«Что остается от сказки потом, после того, как ее рассказали?» — спрашивал Владимир Высоцкий в «Алисе в Стране чудес». Что остается «потом» от старого спектакля? В лучшем случае — запись на видеоносителе. Но экран не передаст ни актерской харизмы, ни замирающего дыхания зала, ни сиюминутного вдохновения, ни волшебной ауры — ничего. Дух спектакля неуловим, исчезает импровизационная легкость, застывает мертвой бабочкой под стеклом. Остаются еще хрупкие страницы газетных рецензий, а если повезет — глава в монографии. И как потом, через годы, поверить, что было же это чудо — Спектакль?

А что остается после театрального педагога? Его знаменитые ученики.

Яков Соломонович Тубин (1925—1989) не был режиссером, он не вел курсов актерского мастерства. Просто — один из самых любимых преподавателей Свердловского театрального института. Доктор искусствоведения. Историк театра. Критик. Библиофил. Энциклопедически образованный, бесстрашный и свободный, он казался человеком Ренессанса, засланным в серую советскую эпоху на манер Руматы Эсторского.

Анатолий Солоницын, Сергей Арцибашев, Борис Плотников, Николай Коляда, Юрий Мазихин, Ольга Дроздова — вот лишь некоторые его студенты разных лет. Не говоря уж о талантливых корифеях уральских и сибирских театров — этих не перечесть. Мнение Тубина-критика высоко ценил Анатолий Эфрос. Другом юности Тубина был режиссер Владимир Мотыль, начинавший в Свердловском ТЮЗе, им обоим не было и 25 лет, когда Яша Тубин служил в том театре завлитом. Всю жизнь потом Яков Соломонович гордился другом, следил за его успехами, но больше любил не знаменитое «Белое солнце пустыни», а другую, незаслуженно разруганную картину Мотыля — «Женя, Женечка и “Катюша”». Интеллигентный мальчик-книгочей на фронте — это был он сам. И 9 мая был днем его персональной Победы.

* * *

Я так и не поняла, как Я.С. попал на фронт. В начале войны ему было 16 лет. Росточку совсем невысокого: «Куда такой годится маленький — ну разве только в трубачи». Яша Тубин сгодился не в трубачи — он стал десантником-парашютистом. Очень скупо рассказывал о войне и все больше негероическое. Что в самолете занимал мало места — это было хорошо. Но вот что слишком легонький был — плохо: ветром уносило, два раза занесло к немцам, еле выбрался живым и потом уже прыгал с грузом. Я как представила себе еврейского мальчика, чуть не попавшего в лапы фрицам, — от ужаса онемела, а он смеется:

— Возвращались с задания в часть голодные, как черти. Повар-украинец все подкармливал меня и приговаривал жалостно: «Такий малэнький, такий малэнький! Кушай на здоровьичко, може трошки подрастешь». А однажды кто-то в столовой решил меня позлить и начал рассказывать мерзкие анекдоты о жидах — так этот повар набросился на обидчика с кулаками. Больше не лезли.

* * *

Он обожал театр с детства. Мечтал, конечно же, быть артистом. Чацким, Гамлетом, Сирано… но рост, его рост… Зато — бездна мужского обаяния. Ходили легенды, что в молодости у него были головокружительные романы с прелестными женщинами. И хотя во времена нашей учебы ему уже было под шестьдесят и он преданно любил миниатюрную и нежную жену Анечку, студентки перед его лекциями все равно прихорашивались и таяли от его комплиментов. Он не скрывал, что ценит хорошеньких актрис.

Он относился к театру, как ревнивый влюбленный, яростно защищая от всякой серости и бездарности. Про одну заслуженную артистку написал: «Актриса исключительно редкой плакучести». Про одного трагика сказал, что в этой роли тот замечательно грызет кулисы. Тубин был признанным авторитетом, «суд Соломоныча» выносил приговор — и ходи потом с этой репутацией. Он не делал скидок на жанр. Говорил, что неважно, драма ли, оперетта или кукольный театр, столица или провинция. Если мы не можем ошеломить и покорить зрителя стопроцентным Искусством — не надо заниматься театром вообще.

