На выставке non/fictio№15 прошла уже традиционная для проекта «Эшколот» Comment-Party. На этот раз историки, писатели, журналисты, библеисты говорили о происхождении разной нечисти. Сатана, Азазель, Люцифер, Вельзевул, Лилит, Левиафан — откуда они пришли в европейскую культуру, как они выглядели, как обозначались в тексте и как с ними боролись, рассказали библеист Андрей Десницкий, писатель и критик Линор Горалик, филолог Яков Эйделькинд, журналист и редактор Борух Горин, поэт Станислав Львовский, историк Галина Зеленина, религиовед Наталья Киреева, этнограф и фольклорист Мария Каспина, литературовед Леонид Кацис. Со всеми докладами можно ознакомиться на сайте «Эшколот», приведем некоторые из выступлений:
Где проходила грань между регламентированным официальным пространством и свободным самовыражением? Как и кем придумывался детский маскарадный костюм, каков был круг образов, допустимых обществом, родителями, самим ребенком?
Не считая нейтральных мальчиков-зайчиков и девочек-снежинок младшего возраста, вариантов творческого костюма для подрастающих детей было не так много. Круг возможностей маскарадных перевоплощений заметно изменился по сравнению с предшествующими десятилетиями: протосоветские образы теряют свое значение (исчезает тема национального костюма), так же как и псевдовоенные (матросы, буденовцы, военные летчики и даже космонавты). Зато появляются новые образы и вырастают дети, которые ищут нонконформистские ходы (многие — под влиянием своих родителей-шестидесятников).
В этот период продолжают оставаться недопустимыми негативно маркированные с точки зрения советского общества персонажи: так, нельзя нарядиться в костюм белогвардейца, фашиста, капиталиста. Зато появляются новые, очень привлекательные образы трикстеров: шпион (благодаря обаятельным персонажам из приключенческих фильмов), пират (в целом негативный, но допустимый образ) и, наконец, черт.
Костюм черта мог носить как мальчик, так и девочка; важен облик, который имел черт, — он был черным и голым, обладал сдержанным, но выраженным эротизмом. Вариант этого костюма из воспоминаний тогдашней девочки: черное трико, черный мамин купальник поверх трико, черные перчатки с наклеенными на них красными когтями, вырезанными из искусственной гвоздики с парада.
Так что образ черта становился для ребенка с некоторым чувством нонконформизма и остроумием уникальным костюмом — в пределах разрешенного, но выпадающим из общего стандартного регламента.
Сообщение Галины Зелениной, посвященное видению апокалиптического Зверя в эпоху Ренессанса и барокко, хронологически предшествуя сюжету о маскарадном черте, в то же время следовало за ним: если в черных чертятах Линор Горалик явственно проступают протоготы, то героями Галины Зелениной были постготы — испанцы, потомки вестготов.
В одной из историй еврейских бедствий, написанной эмигрировавшим из Португалии мараном в середине XVI века, рисуется мощный образ инквизиции как апокалиптического монстра — образ, соединяющий различные гротескные черты и полученный скрещением зверей из видения пророка Даниила и Зверя Апокалипсиса:
«Король и королева послали в Рим за диким монстром, такой странной формы и ужасной наружности, что вся Европа дрожит при одном упоминании его имени. Его туловище, соединяющее в себе твердое железо и смертельный яд, имеет несокрушимый панцирь, сделанный из стали и покрытый огромными чешуйками. Монстр поднимается в воздух на тысяче крыл с черными ядовитыми перьями и ступает по земле тысячью ног, приносящих разрушение и гибель. Он похож одновременно на ужасного льва и страшного змея в пустынях Африки. Его огромные зубы равны зубам самых мощных слонов. Его свист или голос убивает даже быстрее, чем яд василиска. Его глаза и пасть непрерывно извергают искры и вспышки всепожирающего огня, а пища, которую он ест, это огонь, в котором горят человеческие тела».
«О хищный злой зверь, основа греха, пища измены, убежище смерти, потеря жизни! Следует вам знать, что, как мы видим в любое время, этот страшный зверь есть ересь, и как в то время еретики и злосчастные евреи бежали церковной доктрины, так же бежали и обычаев христиан».
Получился зверь инквизиции, уничтожающий зверя ереси, то есть монстр, пожирающий сам себя.
Этот маленький компаративный этюд служит еще одним аргументом в пользу того, что еврейско-маранская эсхатология XVI–XVII веков не была исключительно следствием изгнания из Испании или даже преимущественно не была им, а провоцировалась другими травматическими явлениями, например инквизицией, а также эсхатологией христианской. С другой стороны, если полагать, что испанские авторы, описывавшие ересь как Зверя, повлияли на возникновение аналогичного образа инквизиции в сочинениях маранов и евреев, то, поскольку последние — прежде английских протестантов — были создателями черной легенды об инквизиции, виновными в возникновении самого яркого дискредитирующего образа оказываются первые, те, кто начал игру.
