В детстве я читала все подряд. Как-то раз мне попалась книга под названием "Моя жизнь среди индейцев". Написал ее, как сейчас помню, некто Тернер. Из всей книги мне понравилось только заглавие. На двадцать первом году жизни в Израиле я обратила внимание на то, что записываю разные наблюдения, и решила, что они когда-нибудь войдут в книгу под названием "Моя жизнь среди евреев и некоторых других людей". Я преподаватель, поэтому большая часть книги (но не все) будет про моих учеников. Вот отрывки из этой книги.

1. Пятеро

Слава Богу, сейчас в городе Сдероте почти не стреляют. А второй семестр прошлого учебного года начался с того, что прямо посреди кампуса в колледже «Сапир», или, как он по-другому называется, «Врата Негева», - так вот, прямо посреди кампуса, в десяти метрах от административного корпуса, убило осколком студента. Студент был немолодой, отец четверых детей. На сорок втором году жизни решил, наконец, получить первую степень… Конечно, он поступил неправильно – во время обстрела надо бежать не на автомобильную стоянку, а в бомбоубежище.

После этого из тридцати студентов, записавшихся на мой курс "Сокровища мировой литературы", в списке осталось девять. На самом деле на занятия являлись только четверо. Признаюсь, я надеялась на то, что курс отменят. Но его не отменили.

Почти пятнадцать лет проработала я в этом колледже. Из Иерусалима туда ходит удобная маршрутка. Правда, за час с четвертью немножко растрясает, но привыкаешь и не замечаешь. К тому же администрация понимает, что это утомительное путешествие, старается укладывать все курсы в один день и не докучает заседаниями. А на праздники всегда дарят отличные подарки.

Колледж "Сапир" считается одним из лучших израильских заведений такого рода. Я думаю, во многом благодаря ректору. Таких людей в израильской академии очень мало. Во-первых, он настоящий ученый. А во-вторых, он искренний человек, влюблен в Негев и в этот колледж вложил всю свою жизнь. Огромный ухоженный кампус, добротные корпуса, все время что-то строится и перестраивается, отлично укомплектованная библиотека, в студенческой столовой кормят, как в ресторане, и стоит это гроши. Секретарши все до единой вышколенные, вежливые, профессиональные (а это для понимающего человека первый признак хорошо налаженного дела). Копировальный отдел работает как часы, и там (трудно поверить) не теряют оригиналы и никогда никому не хамят. Во «Вратах Негева» постепенно сложился привлекательный набор факультетов: экономика, юриспруденция и особенно кинофакультет, где готовят режиссеров и операторов. Говорят, выпускники потом легко находят работу.

Но колледжу не повезло: кампус оказался в полутора километрах от фронтового города Сдерота. Студенты престижных факультетов, понятное дело, будут ездить на занятия откуда угодно и при любой погоде. Но какой дурак поедет учить литературу под касамами в Сдерот, когда вокруг полным-полно заведений, где преподают то же самое: в Беэр-Шеве университет Бен-Гурион, в Ашкелоне - филиал университета Бар-Илан, колледж "Ахва" возле перекрестка Кастина, и еще педагогические училища в Беер-Шеве, Нетивот и Офаким. Конкуренция между всеми этими вузами и так была бешеная, а касамы стали к ней очень весомым довеском.

Оглядываясь назад, я вижу, что «дураков» хватало. Да ведь и касамы входили в нашу учебную реальность вкрадчиво и постепенно. В прошлом году всем преподавателям раздали инструкции: как вести себя во время обстрела. Услышав сирену, следует отбежать к внутренней стене, не мешать студентам, буде они пожелают молиться, рекомендуется (но не обязательно) сесть на пол, а еще лучше - залезть под стол. Сирена обычно выла недолго, но чрезвычайно противно, за это время некоторые отбегали к внутренней стене, а некоторые и этого не делали. Помолиться вряд ли можно было успеть. Под стол никто не лез (на каблуках и в мини-юбках, еще чего). Курс, который я читала, был известен как самый трудный на BA, о том, чтобы пропустить занятие, и думать было нечего. Единственно, о чем студенты меня просили – заканчивать пораньше, чтобы они успели разъехаться до начала обстрела (почему-то тогда обстрелы начинались аккуратно в полседьмого вечера. Люди говорили - это чтобы попасть в вечерние новости). Одна впечатлительная девушка позвонила мне домой и сказала, что у нее маленькие дети. "Скажи, - вопрошала она с истерической слезой в голосе, - ты действительно считаешь, что я должна рисковать жизнью ради теории литературы?" Я отвечала, что не могу взять на себя такую ответственность и пообещать ей, что ее не убьют по дороге в колледж, но у меня тоже ребенок, свободного посещения у нас нету, а злодеям в Газе будет слишком много чести, если из-за них она провалит курс. И действительно, все приезжали и все сдавали.