Из его последней статьи о постановке классических пьес: «И незачем перед классикой стоять на коленях — эта поза вообще не для творчества. На ее фундаменте надо строить здание по собственному проекту, при этом следить, чтобы какой-нибудь из этажей не оказался висящим в воздухе». Он советовал выбирать классику для репертуара, как врач осматривает больного. Щупает, выстукивает: «Тут болит?» — «Нет». — «А тут болит?» — «Ой, больно-больно!» — «Вот эту пьесу и будем ставить».

* * *

Выступления Тубина на худсоветах пересказывались и разлетались по городу, как свежие анекдоты. В советское время спектакли «сдавались» комиссии управления культуры, и комиссию в Свердловске возглавляла товарищ Х. — всесильная дама из обкома партии. В те времена, когда всякую свободную мысль душили на корню, Тубин смел перечить товарищу Х. Вот одна из таких перепалок, в пересказе старших друзей-актеров. Году в 1971-м Х. требовала запретить в драмтеатре спектакль «Большевики» по пьесе Михаила Шатрова. Это сейчас мы все умные, а Шатрова только ленивый не ругал. А тогда шестидесятник Тубин искренне верил, что злодей Сталин извратил светлые ленинские замыслы, — и потому отстаивал пьесу Шатрова. Товарищ Х. кричит: «Ваш Шатров — оппортунист!» Я.С. отвечает ей дерзкой тирадой. Она вопит: «Вы что тут себе позволяете?» А он: «Да это я Ульянова-Ленина цитирую — страница такая-то, том такой-то». Х. в бешенстве: «Ну, знаете, ваш Ленин тоже был хорош в свое время!»

Позже Х. запретила театру «Современник» привезти «Большевиков» в Свердловск — лично позвонила Олегу Ефремову. Тубин божился, что ее монолог звучал так: «У нас здесь вам не Москва, у нас — заповедник пролетариата. Пока я в области руковожу культурой, “Большевиков” у меня в городе не будет!»

* * *

Когда же худсовет был для своих, без начальства, Я.С. не давал спуску халтурщикам. В ТЮЗе инсценировка под названием «Наташа Ростова». Я.С. обращается к постановщику: «Я все думаю, за что вы так ненавидите Льва Николаевича? Когда Мейерхольд перелопачивал Гоголя — он это делал по любви. Он с Гоголем в экстазе сотворял родное дитя. А вы насильничаете “Войну и мир”, как портовую шлюху».

Сдача спектакля «Овод». Актеры на сцене явно скучают, все ждут — может, спектакль закроют, может, режиссер уволится… Тубин берет слово:
— Как-то Константин Симонов создал потрясающий шедевр военной лирики — стихотворение «Жди меня». Потом развил идею в одноименной пьесе. Потом переделал пьесу в сценарий, вышел неплохой фильм «Жди меня». Потом была песня. Потом опера. Плохая. Затем был выпущен гадкий одеколон. А уж потом появилось туалетное мыло «Жди меня». Так вот, то, что мы сегодня увидели на этой сцене, — это даже не туалетное мыло.

Другому модному режиссеру-гастролеру он сказал после премьеры: «Поздравляю вас, это большая победа над искусством». И ушел.

