Гурвичи – Гуровы

Разнообразные Гуровы находят меня через Интернет и шлют письма, чтобы узнать, не родственники ли мы. Хочется ответить сразу всем: извините, к сожалению, даже не однофамильцы! Эту фамилию мне и нашим детям подарил муж, Аарон (Аркадий) Гуров. Он заслуживает отдельного рассказа. Начать придется с того, что настоящая фамилия этой семьи – Гурвич.
Аркашиного отца Хаима бен Ишайягу по-домашнему знали Фима, а дедушку Ишайягу — дед Шая.
О том, как 14-летний Фима Гурвич сбежал из эвакуации на фронт, а по дороге попал к партизанам, можно написать целый героико-приключенческий роман. В отряде Ковпака маленького белокурого зеленоглазого Фиму назначили связным в разведотдел. Он добывал важные сведения в гетто, ходил по деревням, а в городах держал связь с подпольщиками. Фима совершенно не походил на еврея, и, чтобы фрицы не замели, ему выправили немецкий аусвайс, куда и вписали новую фамилию, отчество и национальность. Вот так еврей Хаим Шаевич Гурвич превратился в русского Ефима Павловича Гурова. Он дошел до конца войны — уже бойцом Красной Армии.
А когда война закончилась, взял у матери свою метрику, явился в Минске в паспортный отдел и потребовал снова записать его евреем. Паспортистка долго отговаривала, но Фима настоял. А фамилию менять не захотел, ведь боевые ордена и медали он получил на имя Ефима Гурова. И однополчане знали его как Фиму Гурова.
Я не застала свекра Ефима Павловича в живых. В Израиле мы назвали нашего первенца в честь деда — Хаимом.
Незадолго до отъезда в Израиль я спросила у Аркаши: не думает ли он, что стоит вернуть родовую фамилию Гурвич? И он ответил твердо: «Ни за что. Потому что это “шем гвура” — геройское имя моего отца».
Но эта моя история — не о мужчинах Гурвичах, а о нашей тете Лёле.

Тель-авивскую тетю люблю

Была у нас такая студенческая прикольная песенка в ритме вальса, а рефрен: «Тур-люлю, тур-люлю, тель-авивскую тётю люблю!» Для консерваторской братии в 80-е годы в этом была модная легкая антисоветчина — распевать такие куплеты на вечеринках.
И вдруг перед отъездом мы узнали, что где-то в Тель-Авиве у Аркаши и правда есть тетушка. Вернее, Аркаша приходится ей внучатым племянником. Мы знали, что Давид - родной брат дедушки Шаи — умер в Израиле, но осталась его жена тетя Лёля и вроде бы дети и внуки. Жива ли тетя до сих пор? И как ее разыскать? И еще захотят ли эти дальние родственники с нами встретиться… Связь с тетей Лёлей поддерживал, пока был жив, старенький дед Шая.

Шая + Элька = …

Он не поехал со своей семьей в Палестину в двадцатых годах, когда большевики еще выпускали. Его отец, братья и сестры — шесть человек — отправились в Эрец Исраэль. А Шая решил остаться по причине страстной любви к прелестной юной комсомолке. Кто же мог знать, что потом границы захлопнут? Любимая девушка Шаи была веселой, компанейской и делала стремительную карьеру. Ее имя было Элька, но, повинуясь моде, она стала зваться Ольга. Шая был гораздо старше нее. Он шутливо называл ее «Эльке фон Глузск»: она была хоть и аристократической внешности, но родом из местечка.
А Шая Гурвич был потомок древнего раввинского рода: наследственная жажда знаний и философский подход к жизни. Он закончил с отличием университет, знал восемь языков, но всю жизнь просидел скромным счетоводом и бухгалтером в разных конторах. Потому-то его и не тронули ни репрессии, ни антисемиты — он не высовывался.
В начале войны партийная жена успела вывезти его с сыном и дочкой из Минска в эвакуацию — так они спаслись от ужасов гетто и от смерти в Яме. Но характер у Эльки был нелегкий, она любила пофлиртовать и в конце концов бросила Шаю. После войны он жил в семье сына Ефима. Аркаша был его любимым внуком и унаследовал от деда зеленые глаза, тягу к самообразованию и способности к языкам.
Но меня опять занесло не туда. Я ведь рассказываю про жену Шаиного брата. Про тель-авивскую тетю Лёлю.

Старые письма

Последнее ее письмо, которое хранилось у деда Шаи, было датировано 1961 годом. Потом дедушка умер, и никто не возобновил переписку. Опасно было переписываться с Израилем в ту пору, когда СМИ Советского Союза клеймили израильского агрессора, а знаменитые евреи покаянно мямлили с экранов, как они счастливы быть не евреями, а советскими интернационалистами.
В 1991 году, в процессе сборов в Израиль, моя свекровь Лина нашла на антресолях эти старые письма с тель-авивским адресом. На всякий случай положила их в багаж и уже в Алон Швуте однажды показала конверт нашим израильским друзьям Далье и Моше Абухацера, у которых мы жили первое время.

Здравствуйте, я ваша тетя!

