«Русский язык непереводим. Даже болгары не берутся».
У литературы не может быть иного предназначения, чем быть литературой. Поэтому вся она становилась тем убежищем, куда можно скрыться от тоталитарного общества. И все же некоторые писатели are more equal than others и в этом смысле. Гашек был коммунистом и алкоголиком, но написал - видимо, против собственной воли - учебник о том, как себя вести, чтобы выжить в подобном обществе. Но Советский Союз не Австро-Венгрия. Учебника нам недостаточно. Поэтому Жванецкий делает больше - он создаёт свой язык, тот, на котором мы будем говорить, и не обязательно когда нам смешно.

Бродский создаёт образ нас самих: после него, залезая в комод утром, мы уже знаем, что день потерян. Жванецкий даёт нам возможность выжить в этом потерянном дне. Дело, разумеется, не только в политике, дело в тоталитаризме жизни как таковой. Каждый становится старым, почти никто не встречает старость с М.Б. «Звезда, сбегающая по щеке быстрей, чем я загадывал желание», проникает в сердце навсегда, но не способствует выживанию. Слова же: «Одно я знаю точно - я никогда не буду высоким и стройным, в меня никогда не влюбится Мишель Мерсье, я никогда не проведу молодые годы в Париже» - дарят нам неожиданное мужество за пределом отчаяния.

Не знаю, как им это удается? Чем это достигается? Тем, что между Хемингуэем и нами не оказывается большой разницы, а по тону мы чувствуем, что и эта маленькая разница скорее в нашу пользу? Как у Жванецкого получается нас в этом убедить - ритмом? Жванецкий барочен по сравнению, например, с классицистом Довлатовым, как барочен юг по сравнению с севером, но детали завитушек не затмевают у Жванецкого стройной периодичности фраз. Тут можно сказать несколько слов про периодичную стройность сбегающей к морю и свободе лестницы, но не хочется говорить слишком очевидного.

У Жванецкого часто первая фраза заключает в себе все: «И что смешно, Министерство мясомолочной промышленности существует, и, что интересно, хорошо себя чувствует». Снова ритм и характерный для Жванецкого параллелизм. К чему восходит этот мерный параллелизм при повторении похожих мыслей - к библейским текстам, которые еще в хедере определили ритм речи его никогда не слышанных нами родителей и соседей? К ритму волн, набегающих по две?

Секрет прелести речи Жванецкого не равносилен загадке жизни, но часто равносилен выживанию. Его юмор - это, безусловно, Galgenhumor, юмор висельника, юмор, который принижает серьёзность ситуации, но при этом смотрит ей в глаза. Родство с австро-венгерским юмором тут очевидно. Но, в отличие от Гашека, Чапека и Эфраима Кишона, Жванецкий всегда говорит с нами, он видит перед собой собеседника. Его жанр – разговорный par excellence. Не только потому, что он читает свои тексты со сцены, не стесняясь собственного брызжущего восторга перед сказанным. Жванецкий всегда пишет во втором лице, даже когда формально - в первом или в третьем. Отличие Жванецкого от других пишущих «с поворотом к читателю» в том, что он нам не льстит. "И если вас не примут в институт, то не потому, о чём вы подумали". Он обращается к нам, он смеётся, но за ним трёхтысячелетняя практика проповеди метафорами. "Ну хорошо, давайте полный вперёд, и вы увидите, как я был прав".

Речь Жванецкого мифологична, и ее проникновение в мифы нашего подсознания бесчестит любой психоанализ. "Я хотел бы, как во время войны, на деньги пионеров купить танк, но ездить на нём самому". Не только первая фраза важна - каждое предложение, как обломок голограммы, несёт в себе весь образ целого. "И спросить, сидя на башне и прихлёбывая из котелка - сколько? Это за килограмм или за весь мешок?". Фраза, безупречно представляющаяся разговорной, синтаксически и лексически связана с такими глубокими пластами нашего представления о жизни, с такими страхами и мечтами, с лексикой детства, сидящей в нас незыблемо и незаметно - как диалект родной деревни, подлежащий языку города, что на напряжении этих связей и выстраивается миф.

Мы сами часто не знали, что этот миф есть. Мифы рождаются на наших глазах, но рождаются уже лишёнными метафизического ужаса, потому что наш Гомер записывает их сразу на языке Зощенко. Даже нет, Зощенко живёт в слишком страшную эпоху, и его люмпен-пролетарское койне вполне отражает грозные силы того времени. Жванецкий тоже весь в своём времени, при нём общество тоже было чудовищно и тоталитарно, как сама жизнь, но уже не смертельно. Выживание возможно, и он дарит нам язык, в котором мифы уже построены и разрушены, и кирпичики, оставшиеся от разрушения, мы можем использовать в разговоре, находя и подбирая слова - только нагнись.

Трубадуры писали для своего времени на языке своего времени. Но при всём великом их таланте и при всей разработанности традиции - после крестовых походов Иннокентия III, после прошедших столетий надо специально интересоваться окситанским синтаксисом или философией альбигойцев, чтобы читать стихи трубадуров, написанные для живых женщин, а не для антологий провансальской литературы. Русский язык непереводим; счастлив тот народ, говорит Бродский, на язык которого нельзя перевести русскую поэзию. Но именно язык компенсирует нам многое, если не всё. Я никогда не проведу молодые годы в Париже; зато я могу понять, почему "у нашего актёра плохо пока получается фраза 'в Париж по делу срочно'".
Мне нравятся трубадуры моего времени.

Может показаться, что я пишу о том, как чувствовал и думал двадцать лет назад. Это не так. Не знаю, как воспринимает Жванецкого человек, родившийся в 80-х гг., все же реалии, о которых он пишет, довольно специфичны, и в Париж – по делу и так – ездят сейчас многие, почти все. Но мне тексты Жванецкого близки, и мир его языка помогает выжить и в Израиле 2007 года. От его шуточек не зябко.

Другие материалы:
Михаил Жванецкий — это тот круглый человек в костюме (кажется, всегда в одном и том же) и с портфелем (кажется, всегда с одним и тем же).

Довлатов, один из перенесших любовь на другой язык, пишет, с необычным для него восклицательным знаком: «Какое незаслуженное счастье, я знаю русский алфавит!» Я – это мой язык. Для нашего народа его родина – это его язык.

В начале 1849 года Эдвард Лир предпринял первую попытку достигнуть Святой земли.