Но восторгался тоже страстно, и тогда театральный народ ульем гудел: сам Тубин постановку хвалит! Он сразу полюбил первые работы Александра Тителя на сцене свердловской оперы: назвал «Сказки Гофмана» Оффенбаха безупречным воплощением гениальной партитуры. На премьере мюзикла «Беспечный гражданин» в постановке молодого Кирилла Стрежнева (Театр музыкальной комедии), Тубин сказал: «Это — настоящий бунтарский театр, без дураков, вот вам пример творческой дерзости!» Время подтвердило, что у Тубина был безошибочный нюх на таланты. С тех пор Стрежнев уже 25 лет руководит театром, он неоднократный лауреат «Золотой маски», народный артист России. А Титель — главреж Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко, тоже народный артист России. Оба воспитали кучу учеников. И талант и вкус у обоих по-прежнему безупречны. А те режиссеры, кому от Тубина доставалось, — кто их помнит?

* * *

У нас с Яковом Соломонычем на 9 мая сложился ритуал. Я звонила ему часов в восемь утра (страшная рань для богемного человека) — хотелось обязательно поздравить первой. Услышать вместо «алло»: «Я вас внимательно слушаю ушами!» Пропеть в трубку на мотивчик его любимого Оффенбаха: «С Днем Победы, с Днем Победы поздравляем очень Вас!» И его веселый голос: «Вечером чтобы вся банда — ко мне на чай!» В этот день он носил специальный пиджак-с-орденами, и тубинский сугубо штатский облик совсем с этими наградами не сочетался. После салюта мы, стайка избранных счастливцев из числа его студентов, заваливались к нему с цветами и книгами. Тубин, в чьей богатейшей личной библиотеке мы паслись, терпеть не мог брать книжки «на почитать». Не могу, говорил, сосредоточиться, все думаю: вот зараза, он эту книжку достал, а у меня ее не-е-ету… Так что по случаю праздника книжки полагалось дарить. Вкуснейшие Анечкины пироги полагалось уплетать. Планами полагалось делиться. Новые стихи, эскизы, мелодии, замыслы, этюды — все тащить к нему.

Бывать в его необыкновенном доме считалось привилегией «любимчиков». Случалось забежать по делу на минутку и застыть в полном обалдении: у Тубина на кухне пьет чай Иннокентий Михайлович Смоктуновский (МХАТ на гастроли приехал), или Владимир Яковлевич Мотыль, или Михаил Андреич Глузский (съемки на нашей киностудии). Посидеть незаметной тенью, послушать их беседу. А он, к тому же: «Знакомьтесь, это мои студенты!» Такое надо было заслужить. Однажды приехал с новой программой Сергей Юрский, и после того, как Я.С. с ним поговорил, всех тубинских студентов — весь поток — Юрский велел впустить в зал филармонии бесплатно, и не начинал спектакль, пока все мы не расселись на полу в проходах. При этом у «любимчиков» была и еще одна привилегия — им приходилось тяжелее всех на экзаменах. Потому что с нас он требовал не только доскональных знаний, но главное — самостоятельных идей. Сам будучи трудоголиком, он обожал любопытных и неугомонных. Лентяев же гонял нещадно — по три раза пересдавали.

Если ты прогуливал лекции «Соломоныча», то мог запросто завалить экзамен: Тубин спорил с авторами учебников, даже с самим Бояджиевым (составитель «Истории зарубежного театра»). Например, Я.С. подразделял творчество Шекспира не на три, а на четыре периода, выделяя в отдельный «Зимнюю сказку» и «Бурю»: помилуйте, ведь это же не комедии, не трагедии и не хроники! Мистические, загадочные фантазии, после которых Шекспир вообще бросил театр! Я.С. заставлял нас искать сюжетные архетипы в драматургии разных эпох, уверяя, что бродячих сюжетов всего 46. А кто сочинит 47-й — тот и гений. А кто нахально спорил, что по версии Веселовского их 36, тот прогульщик: не был на лекции, где Тубин спорил и с Веселовским, а заодно и с обожаемым Бахтиным по нескольким мелочам…