Далья сразу загорелась идеей разыскать тетю Лёлю. Позвонила в Тель-авивский муниципалитет и узнала, что по указанному адресу проживает один человек: Гурвиц Иеудит. Узнала в справочной ее телефон. Мы все сидели в гостиной и слушали. Далья осторожно спросила у женщины по имени Иеудит, не знает ли она, где теперь находится Лёля Гурвич, у которой еще был муж Давид.
И на том конце провода ответили:
- Так это же я Лёля и есть! Меня так все зовут — и друзья, и семья. Иеудит — это мое официальное имя. А что случилось?
Тут Далья перевела дух и осторожно сказала:
- Вас разыскивают родственники из Минска. Они недавно приехали…
- Шая? Фимочка? — закричала тетя Лёля.
- Нет. Фимина жена Лина с сыном и невесткой. Шая давно умер. И Фима тоже...
- Боже мой! Дайте же им трубку! Я буду говорить с ними по р-р-русски!
Так состоялся наш первый разговор с тетей Лёлей — по телефону. Она очень расстроилась, когда услышала, что мы в стране больше месяца, а до сих пор с ней не встретились. Потребовала, чтобы мы немедленно приехали. Адрес тот же, на который ей когда-то писали письма из Минска.

Шхунат ватиким (квартал старожилов)

Далья сказала, что надо съездить: хоть голос Лёли звучит удивительно энергично и молодо, ей все же 87 лет. По дороге Далья объяснила нам, что Шломо а-Мелех — улица непростая. Самый центр, тихий район, где много пенсионеров-старожилов. Мы вообще впервые ехали в Тель-Авив и представляли себе улочку у моря с виллами и газонами. Оказалось — 4-5-этажные бетонные коробки, обычный городской квартал. С трудом нашли парковку и стали разыскивать нужный дом и подъезд.

Около дома прогуливалась очень стройная миниатюрная женщина в темных очках, в ярко-красном брючном костюме и на высоких каблуках. Ее волосы были уложены в стильную прическу и окрашены в голубой тон. Завидев нас, бросилась бегом навстречу, звеня браслетами на руках. «Наверное, это дочка тети Лёли», — подумала я.
И тут она подбежала, бросилась на шею Лине, смеясь и плача одновременно, сняла солнечные очки — и мы увидели, что это сама тетя Лёля и есть. Никаких пластических операций — просто ухоженное лицо немолодой дамы, знающей толк в косметике. Она бодро поднималась на третий этаж без лифта, обгоняя нас на своих каблуках.

Сын

Глядя на энергичную жизнерадостную Лёлю, слушая ее шутки и майсы (она сохранила прекрасный русский и смачный идиш), трудно было представить, что она пережила страшную трагедию. Лёлин единственный сын Идан погиб 18-летним во время Войны за независимость. Она показала нам его портреты, рисунки и фотографию памятника:
«Я каждый год приезжаю в этот кибуц на День поминовения, меня там всегда тепло встречают его оставшиеся в живых друзья…»
Фотографии на стенах, на столе и на тумбочках, по всему дому — и время от времени посреди разговора Лёля вдруг замирала, глядя на них с печальной улыбкой.

Дочь

У Давида и Лёли осталась только дочь Арна. Она родила Лёле четверых внуков. Мы были на свадьбе Лёлиной внучки, но наши отношения с Арной как-то не задались с самого начала. Помню, как она долго расспрашивала нас: кто мы по специальности, что делали в СССР и что собираемся делать здесь. Услышав, что муж композитор, а я — режиссер, покачала головой и спросила строго: «Зачем же вы сюда приехали? Ведь у вас там все было — и успех, и достаток. Здесь совершенно не уважают деятелей искусств. Вам будет очень тяжело».
Аркаша попытался растолковать ей свои сионистские устремления, веру, любовь к Земле Израиля — то да сё… Арна сказала огорченно: «Вы там у себя в России все всегда напридумываете. Вы фантазеры и мечтатели. И иудаизм вы идеализируете. И долго вы здесь не выдержите, это я вам говорю».
В общем, странный такой вышел разговор. В гости Арна нас не позвала ни разу, хотя Аркаша делал докторат по композиции в Университете Бар-Илан, а Арна преподавала там на другом факультете - психологии, и жила рядом — в Рамат-Гане.
Но когда тетя Лёля сломала шейку бедра, мы перезванивались с Арной, узнавали, что нужно привезти, когда можно навестить, в какой больнице. Потом у Лёли стало сдавать сердце. Она умерла в 93 года. После этого Арна предложила нам приехать и взять что-то из мебели и вещей на память. Мы забрали несколько мелочей — тумбочку, столик, фарфоровых зверюшек. Книг нам не досталось, разобрали Лёлины внуки. И это хорошо.

Пани Капульски

Нашей дружбе было отпущено не много времени. Трудности репатриантского быта, рождение детей, работа — нам было просто некогда ездить к тете. Чаще ее навещала моя свекровь Лина. Они вместе ходили то в Оперу, то в Синематеку, а то в кафе — любимый Лёлин «Капульски». Там раз в неделю собирались ее друзья, угощались пирожными и разговаривали на идише, на польском и даже на русском. Свекровь делилась впечатлениями: «Они рассказывают та-а-акие анекдоты! У меня уши горели! И как же галантны эти старички! У некоторых из них на запястьях — лагерные номера, а они такие неунывающие… Кое-кто даже приезжает туда на инвалидном кресле в сопровождении метапелет(сиделки)».

