Кембридж, славный университетский Кембридж с Гарвардом, с Массачусетским технологическим институтом, прозванный острословами за крайнюю левизну КНР — Кембриджской Народной Республикой, бурлящая, переливающаяся через край творческая активность, причудливая смесь свободы, демократичности и высоколобого элитарного снобизма, демонстративный вызов заречному — другой берег, другая жизнь — респектабельному Бостону с его газоном, галстуком, высоким каблуком.
Жил-был человек. Звали его Дэвид Басс. Этот Дэвид Басс учился себе в университете на композиторском факультете, а потом вдруг взял да и переехал на химию. И стал, между прочим, профессором, так что не зря переехал. А может, и зря — кто ж знает? В один прекрасный день профессор химии Дэвид Басс обнаружил, что его приближающийся к возрасту бар мицвы сын совершенно равнодушен к опере. Дэвид Басс очень удивился: оказывается, есть на свете существа, равнодушные к опере. Как человек пытливого и систематического ума, Дэвид Басс не остановился на констатации не вмещающегося в его представления о жизни факта, но стал исследовать вопрос, как это так и почему это возможно. И пришел к выводу, что его сын, конечно же, сам того не подозревая, любит оперу, но просто не нашел себе оперу по душе.
Поразмыслив, профессор химии Дэвид Басс, сей достойный правнук Александра Бородина, тут же сочинил оперу на тему «Звездных войн» — младший Басс был без ума от фильма и смотрел его тринадцать раз: по одному разу на каждый год своей жизни. Дэвид Басс сочинил либретто и музыку и попал в точку: уж он-то знал, как угодить своему сыну. Скоро Дэвид Басс, его жена и его сын, к своему удивлению обнаруживший, что лучше оперы и впрямь нет ничего на свете, распевали арии и веселились.
Можно эту историю понять так, что Всевышний ожесточил (ненадолго) сердце Басса-младшего, дабы вернуть Басса-старшего к назначенной ему свыше миссии, от выполнения коей он со своей химией малость отклонился. Всевышний сказал ему: «Дэвид Басс!» Дэвид Басс отвечал: «Гинейни! Вот он я!» Всевышний: «Дэвид Басс, хватит уже валять дурака, займись делом». И профессор химии Дэвид Басс тотчас занялся делом: он создал уникальную самодеятельную семейную оперу. Уникальную, потому что, хотя самодеятельные оперы вполне себе существуют, да только они либо взрослые, либо детские, а профессор химии Дэвид Басс придумал оперу, где возраст певцов от четырех до семидесяти четырех.
С тех пор прошло десять лет. В репертуаре Семейной оперы Кембриджа восемь спектаклей. В прошлом году давали «Весну Амана» — оперу-пуримшпиль, карнавальный, постмодернистский спектакль, в котором музыка и текст полны аллюзий. Начать с названия. Есть такой знаменитый бродвейский мюзикл «Продюсеры». Герои «Продюсеров» ставят имеющий оглушительный успех мюзикл «Весна Гитлера». Мюзикл в мюзикле. «Весна Амана» естественным образом рифмуется с «Весной Гитлера», Аман совмещается со своим потомком. Само собой, в опере есть пара тактов и пара слов из «Продюсеров» — достаточно мало, чтобы не задеть авторские права, и достаточно много, чтобы все это было узнаваемо и вызывало смех.
