Сюжеты для колонки часто приходят ко мне по воле случая, но, придя, оказываются совсем неслучайными. Вот, например, эта история. Все сроки пропустив, я решил найти рассказ покороче. Но емкий. И не простой. Благо таких немало. И нашел. А потом задумался: «Почему этот рассказ?» Не связан ли его выбор с тем, что в последнее время я косвенным образом столкнулся с довольно новым и занимательным для любителя иудейских курьезов феноменом? Я повстречал атеистов, соблюдающих заповеди. Одним из них был человек харедного образа жизни, бывший шабабник одного иерусалимского ортодоксального квартала, ныне — респектабельный бизнесмен в костюме от Армани. Вторым — носитель вязаной кипы, студент, изучающий древний иудаизм на горе Скопус; прежде он учился в известных ешивах.
Интересно, насколько распространено подобное мироощущение: вот есть множество заповедей, тяжелых и легких, обычаев и обыкновений, текстов и предметов, а Бога нет? Не вникая в личную теологию новых атеистов, я в очередной раз задумался о заповедях легких и тяжелых и о том, какую роль они играют в талмудическом рассказе. Наверное, я думал и о жизни тоже, но об этом здесь повествовать не стану, тем более что мысли такого рода, не будучи записанными, легко забываются и в забывчивости этой следует видеть божественное благословение. Но забвение — тема для другого опуса.
Иудаизм в устах его критиков нередко именовался религией легалистской, в которой довлеет закон, норма, но не духовность. Однако противопоставление духовности норме присутствует скорее в сознании критика, впечатленного традиционным прочтением диспутов Иисуса с фарисеями, но отнюдь не талмудическим иудаизмом, действительно трепетно относящимся к норме — и не ввиду ее легалистской сухости, а в силу того, что она наполнена спиритуальным содержанием. Интересно, что и иудейские апологеты нового времени, как правило, акцентировали именно спиритуальные моменты религии, которую они защищали, отводя галахе почетное место исторического наследия. Ортодоксальные же атеисты стали идеальным воплощением искусственной легалистской типологии, некогда сконструированной христианскими критиками иудаизма.
На самом деле феномен религиозного отношения к заповеди трудно втиснуть в ту или иную модель. Вот как он понимается в мишнаитском трактате Авот 2:1:
Рабби говорит: «Каков прямой путь, чтобы избрал его себе человек? Тот путь, что делает честь придерживающемуся его, честь от людей. Будь внимателен к легкой заповеди, как к важной, ибо ты не знаешь награды, полагающейся за те или другие заповеди. Сопоставляй убыток, который ты получишь от исполнения заповеди, с ожидающей тебя наградой за нее, и прибыль, которую ты получишь от греха, с ожидающим тебя убытком. Имей в виду три вещи, и ты не впадешь в грех: знай, что над тобой око видящее и ухо слышащее и что все дела твои записываются в книгу».
Нетрудно заметить, что автор для доходчивости использует деловой, торговый язык. Вместе с тем его речь глубоко религиозна. Суть ее сводится к тому, что человек должен следовать правилам, принятым на теократическом рынке, даже если их до конца не понимает.
Однако божественная бухгалтерия прихода и расхода не вовсе чужда человеческой логике. Несколько помочь адепту в этой ситуации, по мнению автора афоризма, может полная открытость божественному взору. Надежная фиксация всех поступков тоже способствует тому, что баланс между добрыми и злыми делами будет достигнут. Дебет с кредитом, однако, сводит высший судия, и, хотя Его критерии обладают некоторой переменчивостью, лишь на Него и стоит уповать.
А вот еще один рассказ. В нем талмудическая теология встречается с легализмом и подминает его под себя. Герой этого короткого рассказа, Элиша бен Абуя (Авия правильнее), едва ли не самая особенная фигура во всем Талмуде. Рожденный в Иерусалиме еще до разрушения Храма, этот аристократ был учеником великих мудрецов, ученость его была велика и превозносима и современниками, и последующими поколениями. Сам же он при этом был весьма порицаем. Осуждали его за некий поступок, который потряс его коллег. Он пренебрег их обществом, перестав соблюдать заповеди. Нет, он не обратился ни к иным эпохам иудаизма, ни к конкурирующим сектам. Он просто перестал быть религиозным в общепринятом тогда смысле этого слова, не потеряв, однако, веру в Бога.
Пребывая в гордом одиночестве и совершив несколько шокирующих поступков, человек этот отправился в мир иной, оставив современникам загадку, которую пытается разрешить наш рассказ. Ученики мудрецов долгие годы продолжали размышлять о «феномене Элиши бен Абуя». Наша история — часть целого цикла, призванного реконструировать драматические обстоятельства, в результате которых мудрец превратился в преступника, имевшего обыкновение ездить верхом в субботу по улицам Тиберии и беседовать со встречными учениками мудрецов о книгах Экклезиаста и Иова.
ИТ Хагига 2:1 77б
Однажды он сидел и учил в долине Гиносар.
И увидел, как один человек поднялся на верхушку пальмы, взял «мать с детьми» и спустился оттуда с миром.