«И вот ему выпало величайшее искушение. Тысячелетия любилизовались, сгрудились, выжали из себя эссенцию размягчения — воду! И напустили на плечистый Маяк влажную Ю, нежную Лю, прекрасную Лилю! Все произошло из влаги» — сказал какой-то грек. Она сокрушает упорную стенку! Битва титаническая! Бетонно-Апокалиптическая! Испытание было страшное — скала заскрежетала, когда коснулись ее лом и стальные зубы воды».
Крученых в «Любовной приключели» представляет эти отношения в виде апокалиптической битвы, в которой Лиля («Лиля-Лилит и есть дочь бога евреева, возлюбленная иступленно-тоскующего замаячившего в Маяк») — муза-еврейка, мучающая русского поэта.
Этот текст отсылает ко множеству других текстов современников (самого Маяковского, Сологуба, Бялика), а также к богословским спорам рубежа веков, произведениям Павла Флоренского, Василия Розанова, о. Сергия Булгакова, где была чрезвычайно важна тема апокалипсиса и в связи с ней — взаимоотношения иудаизма и христианства (в том числе тема жертвы в иудаизме, обсуждавшаяся особенно интенсивно после 1911 года в связи с делом Бейлиса). Текст Крученых, обладая формальными чертами хулиганского авангардного текста, оперирует множеством хорошо известных современникам источников, образов и тем, представляя собой еще одну попытку осмысления своего времени.
«Она начало всех путей беззакония. Горе! Она — разорение для всякого, кто наследует ее, и бедствие для всех союзников ее. Стези ее — стези смерти, и дороги ее — пути греха. … Врата ее — врата смерти, у входа в дом ее начинается преисподняя. Все кто приходит к ней, не воротятся, и все, кто наследуют ее, спускаются в могилу. <…> чтобы они не ходили путями прямыми. Чтобы вводить в заблуждение человека, в колодец гибельный, чтобы соблазнить сынов человеческих гладкостью [речей]».
Этот текст обнаруживает явное заимствование образного ряда и риторики в описании блудницы из Книги притчей:
«Дом ее ведет к смерти, и стези ее — к мертвецам; никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни. <…> и ничего не знающая садится у дверей дома своего на стуле, на возвышенных местах города, чтобы звать проходящих дорогою, идущих прямо своими путями.<…> ибо мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней».
Но есть одно существенное отличие: если блудница Книги притчей опасна, поскольку внешне почти неотличима от праведницы и опознать ее можно, лишь угадав ее дурные намерения, то грешница в тексте из Кумранских рукописей имеет черты, которые неотвратимо выдают ее:
«Глаза ее неправедностью осквернены, руки ее поддерживают разврат. Ноги ее греховно ступают и ко грехам ведут. …Основания тьмы и множество прегрешений на крылах ее… мрак ночной и облачение ее… покровы ее — темнота сумерек и украшения ее — язва смертельная. Ложа ее — преисподней ложа… и в сердце ночи шатры ее».
Зачем блуднице крылья? Для чего понадобилось авторам этого текста демонизировать блудницу, придавать ей сходство с Лилит (или с месопотамской богиней Эрешкегаль, царицей подземного мира)?
Наталья Киреева предложила три варианта ответа.
Первый — чтобы неопытные юноши наверняка смогли отличить зло, маскирующееся под добро.
Второй вариант — в кумранской общине практиковалось воздержание и даже целибат. Блудница для них — не реальная опасность, а демоническая фигура, в образе которой сосредоточился общий, но абстрактный страх перед женщиной.
Третий вариант, соединяющий два первых, может объясняться тем, что этот текст относится к типу пешарим, которые рассматривают библейский текст как сокрытый и неясный до тех пор, пока не появляется кумранская община, о которой и произнесены все библейские пророчества. Этот образ одновременно конкретизирует и детализирует библейский текст: абстрактная блудница из Книги притчей становится женщиной-демоном, возможно под именем Лилит, которую теперь легко заметить, так как у нее есть крылья. В пятой главе Книги Захарии говорится о двух женщинах с крыльями, необходимых им, чтобы переносить по воздуху нечестие. Таким образом, демонизация образа блудницы, взятого изначально из Книги притчей, необходима автору этого кумранского текста, чтобы проиллюстрировать вездесущность и всепроникаемость зла.
Об оберегах и заговорах от Лилит, направлявшей свои козни преимущественно против младенцев, рассказала этнограф и фольклорист Мария Каспина. Все самые необходимые атрибуты оберега, позволявшие надежно защититься от демоницы, были накоплены и отобраны на протяжение десятков веков: изображение самой Лилит в окружении текстов, обеспечивающих надежную защиту, в их числе: упоминание Адама и Евы; упоминание праотцев и праматерей; дополнительно — три ангела-спасителя, а также Илья-пророк, встречающий и обезвреживающий Лилит (см. галерею).