Еще забавный эпизод. Несмотря на блистательную карьеру, Аман все равно второсортен, низкородный пришелец, агагиянская ложка дегтя в нашем персидском меду, выскочка, не принят в высшее общество, уязвлен, страдает, комплекс неполноценности, коченея в зимнюю стужу, смотрит в окно, как принцы играют в преферанс или, поди разбери, в рулетку, очевидный мазохист, оборотная сторона садизма, принцев по ту сторону стекла обожает и ненавидит вместе, билета в клуб нет и не предвидится. Соль этого эпизода в пародийной инверсии рассказа о рабби Акиве, тогда еще начинающем талмиде, не имея возможности войти в ешиву, внимал талмудическим штудиям у слухового окна, пока не был засыпан снегом. Рабби Акива полиморфируется в Амана, мудрецы — в пустоголовых принцев, талмудические штудии — в азартную игру, в дурацкий авось, нахально подменяющий волю Б-жью. Дух Пурима, дух карнавала, меняющего местами верх и низ. И все легко, весело, между делом, кто поймет, тот поймет, не думаю, что талмудические истории — даже на уровне популярной классики — так уж всем здешним актерам и зрителям известны, а кто не поймет, тот не поймет, тоже ничего страшного, многоуровневая опера, каждый возьмет свое, и с музыкой то же самое.
Профессор химии выдвигает неожиданную гипотезу озверения Амана. Согласно ей, упрямство Мордехая было всего лишь триггером, всего лишь рационализацией. Истинные причины лежали совсем в ином, не связанном с Мордехаем месте. Дело в том, что, поскольку злодей Аман не обеспокоился няньками, мамками, кормилицами, бэбиситерками и метапелками, бедняжка Зереш с ее непрестанной заботой о десятерых сыновьях, это ж с ума сойти можно, хоть и определенно двужильна, просто на все ее не хватает — то ей надо укладывать пищащих детей спать, то кормить, то развлекать, то гулять, то вытирать слезы, попу и нос, я кому говорю, не прыгай со шкафа, подбадривать, утешать, успокаивать, безмерно хвалить, гладить по головке, целовать, мужчины и большие, и маленькие уязвимы, легко впадают в уныние, в буйство, обидчивы, тщеславны, то мазать зеленкой разбитые коленки, то смотреть, чтобы они не поотрывали друг другу головы, то у них скарлатина, то корь, то проверять уроки древнеперсидского языка у старшеньких, то давать грудь маленькому Вайзате, который, по нашему еврейскому преданию, вырос полным идиотом, видимо, потому, что сосал молоко усталой женщины, когда изредка доходит до дела, уже совершенно никакая, слипаются глаза, болит голова, она не хочет, она не может, она, что согласитесь, обидно и даже оскорбительно, засыпает посреди неразделенных Амановых восторгов, а если и не засыпает, бесчувственная, бревном бревно, как же я устала, когда же это кончится, Зереш, конечно, жалко, но и Амана, хоть он и сам виноват — где няньки, зачем великий визирь экономит на няньках, — тоже жалко, постоянно остается без сладкого, а ты, шестой, у ворот постой, вот тебе горшок пустой, появляется естественное желание устроить кому-нибудь геноцид, Мордехай не кланяется, пусть за все ответит, другой написал бы поэму, когда б вы знали, из какого сора, изобрел бы теорию относительности, на худой конец, вероятности, пробежал марафон, или по наущению небеспроблемного Владимира Маяковского занялся рубкой дров, каждому свое, один полиморфирует Эроса в Аполлона, другой в Танатоса, преуспей Иосиф Сталин в поэзии, Адольф Гитлер в живописи или архитектуре, мир был бы иным, я оборотился к залу, одесную аплодировал дедушка Зигмунд Фрейд, ошуюю любимый мною Борис Парамонов, тоже дедушка, они были здесь, они всегда здесь, не то чтобы я так уж почитал редукционизм, но в талантливых руках все играет, да и потом в точку, здесь определенно в точку, у Бориса Парамонова есть небольшое психоаналитическое эссе, посвященное современному интеллигентному антисемитизму в России, автор чрезвычайно проницательный, иначе чего бы ради стал я его здесь вспоминать, совершенно независимо приходит к тому же заключению, что и