* * *

Тубин преподавал не литературоведам и далеко не философам, а будущим актерам. Ему приходилось учитывать специфику актерского мышления, его слушателям должно было быть интересно, конфликтно. Я.С. умел включить тебя в контекст и сделать соучастником мирового культурного процесса. От него мы узнавали о об экспериментах Питера Брука и Ежи Гротовского. Помню лекцию о «Гамлете» — Я.С. три часа рассказывал о самых знаменитых постановках, от шекспировского «Глобуса» к версии Юрия Любимова на Таганке, от Михаила Чехова к Владимиру Высоцкому, от Лоуренса Оливье — к Даниэлю Ольбрыхскому. Большинство спектаклей прежних лет не снято на пленку, в институте не было никакого видео — он просто рассказывал так, что мы все это видели. Хотелось записывать за ним дословно. Мне тогда пригодилось знание стенографии — многое удалось сохранить и протащить в багаже через границы.

Мы любили Антигону как родную. Царя Эдипа жалели до ужаса. «Старикан Джи-Би-Эс» (Джордж Бернард Шоу) был просто как собственный дедушка — мы цитировали его вдоль и поперек. Я.С. был фанатом Брехта, и мы присоединились к его клубу.

Самый скучный материал Тубин разбавлял забавными театральными байками. Рассказывает как-то о трактатах Гельвеция, видит: народ скисает — что нам Гельвеций, что мы Гельвецию, за окном на воле весна, апрель…
— А знаете ли вы, — говорит Я.С., — что этот Клод Адриан был исключительно хорош собою? Юношей он был влюблен в великую актрису Адриенну Лекуврёр — ту самую, которая дружила со стариком Вольтером. Гельвеций был влюблен в нее безответно, безнадежно, вечерами сидел в уголке ее гримерной и молча страдал. Она к нему привыкла и не гнала. Однажды в той же гримерной богатый маркиз объяснился ей в любви, не заметив мальчика в углу. Адриенна отвергла маркиза. «Жестокая, что мне сделать, чтобы вы меня полюбили?» — вскричал вельможа. И тут эта умница указала веером на Гельвеция: «Я полюблю вас, маркиз, если вы завтра придете ко мне с вот таким лицом, как у него».

А вот как он объяснил нам понятие «вторая реальность»:
— Был такой главный редактор «Известий» Алексей Аджубей. А так как он был зятем Хрущева, его попросили возглавить делегацию наших кинематографистов для поездки в США. Тогда только что вышел фильм «Овод». И вдруг Евгения Таратута отыскала старенькую писательницу Этель Лилиан Войнич. Оказывается, та жила в Нью-Йорке в страшной бедности и ничего не знала о том, что ее роман так популярен в СССР. Ей было 92 года. И вот к ней в квартирку пришли наши киношники и Аджубей. Натянули экран, и начался фильм. Стриженов, Симонов. Музыка Шостаковича. «Падре!» «Артур, мальчик мой!» Фильм закончен. Свет. Все ждут, что скажет Войнич. А она говорит: «Все это красиво, спору нет. Но… На самом деле все было совсем не так!» Понимаете? Она сочинила невероятную историю, немножко начитавшись «Монте-Кристо», немножко влюбившись в русского террориста Бакунина. И сама во все это поверила. Для нее и для нас реальность романа — на самом деле.

Яков Соломоныч сыпал цитатами из пьес. Мы все вслед за ним — и за Мольером — повторяли «кой черт понес меня на эту галеру» и «ты сам этого хотел, Жорж Данден». А однажды Я.С. заменял коллегу на экзамене по истории советского театра. И так случилось, что попались ему подряд самые оболтусы, ничего не выучившие ни о Мейерхольде, ни об «Оптимистической трагедии». Рассвирепевший Я.С., поставив очередной «неуд», выскочил в коридор, где остальные ждали очереди «на расстрел», обвел нас орлиным взором и вопросил: «Ну, кто здесь еще хочет попробовать комиссарского тела?»