Ассистентки на экзамене были почти все "русские", немолодые дамы из Сдерота. У одной я заметила очень красивое, оригинальное ожерелье из бисера. Я все к нему приглядывалась и наконец решилась похвалить его и спросить: где она такое купила. "Это я сама сделала", - сказала женщина грустно. И пояснила: "У нас теперь все рукоделием увлеклись: кто вяжет, кто макраме плетет. В Интернете всего много. Ночью никак не уснуть, все касамов ждешь. Очень на нервы действует. А когда руками чего-нибудь делаешь – успокаивает".

А потом колледж окончательно отпочковался от университета Бен-Гурион, курсы по литературе перестали быть обязательными и я, честно вам скажу, втайне понадеялась, что моя деятельность там закончилась. Работы у меня было невпроворот, и тратить полдня на поездку в Сдерот мне не хотелось – тем более, что никаких перспектив, кроме почасовой работы, там не светило. Но все-таки пятнадцать лет, да тем более обстрелы – в общем, когда мне позвонили и пригласили прочитать там курс во втором семестре, я как-то не нашла в себе моральных сил отказаться, за что была справедливо обругана мужем и некоторыми коллегами из другого, более благополучного колледжа, моего основного места работы. Один почтенный пожилой профессор сказал с отеческой укоризной: "Думай головой, когда же ты станешь профессором, если будешь так глупо тратить время? В твоей ситуации надо быстро писать и публиковаться, а заниматься благотворительными проектами будешь потом". По правде сказать, я как раз не подумала о том, что надо бы стать профессором, а больше боялась, как я физически выдержу такую нагрузку, и это, наверное, действительно было глупо.

Лично для меня все сводилось к вопросу: как же я буду дожидаться своей маршрутки на остановке возле колледжа? Пока находишься в помещении – не страшно: отбежал к внутренней стене, и все дела. На верхних этажах занятия давно уже не проводят, а до нижнего "кассам" не достанет, даже если свалится прямо на крышу. На всех окнах тяжелые ставни, кондиционеры везде исправные. Но вот находиться на открытой местности во время обстрела неприятно и опасно. "Не беспокойся, - жизнерадостно заверила меня по телефону секретарша с кафедры, - на остановке построили очень симпатичное бомбоубежище". Действительно, пока маршрутка крутилась по Сдероту, я заметила, что там буквально на каждой остановке разместились легонькие бетонные скворечники (на три-пять килограмм взрывчатки, объяснили мне). Некоторые уже успели разрисовать солнышками и деревьями. Гуманность градостроительной мысли была очевидна: жители города всегда должны находиться в помещении, желательно у внутренней стены; выходя на улицу, следует как можно скорее прибыть по месту того или иного назначения и снова приникнуть к внутренней стене; поэтому находиться на остановке автобуса легитимно, и для этих людей нужно построить убежища, а вот просто так прогуливаться по улице, минуя дома и остановки - это уже роскошь и незачем. Такие же скворечники понастроили вокруг одноэтажных корпусов в кампусе (в многоэтажных, как сказано выше, продолжали бегать к внутренней стене).

Итак, на мои занятия ходили четыре студентки, и тем не менее курс продолжался. Ну и ладно, раз в жизни буду преподавать избранной аудитории нечто эксклюзивное, подумала я. Ах, это действительно оказалось очень эксклюзивно. То есть настолько эксклюзивно, как никогда в жизни.

Одно дело три кассама в день – другое дело тридцать. Количество перешло в качество, и народ в Сдероте и его окрестностях стал потихоньку трогаться умом.

У одной из четырех студенток оказались проблемы с нервами. В мирное время это была интеллигентная молодая женщина. Она была хороша собой, тщательно одета и пахла чудесными духами. Она обожала античную литературу (на самом деле) и просто так, для собственного удовольствия, читала ее в переводах на иврит, а во время лекций делала исключительно тонкие и уместные замечания. Но как только начинала завывать сирена, она, роняя по дороге стулья, рвалась в бомбоубежище, тряслась, обливалась слезами и хваталась за всех, в том числе за меня. А если учесть, что за четыре академических часа бегать в бомбоубежище приходилось по три-четыре раза, то можно себе представить, что к концу лекции мне самой хотелось плакать и за кого-нибудь хвататься. Но я была преподавателем, и плакать мне не полагалось. По новой инструкции мне полагалось всех успокаивать и следить, чтобы все студенты вовремя зашли в бомбоубежище. А потом надо было ехать до Иерусалима в маршрутке, а потом еще домой на автобусе. А вот дома я уже садилась за стол и начинала плакать. "Не надо было соглашаться читать этот курс, - утешал меня муж, - к чему это нелепое геройство?" Он был прав. Я только думала: я приезжаю туда на четыре часа, и мне хватает этой нервотрепки на неделю, а как же люди там живут?

