Я отлично помню день, когда впервые взял в руки «Розу о тринадцати лепестках». Только что окончивший советскую школу советский ребенок из абсолютно внерелигиозной семьи, я переживал в этот момент довольно мучительную тоску слепого поиска наугад слов для описания собственного мистического опыта и серьезного разговора о смысле и устройстве бытия. С одной стороны высился угрюмый скотомогильник научного коммунизма, с другой волховало и булькало болото эзотерики и оккультизма. Никакой невыдуманной традиции или дисциплинирующей школы ума не стояло ни за одними, ни за другими — поэтому и тем, и другим приходилось изъясняться максимально путано и туманно, чтобы ни в какой момент не быть пойманными на слове, легко отказываться уже к вечеру от сказанного утром.
Оранжевую книжку издательства «Шамир» я снял с полки потому, что она была симпатичная. Ни имя автора, ни метафорически олицетворяющий Израиль цветок, ни базовые понятия каббалы мне не были знакомы. Я просто зашел на московской площади в раскинутую у метро огромную армейскую палатку, где обосновался «книгообмен» — причудливое детище эпохи, когда денежная масса не успевала за книжным голодом, — сдал книги, которые счел более не нужными и получил право взять какие-нибудь другие; ряды их буквально уходили во тьму.
Внезапно со страниц этой книги со мной заговорил абсолютно ни на что прежде слышанное не похожий голос. О мистике каббалы, о дереве сфирот, о месте человека в Божьем творении, о работе покаяния он говорил со спокойной уверенностью силы.
Это ошеломляло. Маленький томик поселился у меня в кармане почти на полгода, я внимательно читал его по кругу, зарисовывая сложные места на закладках, и почти выучил его наизусть (здесь нельзя не отметить и замечательный перевод Шломо Розеноэра, позволивший мне услышать голос учителя так ясно).
В предисловии к нынешнему изданию главный раввин Лазар пишет: «Впервые я приехал в Москву в конце 1980-х годов, много встречался с евреями — и почти каждый спрашивал: "А у вас есть “Роза о 13 лепестках’’? А вы не могли бы достать нам хотя бы один экземпляр?.."» и объясняет, что для пытающихся осознавать себя после принудительного осовечивания евреев «Роза» была не просто рассказом о каббале с точки зрения хасидизма, а способом поверить в то, что отделенность от традиции вообще может быть преодолена.
«От места, где стоял Храм, святость распространяется в пространстве концентрическими кругами, и при переходе от одного из них к другому святость места уменьшается: от Святая святых — к Храмовому двору, от Храмового двора — к Иерусалиму, оттуда — к границам Святой земли и так далее», — сообщает читателю автор «Розы», и эта мгновенно узнаваемая интонация — не проповедь и не пропаганда, а совершенный науч-поп: ясно и доходчиво излагаемое сложное, но верное знание.
О том, что рав Адин родился в нерелигиозной семье и закончил университет как математик, я узнал гораздо позже. Но когда узнал — уже не удивился: мне это было понятно по тому, как разворачивается повествование книги.
И то, что, выйдя из университета, он немедленно построил в Израиле школу и стал самым молодым директором школы в истории Страны, тоже совершенно понятно. Дар учительства свидельствуется текстом «Розы» так же ясно. Сам потом отработав школьным учителем почти десять лет, я много раз замечал, что быть не-скучным учителем требует большой внутренней силы. Если ты просто отдаешься течению программы и формулировкам учебника, тебе не надо ни думать, о чем говорить, ни стараться понять, понимают ли тебя; бездарный учитель — всего лишь функция, говорящее устройство ввода-вывода.
Странно, но день, когда я, трясясь от благоговения и ужаса, оказался на пороге крошечного, глубоко вросшего в мостовую дома в Иерусалиме, я помню немного хуже. Зато нельзя забыть свет из-за распахиваемой двери, дыбом стоящие седые волосы и немедленный крик внутрь дома — тому, кто меня пригласил, и, видимо, коротко представил: «Ну и что ты рассказывал? Ничего такого ужасного! Мальчик как мальчик, и одет вполне прилично! No any bizzare, you know». Трястись от почтения, когда тебя так трясет от смеха, было уже существенно труднее, разговор наладился и за этот блистательный почти шахматный дебют беседы я благодарен любезному хозяину до сих пор.