На другой день увидел, что другой человек поднялся на верхушку пальмы, взял детей, отпустил мать и спустился.
И укусил его змей, и умер он.
Сказал Элиша: Написано: «Мать пусти, а детей возьми себе, чтобы тебе было хорошо, и чтобы продлились дни твои» (Втор 22:7). Где же благо его, где его долголетие?!
И не знал он, что уже истолковал р. Иаков: «Чтобы тебе было хорошо» — в том мире, который весь хорош, «и чтобы продлились дни твои» — в том мире, который продолжителен весь.
В начале этого рассказа наш герой ведет себя, как подобает мудрецу. То есть речь здесь идет еще о благочестивом периоде жизни Элиши. Он изучает Тору, что, впрочем, он будет делать и после «грехопадения». Хотя, конечно, то, что он учит Тору в одиночестве, — уже подозрительно. Но это возможно толковать и в положительном смысле: даже будучи вдали от коллег, ученый не прекращал своих штудий. Элиша выбрал место в долине Гиносар (известной, должно быть, читателю как Генисарет, так она называется в русском переводе Евангелия). Место это древнее и славное своими красотами и богатством, о чем свидетельствует название (гинат сар — сад правителя). Возможно, это и указание на высокое положение героя — ведь его усадьба расположена там.
Так об этом говорит Мишна Хулин 12:5:
«…не возьмет человек "мать" вместе с "детьми", даже если это для очищения прокаженного. И если так относительно легкой заповеди, стоимость которой — исар, сказано в Торе: чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои. Подобным образом заключи отсюда о всякой тяжелой заповеди, что в Торе…»
Легка эта заповедь потому, что не требует затрат. И если за нее тебе воздадут долголетием, то сколько же причитается тому, кто исполнил тяжелую заповедь, требующую сил, времени и денег? И каков тогда будет баланс добра и зла? Естественно — положительный. Заметим, что Мишна здесь очень оптимистична.
Несколько иначе смотрит на это Элиша, изучающий в чарующем пейзаже дневную порцию Торы. Он видит человека, который явным образом нарушает заповедь и благоденствует.
Другой охотник за птичьими яйцами, заповедь как раз выполняет. Желая накормить детей протеином, тот лезет на пальму, дабы разорить гнездо, и галахически верно отгоняет истошно вопящую птицу. Собрав яйца, он отправляется домой, куда, однако, ему попасть не суждено из-за укуса змеи.
Этот несчастный случай находится в явном противоречии с декларируемым Торой принципом воздаяния. Но если первый галахический казус с теологической подоплекой не возмущает героя, то второй приводит мудреца к пересмотру всего жизненного пути. Однажды усомнившись в том, что бухгалтерия божественного воздаяния работает так, как это обещано Творцом, он приходит к противоположному Мишне выводу. Если Бог, пообещав за малостоящую заповедь долгих лет жизни, не беспокоится о выполнении своего обещания тому, кто скрупулезно ее исполнил, то и тому, кто потратил свое время и деньги для исполнения заповедей тяжелых и трудных, Он не воздаст сторицей. Элиша полагает, что правила игры были изменены, а участники остались в неведении.
Он не ограничивается коротким высказыванием о несправедливости суда. Ученый обретает новый мир, в котором нет заповедей, ни тяжелых, ни легких, небеса безмолвствуют, а Бог… трудно сказать, чем Он сейчас занят, но ему явно не до нас.
Осознав это, Элиша в преклонные года обнаруживает себя лишенным привычной идеологии и привычного же окружения. В отличие от наших ортодоксальных атеистов, Элиша по-прежнему мучительно размышляет о Боге и недоумевает, почему тот безразличен к праведникам и злодеям. Подозревает ли здесь наш мудрец замысловатую конспирацию в духе манихейства или иных гностиков? Ожидает ли компромиссного теологического решения? Трудно сказать. В конце концов, весь этот рассказ не более чем позднейшая реконструкция духовных терзаний Элиши. Однако рассказчика глубоко волнует та дилемма, с которой столкнулся мудрец. И, как утопающий за соломинку, наш автор хватается за учение никому не известного рабби Иакова (некоторые, правда, хотят отождествить его с рабби Акивой, учителем Элиши). Рабби Иаков полагает, что божественная бухгалтерия и вовсе работает в параметрах иного времени: она собирает и надежно складирует информацию, а подведение баланса произойдет в грядущем мире, в эсхатологическую эпоху, после того, как все изменится, закончится и начнется вновь.
Согласно этой точке зрения, ставшей со временем почти всеобщей, человеку следует исправно себя вести под безмолвными небесами, по возможности не концентрируясь на мысли о воздаянии за проступки или заслуги. Исполнение основных надежд возложено на грядущее.
Любопытно, что Элиша, отвернувшийся от своих коллег и их проблематичной теологии, не был отвергнут талмудической литературой. Наоборот, его пример стал своеобразной парадигмой религиозных поисков и сомнений, в которых многие и разные проведут отпущенные им дни под безмолвными небесами.