* * *

В 50-х годах он работал в Свердловском театральном институте. По непонятной причине этот вуз вскорости закрыли и превратили в театральное училище. Все педагоги потеряли в зарплате и не могли вести полноценной исследовательской работы. Поэтому Тубин параллельно преподавал эстетику в Уральской консерватории — на его лекциях всегда был аншлаг. В те застойные времена музыканты именно от него узнавали о Фрейде, Ницше, Кьеркегоре, Сартре… Все немарксистское, понятное дело, тогда требовалось критиковать, но Я.С. умудрялся высказывать с кафедры крамольные идеи, чем будил в нас интерес к запретному.

Мог спокойно заявить: «Самая великая книга всех времен — Библия, и нельзя называться интеллигентным человеком, не изучив ее гениальных сюжетов. Особенно рекомендую Ветхий Завет». В эпоху принудительного диамата и истмата это ошеломляло. На Тубина неоднократно посылались анонимные доносы куда надо, но уволить его побаивались, он был членом КПСС — на фронте вступил. Мало того, что партийный, так еще и фронтовик-орденоносец. Он был им в консерватории нужен. Опять же, имя в научных кругах. И кого еще в музыкальном вузе могли посадить 9 мая в президиум, увешанного боевыми наградами?

В начале 80-х группа преподавателей добилась возрождения театрального института, и Я.С. был одним из закоперщиков. Действовали они как диверсанты — изнутри: сначала факультет при консерватории, потом отпочковались в отдельный вуз. Тубина, доктора искусствоведения, назначить ректором не смогли: пятый пункт тянул только на проректора. А он, не сильно унывая, прекрасно сработался с милейшим Владимиром Гавриловичем Бабенко, бессменным ректором по сей день. Недавно прочла в Сети интервью с Бабенко, где он тепло вспоминает рано ушедшего из жизни соратника.

Друзьями Я.С. были лучшие свердловские художники: Виталий Волович, Михаил Брусиловский. Тубин водил нас по мастерским. Прекрасен портрет Тубина работы знаменитого Бориса Жутовского, на котором авторская надпись: «Друг редкий, романтик, театровед, яростный, любимый. Окт. 1986 г.».

* * *

С Яковом Соломонычем меня познакомила композитор Ирина Смирнова, друг нашей семьи. Мы с папой пришли к нему за советом. Мне было 15, я пела в народном музыкальном театре и готовилась поступать на актерский. Выглядела на 13 лет, была тоща, неуклюжа, очкастый и носатый еврейский ребенок. Прочла ему комический характерный репертуар. Я.С. прослушал, потом попросил чего-нибудь «драматисского». Изобразила монолог Сони из «Дяди Вани». Я.С. попросил меня выйти из класса и сказал папе (я под дверью подслушала): «Не калечьте ребенку жизнь. Сегодня в этой стране никому не нужны новые Фаины Раневские и Серафимы Бирман. Нужны курносые простушки и фигурястые социальные героини. Пусть лучше поет в оперетте, там сойдет за иностранку».

Промучившись на вокальном факультете три года, я поступила на режиссерский. Счастливая, ловлю Я.С. в коридоре консерватории и хвастаюсь, что поступила к самому Курочкину.
Тубин (ехидно):
— Ну, Гельчинская, ты даешь! Ты хоть соображаешь, что женщин-режиссеров не бывает?
Я (обиженно):
— Бывают!
— Хороших — нет.
— А Кнебель как же?
— Прекрасный педагог. Но не режиссер.
— А Наталья Сац?
— Тоже нет. Она — директор.
Я называю еще одну даму, хриплую от постоянного курева, талантливую, державшую труппу в железном кулаке:
— А она что же, не режиссер?
— Она — не женщина, — отрезал Я.С.

Он вечно поддразнивал и был жутким задирой. При этом всегда был готов выслушать, обсудить твою идею, повертеть ее и так, и эдак, вдруг предложить совсем иной угол зрения. Он мог советовать как никто другой, но с ним полагалось спорить. И в таких баталиях вызревали собственные, выстраданные идеи его учеников. Лучший оппонент в моей жизни.

