Морозной декабрьской ночью я поднималась по трапу самолета авиакомпании «Малев». На мне была пуховая куртка кооперативного производства, сварганенная из ярко-розового парашютного шелка, а поверх куртки - белая, в пол, песцовая шуба на одной золотой пуговице. Мама купила мне эту шубу на годами копимые семейные деньги – должна же у девочки быть какая-то вещь, которую она сможет продать, если ей не на что будет кушать! В руках у меня был плеер, а в нем кассета, куда мой друг записал исполняемые им под нежный гитарный перезвон ностальгические песни. Сам он клялся, что не уедет из России никогда.

Потом был аэропорт в Будапеште, вой сирен и мотоциклисты с автоматами за нашим автобусом, опять самолет... огни побережья, возникшие вдруг, ниоткуда... и твердая убежденность, что мне совершенно все равно, где мы сейчас приземлимся, если там будет горячая ванна. И разрывающее душу ощущение того, что меня вынули из мира и держат в безвоздушном пространстве, – и неизвестно, опустят ли опять на землю и будет ли опять у меня место в том, земном, мире. Последнее, что я помню из той ночи, были цветущие розовые кусты и перевернутый рожками кверху месяц. Я почти сразу же потеряла кассету с песнями. Да так и не нашла.

Ничего не могло быть лучше первого моего иерусалимского года. Через приятелей я попала на еженедельные посиделки в квартиру некоего русскоговорящего, как было модно тогда определять, – не русского, упаси Бог! – богемного поэта, где собирался весь тогдашний «бомонд»: сумасшедшие молодые поэтессы, литературоведы и философы, музыканты и художники. Пили дешевое красное, обсуждали русскую партию, устраивали поэтические чтения, критические доклады и скрипичные концерты. Гуляли по старому городу ночью, сидели на крыше с видом на Масличную Гору, где курлыкали белые голуби – их специально разводил какой-то раввин с автоматом на боку. И все время, весь этот невероятно длинный год, я помню два самых ярких ощущения – раздвоенность в пространстве и постоянное присутствие смотрящей на тебя из за угла, из-под твоей же собственной маски, неизбежной смерти.

С раздвоенностью все более или менее понятно. Все мы думаем, говорим, пишем – на одном, русском, языке, – все мы культурно, лингвистически все еще русские, даже если другой язык и стал для нас почти родным. Но жизнь в другой стране накладывает свой неумолимый отпечаток, и, уезжая в морозную ночь из России уже почти двадцать лет назад, я не предполагала тогда, что все эти годы буду вести нескончаемый диалог с самой собой, пытаясь, наконец, понять, кто же я – израильтянка, еврейка, русская или американка. Меня в свое время даже в кутузку посадили в аэропорту, потому что я потеряла паспорт и ну никак не могла дать пограничникам ответа на этот вроде бы такой простой вопрос: «какова ваша идентичность?»

Со смертью сложнее. Трудно объяснить, почему и откуда взялось это ощущение. Оно никак не связано с опасностью жизни в Израиле. Наоборот. У меня никогда не возникало чувства опасности – даже когда мы ездили в Хеврон автостопом и забирались в глухие арабские дворы... Нет, дело не в этом. Может быть, под этим, таким близким, небом, и рядом с этим, таким близким, Богом смерть опрощается, становится не горем, не трагедией, а неким неизбежным продолжением жизни – переходом в твое другое, истинное «Я» - и именно это я и ходит за тобой все время по пятам, как твоя маска, так твое второе «эго». И бормочет, бормочет что-то на смеси твоих – нынче двух – родных языков. Потому что именно там, в смерти, раздвоенность сознания наконец-то прекратится.

«Это подмена моя, это замена моя. Искупление мое. Искупление».

Мой друг, певший под гитару щемящие песни, уже давно живет в Тель-Авиве, и дети его почти не говорят по-русски. Богемный поэт, так рьяно опровергавший свою принадлежность к России, мирно здравствует неподалеку от Малой Бронной. А я уже скоро двенадцать лет живу совсем в другой стране, в деревянном доме, где, если выглянешь из окна, в первый момент покажется, что ты в лесу под Питером. Именно в этом деревянном доме уже почти десять лет назад в густой снегопад я и прочла книжку, которая с тех стала одной из моих любимых - «Вот идет Машиах» (он же - Мессия) малоизвестной мне тогда Дины Рубиной.