Потом мне рассказали, что в Сдероте это новое и весьма распространенное явление – истерики во время обстрелов, и что это и правда очень разрушительно действует на психику окружающих. Оказывается, присутствовать при истерике очень вредно. Но что тут можно было сделать? Кассам угодил прямо в офис, где сидела эта приятная интеллигентная женщина, после чего она уволилась с хорошей работы и с тех пор во время обстрелов дрожала и плакала, а окружающим оставалось только ее обнимать и утешать.

Моя подруга, занимавшаяся волонтерской работой в Сдероте, написала по-английски статью про молодую пару, которая несколько лет назад решила заняться разведением овец. Когда количество ракет перешло в качество, эти люди разорились, потому что оказалось, что животные не переносят частые обстрелы: овцы стали болеть и скидывать ягнят, а лошади, заслышав сирену, бесились и кидались на стены. Наверное, люди выносливее, чем животные, но ненамного. В конце статьи сообщалось, что супруги разводятся, а у их детей - психологические проблемы.

"Почему же они оттуда не уезжают?" – спрашивали в Иерусалиме и Тель-Авиве. Из города на самом деле уехали все, кто мог, и увезли детей. Но могли не все. Когда-то – я это хорошо помню – Сдерот был тихим, чистеньким, уютным, зеленым городком, там была работа, а цены на квартиры были баснословно низкими. Люди брали ссуды и покупали коттеджи и виллы. Теперь это жилье ни продать, ни сдать стало невозможно, а ссуду-то, хоть и небольшую, надо выплачивать. Допустим, пособие по безработице там платят и все время продлевают, на эти деньги можно и жить (скромно) и выплачивать ссуду – но снять квартиру в центре страны уже нельзя. А вокруг города сельскохозяйственные поселки, там выращивают фрукты и цветы на экспорт. Куда крестьянин денется от земли, куда фермер денется от своих теплиц? Так и муж этой нервной студентки оставался при своих насаждениях, а она с детьми, соответственно, при муже. Цветы и деревья, в отличие от людей и животных, на обстрелы никак не реагировали.

Вторая студентка, американка, за тридцать лет жизни в Израиле не избавившаяся от тяжелого акцента, была владелицей теплиц и во время обстрелов сильно беспокоилась за своих рабочих из Тайланда. "Мне-то что, - говорила она, - тут бомбоубежище отличное и гораздо ближе, чем у нас дома. Тут, в колледже, во время обстрела гораздо приятнее. А вот как там они, бедненькие?" Старшие ее дети жили в центре страны, младшие были в армии, поэтому во время обстрелов она обзванивала своих тайцев. Те тоже уезжать не собирались – они с большим трудом и за большие взятки добрались до этих теплиц и намеревались там работать несмотря ни на что.

Признаться, глядя на этих женщин, я подумала: Где же вы были во время "одностороннего отделения"? Молчали, как рыбки? Вот теперь и… Подумала – и устыдилась. Не то что сказать вслух – даже думать так было стыдно. Где я сама-то была?.. Один раз я все же промямлила что-то на эту тему, что дескать, вот вам результаты изгнания. Интеллигентная молодая израильтянка никак не отреагировала, а американка вздернула брови с выражением "Давайте-не-будем-даже-начинать-о-политике" и процедила что-то вроде: "Ну, на этот счет могут быть разные мнения". Уж конечно, ее мнение никак не могло быть похоже на мое. Левая капиталистка, голосует за "Аводу" и при этом нанимает по дешевке бесправных гастарбайтеров. Впрочем, в израильском сельском хозяйстве, видимо, без них обойтись невозможно, и она, судя по всему, вела себя прилично и пыталась заботиться о своих рабочих. Отношения с пролетариатом у нее были, конечно, непростые, но социалистам ведь к диалектическим сложностям не привыкать.

