что раньше в этих книжках забавляло и даже трогало, — теперь выводило меня из себя. Единственные книги, которые я могла взять в руки без раздражения, были писательские биографии. Марк много лет их собирал. Читать их мне было лень, но я любила рассматривать фотографии на вклейке в середине книги. Интереснее всего были групповые детские снимки, где будущий писатель был запечатлен в окружении ровесников. Все эти мальчики и девочки напряженно смотрели в фотоаппарат, улыбаясь вымученной улыбкой: было ясно, что взрослые заставили их позировать при помощи посулов и угроз. И теперь они смирно стояли перед фотографом — короткие штанишки, переднички, чулки гармошкой, поношенные ботиночки, ровно подстриженные челки, закрывавшие глаза, или туго заплетенные косички с бантиками. Кто держал за руку куклу, кто бечевку от игрушечной лошадки или кораблика. Только одному из этой группы малышей суждено было стать гениальным писателем, но распознать его среди остальных было невозможно.

Как вечером мне попалась книга о Достоевском. Фотографий в ней не было, но название меня привлекло и одновременно возмутило: «Три любви Достоевского». Почему три?! У Достоевского была только одна любовь — Полина. Его первая жена, Мария Дмитриевна Исаева, вообще не в счет. Она Достоевского не любила, и я была убеждена, что и он ее не любил. Страстное увлечение, которому он поддался в начале знакомства, быстро выродилось в жалость и чувство вины, не имеющие ничего общего с любовью. Что до Анны Григорьевны, она была... Анна Григорьевна. О любви к ней речи быть не могло. Однако автор исследования именно ее считал главной. Третью часть книги, посвященную Анне Григорьевне, он озаглавил «Счастливый брак». И этот раздел, судя по всему, больше двух остальных привлекал внимание Марка. Страницы «Счастливого брака» были зачитаны чуть ли не до дыр, испещрены следами желтого маркера и карандашными пометками.

Я приступила к чтению, полагая, что автор изобразит Анну Григорьевну в слащаво-романтических тонах, но, к моему удивлению, его подход к самой героине и ее отношениям с Достоевским оказался вполне реалистическим и мало чем отличался от моего. «Он доверял Анне Григорьевне, он чувствовал, что она родная и добрая, но он не был в нее влюблен», — прочла я в первом же отчеркнутом абзаце. Разумеется, не был, одобрительно фыркнула я и уже собиралась перевернуть страницу, когда мой глаз упал на карандашную пометку на полях, — и у меня перехватило дыхание.

Рядом с отмеченными строчками почерком Марка были нацарапаны четыре буквы и восклицательный знак: «таня!».

Именно так, с маленькой буквы. Мое собственное имя. Я стала листать книгу дальше, надеясь, что это неприятное открытие будет каким образом опровергнуто, что эти буквы окажутся ошибкой, а имя — чьим угодно, только не моим. Не мог же Марк иметь в виду меня!
Довольно скоро на глаза мне попалась еще одна «таня».

«Вообще его умиляло, что она такая простая и непретенциозная», — писал здесь автор. Простая и непретенциозная. Простая и непретенциозная. Марк ценил во мне эти качества, отзывался о них с похвалой. Выходит, он действительно имел в виду меня. Меня!

Я читала дальше, глотая слезы обиды. «Она была молоденькой, не слишком развитой, средней девушкой, ничем не замечательной, но обладавшей живым умом и безошибочным чутьем по отношению к Достоевскому». И это обо мне?! Не слишком развитая, средняя девушка — это я?! И Марк отвечал утвердительно. По всей главе были разбросаны его пометки: «таня», «тня, «т!!!». «После истерик Марьи Димитриевны и повелительных поз Аполлинарии, Достоевский с восторгом приветствовал "нейтралитет" Анны Григорьевны: она, по крайней мере, не стремилась ни указывать, ни верховодить, ни играть». «Ее молодость, неопытность и мещанская складка действовали на него успокоительно...»

И наконец — жемчужина жемчужин: «Он мог делать с ней что хотел, он мог воспитать из нее подругу для всех своих эротических фантазий... Анна Григорьевна, по его собственному выражению, "позволяла" ему очень многое, — и не только потому, что ей его "шутки" нравились, но потому, что в большой любви своей она от него готова была все вытерпеть, все покорно снести». Да, это обо мне. Тут не поспоришь.

Я внимательно присмотрелась к страницам с пометками Марка и разглядела рядом с отчеркнутыми местами еще какие-то полустершиеся женские имена. Вот, значит, кто эти женщины на фотографиях у Марка. Несостоявшиеся Анны Григорьевны. Слишком красивые, слишком умные, слишком независимые для этой роли. Марк, судя по всему, долгое время занимался просмотром и прослушиванием кандидаток, пока не нашел подходящую. Пригодную по всем статьям. Самую послушную, самую преданную, самую заурядную. «Аутентичную» Анну Григорьевну — «таню»!

Я посмотрела на Марка. Он удобно расположился в своем любимом кресле в гостиной, перед телевизором, и потягивал кофе, который я для него сварила. Очевидно, он почувствовал мой взгляд — он повернулся ко мне и улыбнулся.

Стало быть, я для него вот такая.
Не загадочная, поэтичная, сексуальная, вдохновляющая.
А заурядная, наивная, покорная в постели.
Марк никогда меня не любил.
Марк выбрал меня из чисто практических соображений.

Почему я была так чудовищно слепа? Как я могла так заблуждаться? Винить Марка было по существу не за что: разве я не заслужила этого собственным поведением? Кидалась к нему по первому зову, проливала благодарные слезы после любовной близости, все время притворялась, разыгрывала несвойственную мне роль! А может, не так уж и притворялась? Может, я и в самом деле такая? Наверно, поэтому я всегда ненавидела Анну Григорьевну: я угадывала в ней себя — и не хотела в этом признаваться.

— Таня! — окликнул меня Марк. — Налей мне еще, пожалуйста. — По бороде у него ползла тоненькая мутная струйка, и я подумала: будь я Анна Григорьевна, я должна была бы моментально броситься и промокнуть ему бороду. Быстро, ласково, с ангельской улыбкой. Раньше я не раздумывая так бы и поступила, теперь же от одной этой мысли меня кинуло в дрожь. Пустая кружка, еще пахнувшая кофе и корицей, которую Марк протянул мне, показалась невероятно тяжелой. На секунду мне представилось, как я поднимаю ее у Марка над головой и разбиваю вдребезги об его макушку. Картинка сразу пропала, но пока я споласкивала и снова наполняла кружку, меня не покидало смутное чувство сладостного отмщения.

В памяти всплыла сцена из давно читанных, но не забытых воспоминаний Анны Григорьевны. Однажды после рабочего дня Достоевский, «находясь в каком особенном тревожном настроении», спросил, стоит ли ему жениться во второй раз и что посоветует Анна Григорьевна.

«Я дала ему совет жениться вторично и найти в семье счастье.
— Так вы думаете, — спросил Федор Михайлович, — что я могу еще жениться? Что за меня кто-нибудь согласится пойти? Какую же жену мне выбрать: умную или добрую?
— Конечно, умную. — Ну нет, если уж выбирать, то возьму добрую, чтоб меня жалела и любила.
Вскоре после этого он сделал Анне Григорьевне предложение, и она, по ее словам, была "так ужасно счастлива", что ей и в голову не пришло усмотреть в его недавних словах что-то обидное».

Достоевский искал для себя женщину добрую — и недалекую. Марк тоже. Только Марк просчитался. Может, я и недалекая, но уж никак не добрая.