Живя в эмиграции, сложно не знать Рубину. Сейчас, наверное, просто невозможно. Но тогда, в середине девяностых, Рубина только приноравливалась к новому для себя израильскому бытию, а ее российские книги как-то прошли мимо меня. И роман «Вот идет Мессия» оказался откровением. Сидя в маленькой студенческой студии в новоанглийском городке, я вспомнила всю мою израильскую жизнь того, первого, года – жизнь, которая балансировала на грани анекдота и трагедии, жизнь раздвоенного, разорванного пополам сознания. Я плакала и смеялась, и читала какие-то абзацы вслух, узнавая в этих строчках и абзацах саму себя – как, наверное, узнавал любой, кто прожил свой первый год в городе Иерусалиме в 1990 -1991 годах.

Я перечитывала этот роман несколько раз. Его герои уходят от меня все дальше и дальше, и я все больше и больше гляжу на «Вот идет Мессия» со стороны – уже как на литературу, а не как на мой личный опыт. И мне кажется, что никто из современных писателей не сумел определить и описать раздвоенность и анекдотичную трагедийность современного эмигрантского бытия лучше, чем это сделала Дина Рубина.

В советское время, будучи насильно оторванным от своей родины и своего языка, только в ощущении себя «другим», иммигрантом в чужой стране, в ином культурном и лингвистическим социуме (и в постоянном диалоге с этим социумом), индивидуум способен был сохранить связь с оставленной родиной. Ощущение «инаковости» было необходимо русской зарубежной культуре - в первую очередь для сохранения своей собственной культурной идентификации в отрыве от культурной метрополии. За последние лет десять эта ситуация в корне изменилась. В современном мире социальные термины «изгнание», «иммиграция» и «самоидентификация» практически полностью устарели, уступив место терминам «мобильность» и «глобальность». Свобода передвижения позволяет русским, живущим за рубежом, при желании путешествовать в Россию по несколько раз в год, а интернет и кабельное телевидение дают возможность следить за новостями из России с точностью до минуты. Подобная ситуация, в свою очередь, привела и к изменению концепции «инаковости», однако не уничтожила саму проблему. В отрыве от России эмигрант советского периода воспринимал свою инаковость только по отношению к новой, обретенной в эмиграции, культурно-социальной среде. В новое (постсоветское) время, имея возможность постоянно следить за жизнью в стране исхода, он ощущает свою инаковость и по отношению к ней, ведь за годы его отсутствия многое изменилось. Без сомнения, опыт жизни в другой стране, лингвистическое двуязычие накладывают отпечаток на культуру – и, возвращаясь в метрополию, в среду, которую человек привык считать своей, он осознает, что она является для него не менее чужеродной, чем его нынешняя культурная среда за границей.

В первый свой приезд в Питер – аккурат через десять лет после отъезда - я минут десять стояла под большим плакатом, развевающимся над Невским проспектом, пытаясь понять смысл написанного: «Только у нас – эксклюзивные органайзеры для лайнхаузов. Аттрактивная цена. Цены в у.е.». Потом плюнула и пошла дальше.

Раздвоенность, диалогичность сознания постсоветского эмигранта лежит в основе книг Дины Рубиной. Она исследует, что происходит с человеком, который долгое время ощущает себя евреем-чужаком среди русских, перемещается со своей идентичностью в пространстве - только для того, чтоб опять почувствовать себя чужаком-русским среди израильтян, а потом опять перемещается, на этот раз в Россию, – для того, чтобы понять, как он тоскует по своему дому, будь то Израиль или Америка. Практически все герои романа глядят на себя как бы со стороны - и постоянно ведут диалог со своим прошлым: московским, ташкентским, киевским. Новообретенное «израильское» мироощущение постоянно накладывается на мироощущение советское, причем происходит это подсознательно, и это наложение создает ощущение déjà vu, свое собственное бесконечное отражение в зеркалах.

В романе «Вот идет Мессия», по сути, первом романе «новой» Рубиной, эта тема развивается наиболее жестко - разделив героиню на две половинки, автор-героиня безжалостно выстраивает убийство себя самой. Рубина пытается – и довольно успешно - показать трагическую двойниковость эмигрантского восприятия – наоборотность, парадоксальность чужой реальности и места эмигранта в ней. С эмиграцией один круг в жизни человека заканчивается и начинается жизнь в другом круге. В советское время эмигрант отделялся от предыдущего круга закрытыми границами, и эмиграция становилась чем-то вроде вынужденной смерти. В постсоветской реальности единственный способ закрыть дверь в прошлый круг – это взглянуть на себя со стороны и как бы убить самого себя прежнего. Убитый двойник становится символом искупления. Убив героиню – свое второе я – своего двойника, автор надеется возродиться к новой жизни в новой стране, оставив только одно-единственное «я».