Третья студентка была из Ницаны, из изгнанников Гуш-Катифа. Эта религиозная женщина, вырастив семерых детей, в пятьдесят лет стала снимать документальное кино. Ее фильм о последних днях Неве-Декалим назывался "На кухне у Файерманов" и за год собрал все израильские киношные премии. В этом фильме не было никаких страшных сцен - как люди целуют, уходя, мезузы и деревья, как их вытаскивают из синагог за руки и за ноги, - ничего такого там не было. Она просто поставила камеру на кухне у своих соседей и снимала все подряд – как они учат Тору, как режут хлеб, варят суп и обсуждают будущее выселение. Как муж потихоньку начинает уговаривать жену хотя бы собрать чемодан, положить в него самое необходимое – белье и ночную рубашку. Жена отмалчивается, а потом взрывается: нет, этого не может быть и этого не будет, в тебе нет настоящей веры, реши, наконец, что тебе нужно, чего ты хочешь в этой жизни? Все, что мне нужно в этой жизни, тихо и твердо отвечает семидесятилетний муж, - это ты. В конце ленты сообщается, что через два месяца после выселения он умер от инфаркта. Все это чистая правда. Документ.

Почему-то присутствие этой талантливой и замечательной женщины очень напрягало, на нее было больно смотреть. И тут я поняла важную вещь. Я поняла, почему люди в центре и на севере как-то мало говорят и думают о том, что происходит на юге. Может быть, это не черствость, а необходимая защитная (или просто невротическая) реакция: не следует расстраиваться из-за того, что все равно от тебя не зависит и, может быть, все равно тебя не минует. Так, видимо, реагировали уцелевшие евреи на Катастрофу, а все остальные люди – на евреев. В поэтике это называется синекдоха: часть представляет целое. Она представляет его настолько впечатляюще, что большинство людей раздражают страдания евреев, евреев галута раздражают израильские проблемы, израильтяне предпочитают не думать и не говорить о том, что произошло в Гуш-Катифе…

А четыре студентки представляли юг, Негев. И таким образом эта четверка вместе со мной пятой – русской израильтянкой - была синекдохой вообще всего израильского общества. Это были все мы. Включая израильских арабов, которые по сумасшедшей логике синекдохи тоже оказались в бомбоубежище.

Четвертая студентка была бедуинка из маленького стойбища недалеко от Арада. Тихая девочка с миловидным чистым лицом, в длинной зеленоватой рубахе-джеллабе и белом платке. Очень неглупая и начитанная. В бомбоубежище она проскальзывала так же, как в аудиторию – бесшумно и незаметно.

А я? А я во время обстрелов чувствовала, видимо, примерно то же самое, что мои предки во время погромов: горечь, недоумение, страх и обжигающую ненависть. Как же так? Почему? За что? Ах вы, гады проклятые, вас бы всех ковровыми бомбардировками застелить, напалмом бы вас всех полить там, в Газе. Следующим номером шло правительство: ах вы, гады проклятые, где же ваши, то есть наши, где же пушки, танки и самолеты, почему, почему нет никакой реакции…

Мне кажется, никогда в жизни я не переживала такого ужаса и такой ненависти. Это было какое-то совершенно новое чувство. Оно вскипало, как волна, и непонятно было, что с ним делать. Может быть, оно было бы уместно для солдата, идущего в атаку (хотя, наверное, нет: солдат должен не чувствовать, а думать, как исполнить задание). Но я-то всяко была не солдат и не политик, и выйдя из бомбоубежища, продолжала разъяснять четырем студенткам эстетические взгляды Аристотеля. Со стороны это могло выглядеть очень возвышенным, но внутри мне было нехорошо. Аристотель никак не совмещался с этой ненавистью. Вернее, эта ненависть не совмещалась ни с чем.

Страннее всего было то, что это чувство как-то относилось к бедуинке, хотя одновременно я понимала, что она тут совершенно ни при чем. Ну что, в самом деле, я ей буду теперь оценки снижать? Бред какой-то… (Как сказал один мой знакомый: ну, будешь им за это двойки ставить? Да ты что, отвечала я, у нас стобалльная система…)

И вдруг мне вспомнилась сцена, которую я видела по телевизору. Один известный журналист, весьма левых взглядов, потерял сына в теракте. И вот на похоронах он с ужасной болью говорил:

- У меня нет ненависти. У меня в сердце нет ненависти. Нельзя, чтобы все это разрушило мир. Мы должны, несмотря ни на что, продолжать мирный процесс.