Потом, читая статьи и интервью Штейнзальца, я много раз замечал, с какой легкостью он переходит к прямому столкновению с идеями, которые ему не близки, и людьми, которые их пытаются проповедовать. Раввин из американского анекдота, который не отвечает на вопрос ничем, кроме вопроса, из рав Адина, кажется, уже не получился, поздно начинать. Он говорит то, что сам думает (когда сам хочет), и делает то, что решил осуществить.
Тогда почему эта книга (ни в какой момент не становящаяся обманчивой или легковесной) рассказывает так немного? Почему Штейнзальц тратит столько сил и времени на то, чтобы рассказывать только начала подлинного знания людям, многие из которых вряд ли двинутся дальше?
В московской лекции о Баал Шем Тове профессор Моше Идель рассказывал, что хасиды всерьез задавались вопросом о том, зачем вознесшийся в чертоги Всевышнего и все постигший без слов Бешт потом вернулся обратно и продолжил говорить с людьми и руководить общиной. Иногда в беседах я слышал не вполне этот, но похожий вопрос о Штейнзальце: зачем такой могучий ум, такая невероятная энергия, такие усилия тратятся не на прорыв в учении, а на разжевывание азов несмышленышам?
Ведь прочитавший «Розу о тринадцати лепестках» не делается немедленно каббалистом, а читатель русского перевода переложения Вавилонского талмуда на современный иврит — талмудистом. Не в большей мере, чем способен запускать космические корабли прочитавший «Краткую историю времени» Стивена Хокинга или доказать теорему Ферма читатель «Занимательной математики».
Не в большей, но и не в меньшей: в тот же день навряд ли, но кто-нибудь из них после долгих годов обучения и самостоятельной работы непременно попробует сделать это.
Штейнзальц дает возвращающемуся в традицию еврею и то, и другое.
В недавней книге «Мой Ребе», которая уже тоже выпущена в русском переводе, Штейнзальц снова обращается к вопросам святости. Но в этот раз он говорит не о святости как Божественной энергии (помните про концентрические окружности?), а о личной святости, о способе быть цадиком.
«Говоря о цадике, мы не спрашиваем “Что он написал?”. Он или она могут вообще не написать ни строчки и все-таки быть цадиком. И “Что он сказал?” тоже неправильный вопрос. Он может ни разу не сказать чего-нибудь стоящего упоминания — и все-таки быть цадиком. Вопрос даже не “Что он сделал?”. Обособленная от социальной или религиозной иерархии, сущность цадика - это то, что он есть. Природа святости так же укоренена в основаниях бытия, как природа драгоценного камня. Драгоценному камню не нужно ничего делать: он просто есть.
<...>
Цадик, особенно такой, которого Книга притч Соломоновых называет “основой мира”, скорее всего, уже родился цадиком. В светских понятиях то же можно сказать о гении. Гении уже рождаются такими, но тем не менее, должны развивать свой талант. Не каждый, кто родился с этими возможностями, действительно разовьется в общепризнанного гения. Человек может родиться с влечением к красоте или словесным даром, но остаться незамеченным, его талант будет мертворожденным. Что же до праведников, Всевышний, возможно, рассеял по миру особые “искры”: людей, которые, если они будут питать свой дар, обретут силу и вырастут в цадиков».
Если посмотреть на «Розу о тринадцати лепестках» в этой перспективе, она раскрывается немного иначе. Это не только книга, которая должна быть в каждом доме, где живут люди, так или иначе соотносящие себя с еврейством. Это (как и вся неустанная учительская работа Штейнзальца) еще и могучие меха, раздувающие в горниле ту самую искру.
И знаете — хорошо работает. На этот огонь я смотрел: он пылает ярко.
Автор выражает глубочайшую благодарность Давиду Розенсону за многолетнюю помощь в подготовке этого небольшого материала.