В последующих романах, однако, Рубина опровергает эту возможность – «убить своего двойника» и «переродиться в новой реальности» невозможно, а значит, надо жить дальше. И в текстах Рубиной с тех пор всегда, в той или иной мере, присутствуют эти мотивы – раздвоенность сознания и следящий за тобой твой собственный двойник-смерть. В своем недавнем интервью «Русскому Журналу» Рубина утверждает, что «двойниковость» сознания, «инаковость» самоощущения, непрекращающийся диалог с Другим является главным определяющим компонентом современной литературы эмиграции - «в наше мучительное время, требующее от человека подчас совершенно противоположных реакций, невозможно полно отобразить реальность без некоего оппонента, возражающего, противостоящего, резонерствующего - Другого, с кем ведешь бесконечные беседы». Рубина сравнивает современное пространство эмигрантской литературы с венецианским карнавалом, где каждый участник носит заказанную им маску, на которой изображено лицо самого заказчика. Рубина рассказывает, что именно такие маски были самыми дорогими и изысканными на венецианском карнавале, потому что несли определенный сакральный смысл. Вместо себя человек выставлял перед собой «застывший неизменный слепок, дубль лица, своего двойника-представителя».

В романе «Последний кабан из лесов Понтеведра» друг друга отражают языки. «Матрас с поносом, носок с атасом, матом он нас послал – а в результате получается «матнас», в переводе на русский, «дворец культуры и спорта». В «Синдикате» друг друга отражают уже миры – Россия и Израиль без конца накладываются друг на друга, в результате соединяясь в один гротескный, трагический, страшный, и при этом, несмотря ни на что, до колик смешной мир. В последнем романе, «Почерк Леонардо», главная героиня, канатоходица, левша и провидица, уже сама себе и зеркало, и отражение. В этот зазеркальный, понятный и правильный мир она в конце концов и уходит.

Ощущение карнавальности бытия и контакта с самим собой лучше всего передает история про художника Сашу Окуня, которую Рубина рассказывала в одном из интервью:

«Из Питера Саша уехал тридцать лет назад. И так совпало, что мы встретились, пересеклись в Питере на один вечер. Мы уезжали, а он оставался еще на день. И провожал нас на вокзале, восхищаясь этим обстоятельством — вот, мол, стоило уехать так давно, чтобы спустя тридцать лет, вернувшись на три дня в Питер, провожать друзей в Москву. Я вдруг вспомнила, как два года назад мы с Сашкой встретились в Венеции, а в прошлом и в этом году — наши застолья в Москве, вспомнила, как обычно и привычно сидим мы в Иерусалиме... И я ощутила странную карусельность нашего бытия, когда ты — как ось, вокруг которой плывут города. Я обронила несколько слов на эту тему, и Сашка принялся рассказывать, как однажды, путешествуя на машине по югу Франции, они с женой заблудились, пропетляли весь день и к вечеру с трудом выехали на нужную дорогу. К ночи оказались в каком-то городке под Арлем. С трудом отыскали они еще открытый ресторанчик. Вошли и сели за стол. Подошел официант, протянул меню. И, прежде чем сделать заказ, Саша, превозмогая смертельную усталость, спросил его: — Какое сегодня число? — 15-е, месье, — учтиво ответил гарсон. — 15-е...чего? — 15-е августа, месье, — чуть подняв бровь, ответил гарсон. — А где мы? — спросил Сашка, и в этот момент как бы увидел себя и свою жену со стороны, как их видит этот молодой человек. Он вдруг ясно увидел себя, одновременно испытывая странную слабость и остраненную ясность. Гарсон глухо пробормотал название городка... И тогда Сашка понял, что обречен задать следующий вопрос, даже, если официант сочтет его сумасшедшим. И он спросил тихо, глядя в глаза молодому человеку: — А кто мы? — понимая, что в данную минуту тот ответит на этот вопрос точнее, чем он сам».
В мае 2008 года, путешествуя по Провансу, мы тоже заблудились под Арлем. И, петляя по бесконечной дороге в неизвестном направлении, я вспомнила эту историю и поняла, насколько она, в сущности, верна и правильна. И еще я подумала, что такие всем нам, живущим в пустоте между реальностями, понятные и очевидные вещи очень трудно сформулировать, чтоб они прозвучали именно так, как и должны прозвучать – и смешно, и страшно, очень искренне и совсем не банально. И никто за все эти годы не смог рассказать об этом лучше, чем Дина Рубина.

Еще:
Советский еврей в поисках утраченного языка
Израильтянин, мечтающий уехать в Америку
Отрывок из нового романа Дины Рубиной
Рецензия на этот самый роман