Теперь, попав под сильный обстрел, я поняла, что он чувствовал именно это самое: страх, боль и оглушительную ненависть, которая ни в чем не может выразиться и с которой непонятно что делать. И вот он заговаривал эту ненависть, уговаривал. Потому что нет ничего ужаснее и разрушительнее, чем сильный гнев бессильного человека. Он разъедает изнутри. И хочется вынуть его… и что? Что дальше? Подставить левую щеку? Сверхъестественная нежность некоторых евреев к арабам - это невротическая реакция на страх, боль и ярость. Наверное, отсюда же проистекает иррациональная ненависть к идейным противникам, будь то левые или правые, светские или религиозные. Кажется, это называется перенос.

Ну хорошо, а может ли вообще быть нормальная реакция на ненормальную ситуацию?

Для меня все это означало ответ на конкретный вопрос: как я теперь буду учить арабов? Кроме этой бедуинки, у меня полно арабских студентов в других местах. Что же, я буду глядеть им в глаза и думать: я вас ненавижу? Не может учитель ненавидеть своих учеников…

Я пришла к простому решению: я буду относиться к ним как к людям. На всех людях образ Всевышнего, в том числе и на них. Лично они ни в чем не виноваты, пока не доказано обратное. А тогда пускай с ними разбирается полиция, армия и пограничная охрана. Любить я их не обязана, не могу и не буду, но ненавидеть я их тоже не должна.

Казалось бы, просто, да? Но это же и есть нравственное усилие – не интеллектуальное, не физическое. Нечто простое, но дающееся трудно. Война - это тяжкое испытание для всех, и одна из составляющих этого испытания – ненависть. Но четвертая студентка ни в чем не виновата.

А кто же виноват? На кого направлена моя ярость благородная? И что с ней делать?

2. След от мезузы

А теперь я хочу рассказать историю, которую услышала от одной женщины, назовем ее А. Она родилась в Израиле. Ее родители вскоре после Войны за независимость приехали из одной европейской страны, сильно пострадавшей от Катастрофы. Ее мать была в гетто и выжила. Родители ей почти ничего не рассказывали о войне – не хотели травмировать. Она сделала прекрасную карьеру, вырастила детей, и вот не так давно ее пригласили поработать в ту самую страну. Язык она знала, работа была престижная, интересная и хорошо оплачиваемая, поэтому А. с удовольствием согласилась. "И вот, - рассказывает она, - приехала я туда и уже в аэропорту почувствовала себя плохо. Живот болит, все время меня рвет – что такое? Приехала домой, сделала анализы – все в порядке. Приезжаю туда опять – снова мне очень плохо. На третий раз наконец до меня стало доходить, что тут что-то духовное. Я человек рациональный, ни в какую генетическую память не верю, но вот же факт: мое тело протестует, мои ноги не хотят ступать по земле, где когда-то так мучили моих родителей. Я не хочу, я не в силах видеть людей, которые живут на этой земле. В первый раз в жизни я почувствовала такое… как бы это сказать… боль, ненависть и гнев, беспредметный гнев и беспредметная ненависть, это такое жуткое, такое едкое чувство, оно просто жгло меня изнутри. Я не могла с ним жить и не могла избавиться от него. Все, что я могла – это осознать эту ненависть.

И я решила: к черту, неужели я должна подорвать свое здоровье из-за этой работы? Уволюсь! И я уже готова была это сделать, но тут одна местная женщина, совсем молоденькая, догадалась, что со мной происходит – и что ты думаешь? она меня вылечила! Она пригласила меня в маленький городок, где живет ее мать, и предупредила, что та живет в бывшем еврейском доме. Я, конечно, наотрез отказалась, но эта девочка пристала ко мне, как репей, и как-то умудрилась меня уговорить. Приехала я туда – и действительно, вижу на косяке след от мезузы. Мне опять стало совсем нехорошо… но эта девочка и ее мама, они были такие славные, они так искренне за меня переживали, так ласково за мной ухаживали… и тут до меня, что называется, наконец дошло. Да, они живут в еврейском доме, и на косяке у них след от вырванной мезузы. Но они купили этот дом девять лет назад. Они ни в чем не виноваты. Это поколение ни в чем не виновато – по крайней мере (и тут А. буквально повторила то, о чем я все время думала) пока не будет доказано обратное. Я не обязана их любить, но к некоторым – как, например, к этой семье – я могу относиться с симпатией. И теперь я могу с ними работать. Сотрудничать. Надо же, - прибавила А., - я прожила целую жизнь и только теперь поняла: простить ничего нельзя, но отдельные люди ни в чем не виноваты...

Пока не будет доказано обратное".

Еще почитать:
Елена Римон. У двух корней сосны.
Меир Шалев. Голубь и мальчик.
Анна Шварц. Истории о разных людях.