На пятом курсе я ставила дипломный спектакль в другом городе. Тубин был оппонентом на защите, и его ждали на худсовет. Три постановочных месяца я жила в этом театре, шлифовала и оттачивала каждую мизансцену. Доводила актеров и себя до изнеможения. Боялась подвести Якова Соломоныча. Он был мой персональный театральный магнит. На него указывала стрелка моего внутреннего компаса. Если бы Я.С. остался недоволен, я бы сгорела со стыда. «Кой черт понес меня на эту галеру!» Когда все закончилось, Тубин подошел ко мне за кулисами и серьезно сказал:
— Теперь я вижу, что женщины-режиссеры — бывают.
А потом повернулся к моим папе-маме, у которых еще не высохли слезы:
— Родители! Не ревите! У вас режиссер сегодня родился.
…Мне пришлось многое пережить после репатриации в Израиль — в том числе и отлучение от любимой профессии на годы. В самые тяжелые дни я вспоминала слова Якова Соломоныча, его веру в мои силы.

* * *

Я.С. любил уральскую природу, русские песни и пельмени, но и свое еврейство носил с достоинством. Даже уральские ребята-самородки из поселковых благодаря Тубину становились филосемитами. Я не раз слышала от однокурсников наивные рассуждения: мол, все евреи башковитые и крутые, как Соломоныч. Бывало, Я.С. угощал нас дома чаем «Высоцкий» и кошерным печеньем и гордо пояснял: двоюродный брат прислал из Израиля. А в те годы даже говорить о родственниках «оттуда» было небезопасно, не то что посылками обмениваться.

Году в 84-м антисемиты из свердловского филиала общества «Память» организовали форменную травлю режиссеров Александра Тителя (оперный театр) и Дмитрия Астрахана (ТЮЗ) «за искажение сионистами русской классики». Яков Соломоныч ринулся на их защиту как на амбразуру. Кричал «в инстанциях», что никто не имеет права душить молодые таланты, и не боялся, как некоторые еврейские деятели, что его самого обвинят в сионистском заговоре. Дмитрий Астрахан в итоге стал преподавать в нашем институте и выпустил блестящий актерский курс. Сегодня он известный кинорежиссер.

Я.С. устроил нам (еще до перестройки) на киностудии просмотр режиссерской версии картины Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» — многие наши тогда впервые услыхали правду о Катастрофе еврейства.

На Первом Всесоюзном фестивале документального кино (1988) в Свердловске Тубин как член жюри добился присуждения специального приза фильму «Театр времен перестройки и гласности», о судьбе наследия Марка Шагала. Не могу забыть потрясенного лица героини фильма, сотрудницы белорусской энциклопедии, которую уволили за то, что выступила в защиту Шагала. Картину запретили в Белоруссии, уже поступил приказ начальства смыть пленку, но режиссер Аркадий Рудерман чудом вывез единственную копию на фестиваль. Знать бы, как сложилась судьба героини. А фильм все же показали по Центральному телевидению.

Яков Соломоныч никогда не жаловался. И мы не подозревали, что у него больное сердце. Он умер в 64 года от инфаркта. Жена Анечка говорила, что во сне. В тот беспросветно серый день я дозвонилась на Таганку Сергею Арцибашеву, самому любимому тубинскому ученику. Он немедля прилетел. Долго стоял с нами у гроба и не скрывал слез. Сегодня Арцибашев — главный режиссер театра имени Маяковского, актерства тоже не бросает — снимается у Рязанова и Михалкова. В недавнем интервью Арцибашев признался, что каждый свой спектакль делает так, чтобы не было стыдно показать Якову Соломоновичу Тубину.

Всё есть театр:
Кабаре в гетто
ЛабораТОРИЯ
Шекспир
Кадиш
«Еврейка» в Париже