Кстати, в тот наш первый визит к Лёле пришел еще один гость — импозантный седой джентльмен. «Знакомьтесь, это Бени - мой бойфренд». Когда после чая он ушел, мы спросили, сколько ему лет. Лёля всплеснула руками: «Ой, да он старый! Восемьдесят два! С ним только на концерты ходить да в кино…» У нее были абонементы в Филармонический оркестр и в Камерный театр. Тётя Леля умела развлекаться.

Лёля в Гуш-Эционе

Она успела однажды приехать к нам в гости в Алон Швут. На автобусах с пересадками! У нас тогда еще не было машины. Мы из вежливости пригласили Лёлю на празднование брит-милы нашего сына. Думали — неужели она, в ее годы, поедет на штахим, в Гуш-Эцион. О политике мы не беседовали, но подозревали, что если Лёля много лет проработала в ВИЦО, то вряд ли придерживается правых взглядов.
Оказалось, тетя Леля — за поселенцев, обожает Гуш-Эцион и прекрасно знает его историю. С 1928-го до 1960 года они с мужем Давидом были иерусалимцами. Он работал чиновником в земельном управлении у англичан. А в свободное время писал книжки, по-английски и на иврите. Позже был чиновником в нескольких израильских министерствах. Климат Иерусалима Леля очень любила. И пейзаж Иудейских гор ей близок. «А летом в вашем Алон Швуте вообще Ган-Эден - такая прохлада, зелень. Это Арна настояла, чтобы мы переехали к морю, поближе к ней…»

Рыжая дикарка

Собираясь к Лёле в гости первый раз, мы не знали, соблюдает ли она кашрут. И по дороге накупили в кошерной кондитерской сладостей к чаю. Но оказалось, что наша Лёля употребляет только кошерные продукты и разделяет мясное и молочное:
- Я делала это смолоду для моего Давида. Он был из очень религьёзной семьи. Когда его отец в первый раз снизошел до моего дома и приехал в гости помириться с сыном, я заказала обед из ресторана — глат кошер. Потому что свекр не верил, что у меня с этим все строго. Ой, вы не представляете, какой был ужас, когда мы с Давидом познакомились!
- Отчего же ужас, тётя Лёля?
- Да ведь он уже был жених! Ему сосватали очень красивую невесту из богатой сефардской семьи — шесть поколений в Иерусалиме. И тут я случайно свалилась ему на голову!
- Как так свалилась?
- Мы с родителями жили в кибуце после того как в 1925 году приехали с Украины. И вот я, вся такая кибуцница-сорванец, рыжая, загорелая, приехала в Иерусалим. И в первый же день нас пригласили в один дом - это оказался знаменитый дом семьи Тихо. Анна, хозяйка дома (впоследствии прославленная художница) устроила музыкальный вечер — скрипка, фортепиано. Там Давид меня увидел, и мы влюбились. И он моментально бросает думать о богатой невесте и с ходу делает мне предложение. Его семья решила посмотреть, что за девушка такая, из-за кого их Додя потерял голову.
Они приехали к нам в кибуц. Его отец в черной шляпе, длинном сюртуке и с тросточкой. Сестры в чулках, в длинных платьях, в шляпках и с зонтиками. И тут им навстречу выезжаю я: верхом на лошади, рыжие лохмы развеваются по ветру, сама в шортах и выгоревшей рубашке-вышиванке. Его отец посмотрел и сказал: «Что за дикарка!» — повернулся, сел в авто, и они укатили.

Гречановые блины

И в заключении — рассказ Лёли про ее свадьбу в 1928 году (записанный мною в поселении Алон Швут в 1992-м):

- Отец Давида отказался признать наш брак. Не дал сыну ни гроша. Мы сыграли свадьбу сами, в кибуце. С продуктами, да и с деньгами было очень плохо, но моя мама нашла выход. У нас был мешок гречки. Мама попросила размолоть гречку на мельнице и напекла гречановых (это слово тётя Лёля произносила именно так) блинов. Ничего больше на столе не было: салат из помидоров и гречановые блины с топленым маслом. Наши палестинцы были в полном восторге!
Тут я спросила:
- Тётя Лёля, вы пригласили в кибуц на свадьбу арабов?
- Зачем арабов, с какой стати? — не поняла меня Лёля.
- Ну вы сказали: палестинцы были в восторге…
- Ну да. Так ведь это же мы, наши еврейские ребята.
- Но ведь сейчас все говорят…
- Арабы украли у нас это имя, - сердито заявила социалистка Лёля. — Мы пришли в пустую голую Палестину, и она расцвела! А арабские племена кочевали — тут и там, а иногда к нам прибивались в поисках заработка в наших поселках. Они — не палестинцы, они арабы. А настоящие палестинцы — мы.