профессор химии Дэвид Басс, антисемитизм, причудливая сублимация, в сущности, редукционизм карнавален, убедительно связывает тексты и факты биографии Александра Проханова, интересно под тем же углом взглянуть на Махмуда Ахмадинеджада, другое дело — царь Ахашверош, гарем, все до одной хороши, еще как хороши, просто обольстительны, о как обольстительны, сладкоголосы, откровенно сладострастны, я вот смотрел, слушал, правильно алаха запрещает слушать женское пение, не говоря уже о танцах, вы только посмотрите, что они на сцене вытворяют, бесстыдные плясовицы, о чем ты, что ты несешь, бесстыдные плясовицы, откровенно сладострастны, окстись, что они такого особенного вытворяют, семейная опера, верх пристойности, дети на сцене, живость — да, есть, игра есть, весело, мило, красиво, ничего боле, как это ничего боле, а сила искусства, а воображение, ведь увлекаешься до потери себя, до самозабвения, окончательно перестаешь соображать, отличать правое от левого, победу от поражения, амфибрахий от анапеста, Мордехая от Амана, никогда, впрочем, особенно не отличал, наши мудрецы хорошо понимали, все, как одна, дышат духами, дышат туманами, забывают в Ахашверошевом гареме прозу бостонской жизни, при таких-то дивах какие у царя могут быть проблемы, никаких проблем у царя при таких дивах быть не может, никакой потребности в сублимации, никаких мыслей о геноциде, вообще никаких мыслей, мысль, быстропарящая и бесстыдная птица, грехопадение, помрачение чистоты нетронутого рефлексией ума, неблагодетельный разрыв с интуитивно постигаемой жизнью, решительно берем сторону интуитивизма, надобно жить чувствами, пребывает в отдельно взятом раю, прекрасен без извилин, вечно пьян, нос в табаке, утешен лаской, ни в чем не знает отказа, всегда весел, пляшет и поет, причем, что характерно, пляшет и поет не трагические арии, как несчастный, раздираемый страстями Аман, а что-то милое, добродушное, любимый народом невыросший подросток, персидский кот Персидской империи, всяк хочет улыбнуться, погладить по голове, почесать за ухом, взять на колени, приласкать, простить, как самому себе, шалости, это ему так в либретто Дэвид Басс прописал, скажите на милость, зачем этому всенародно обласканному коту устраивать геноцид, ему и без геноцида хорошо, отвлекись Зереш в нужный момент от детей, глядишь, не пришлось бы писать Книгу Эстер, но Зереш не отвлеклась.
Евреев, конечно, много. Там, где креатив, тем паче креатив музыкальный, евреев всегда много. Но ведь и не одни же евреи. Хочешь и можешь петь? Пой! Амана поет Дэвид Сендберг — адвокат, а по совместительству еще и кантор во вполне ортодоксальной синагоге. Мордехай — пятнадцатилетний школьник Элияу Кантор, которому сам Б-г велел быть кантором в ортодоксальной синагоге, поет, по прихотливости судьбы, в церковном хоре.
Вот интересно, предложи Дэвид Басс роль Мордехая или (на выбор) Амана дьякону Андрею Кураеву — невероятно, конечно, профессор химии Дэвид Басс знать не знает о существовании дьякона Андрея Кураева, — но вдруг, вдруг, я говорю, такое предложение поступило, согласился бы дьякон Андрей Кураев или не согласился бы дьякон Андрей Кураев, большой любитель Книги Эстер, спеть в Семейной опере Кембриджа? Как вы думаете? Я думаю, не согласился бы. И знаете почему? Потому что клирикам не велит петь в опере церковная алаха.
Да, вот еще. Дэвид Басс, который не успевает к началу нового театрального сезона завершить новую оперу — на сей раз о троллях, — намерен возобновить «Звездные войны». Опечаленные наложницы предвкушают, как они, держа в руках извергающие огнь бластеры, что скажет дедушка Зигмунд Фрейд про бластеры, будут петь и плясать арии космических пехотинцев. Каково им, бедным, менять яркие, свободные наряды гарема на строгую униформу, совершенно нивелирующую их женские прелести? Но они, хоть и со вздохом, конечно же, согласятся, потому что в этом распрекрасном до невероятности Кембридже — ну как же не петь?!
